ХОХМОДРОМ- смешные стихи, прикольные поздравления, веселые песни, шуточные сценарии- портал авторского юмора
ХОХМОДРОМ - портал авторского юмора
ХОХМОДРОМ

Смешная философия: самое лучшее: стр. 2

ХОХМОДРОМ
СПРЯТАТЬ ТЕКСТЫ
НАЙДЁТСЯ ВСЁ >>>
НАШИ АВТОРЫ
ОБСУЖДЕНИЕ
Удачные произведения
Удачные отзывы
Добавить произведение
Правила сайта
РИФМОСКОП
Присоединяйся! Присоединяйся!
Стихи и шутки про философию: самое лучшее: Стр. 2  Оцен.   Раздел   Дата   Рец.   Посет. 
 

ПЛАТОН МНЕ ДРУГ, НО АРИСТОТЕЛЬ Т ...

(Моголь) 		  30  Новости сайта  2021-10-22  8  954

- А вот, и наш Аврелий Михайлович. Да, тот самый. Местный философ. Сейчас он нам все разъяснит, - с напускной торжественностью объявила Светуха, едва я вошел в класс химии, где за ее учительским столом сидели двое незнакомцев.
      Солидный вид мужчин тотчас напомнил мне о затее Светухи организовать в нашей школе факультатив по философии. Очевидно, оба гостя были преподавателями университета, с которыми, по слухам, она вела переговоры.
    Кто знает знаменитую пьесу Франсиса Вебера «Ужин с придурком», легко поймет мое возмущение, когда я понял, что стараниями Светухи меня позвали на роль Франсуа Пиньона.   
    Впрочем, внешне я остался спокоен. Меня даже несколько позабавили ироничные взгляды, которыми обменялись гости. Они явно были приготовлены к угощению в виде самодеятельного мудреца. Между тем, сама Светуха и не пыталась скрыть своего торжества по поводу предстоящей «порки» объекта ее педагогического процесса.
    Есть женщины, у которых в глазах любовь. Это удивительные создания. Они умеют видеть прекрасное даже там, где другим оно недоступно. Светуха к этой категории женщин не относится. У Светухи в глазах вместо любви только педагогический процесс.
    Светуха у нас завуч, правая и главная рука директора, собственные руки которого заняты подготовкой к пенсии. Поэтому в нашей школе все в руках Светухи. Разумеется, так ее зовут за глаза. Притом те, кого она достает своими назиданиями, букву «е» в ее прозвище меняют на букву «я». Но в глаза ее уважительно величают Светланой Мироновной.
    Попасть в немилость к Светлане Мироновне очень нежелательно, зато легко. Во всяком случае, мне это удалось без особого труда. Ей лишь довелось прочесть в Интернете мою статью по «креативной философии», где я высказал несколько критических замечаний по поводу диалектики Гегеля. С тех пор я оказался включен в ее педагогический процесс, как лицо склонное к гордыне. Впрочем, весь этот процесс сводился к язвительным уколам, насмешливым замечаниям, коверканием моего имени и прочим удушающим приемом с очевидной целью поставить меня на место. Каково это место, Светуха и сама вряд ли ведала. Но было ясно, что оно должно располагаться подальше от кресла директора. В общем, Светуха видела во мне конкурента. Ведь известно, что мужчины географы часто становятся директорами школ.
      - Так вы, значит, философ? – как бы уточнил один из гостей, у которого имелась пышная борода, как и подобает настоящему философу.
    Плотоядный огонь в глазах Светухи не давал мне шанса проявить скромность.
      - Вроде того, - ответил я.
    У присутствующих мой ответ вызвал улыбки с заметной долей иронии.
      - А мы тут как раз спорим по поводу идеи Платона об эйдосах, - сообщил бородатый. - А как, по-вашему, кто все же прав, Платон или Стагирит?
      - Э-э, - взял я паузу, бесцеремонно устраиваясь за столом.- Вы знаете, по-моему, неправы оба.
      - Ха-ха, - с готовностью хохотнула Светуха
    - Но оба они отчасти правы, - добавил я.
      Как мне показалось, присутствующим стоило больших усилий, чтобы не расхохотаться вслед за Светухой, которая теперь раздавала свою улыбку в знак того, что ей удалось угодить гостям.
    - Да, вы, похоже, настоящий философ, - заметил бородатый. – Насколько мне известно, за две с половиной тысячи лет такое суждение звучит впервые.
- Понятное дело, - пожал я плечами.
- Так что же вы можете сказать об эйдосах, - не отставал бородатый.
- Смотря, что понимать под эйдосами? Как известно, философы часто оспаривают понятия.
- Хм. Ну, да, – с напускным сочувствием пожевал под бородой мой оппонент. – Под эйдосами Платон подразумевал идеальный образ сущего, его идею. Он считал, что вещам, особям и явлениям предшествует их идея.
    - С точки зрения Платона – сочла необходимым вмешаться Светуха. – Всякий реальный осел в сравнении с его эйдосом недоосел. Понимаете, товарищ философ?
      Да, Светуха явно была подготовлена к диспуту. Наверное, прочла нужную книжку. Теперь было ясно, кто явился инициатором спора.
    - Собственно, Платон вел к тому, что человек появился неслучайно, - продолжил бородач. – Ведь если существует трансцендентальный мир эйдосов, то, возможно, идея человека существовала изначально. Так в чем же, по-вашему, прав и неправ Платон, а заодно и Аристотель?
    - А каким должен быть идеальный осел? – поинтересовался я, глядя на Светуху. – В нашем представлении основным свойством осла является тупое упрямство. То есть, идеальный осел – это, очевидно, мертвый осел. Что, вообще, такое «идеальное»? Какие у «идеального основные признаки? Каков, например, идеальный философ?
    Теперь Светухе, чтобы не ударить в грязь лицом, необходимо было ответить нечто умное. И она сказало то, что я предвидел:
    - Идеальный философ – это тот, кто знает истину.
      Разумеется, мне ничего не стоило прижать ее к стенке любимым вопросом философов: «А что такое истина?» Но я не хотел прибегать к простым приемам. И потому сказал:
      - Но тогда Платон и Аристотель не могут знать истину, поскольку оба они в отличие от их родного эйдоса являются недофилософами. И уж тем более недофилософами являются все остальные мудрецы.
      От моего ответа улыбка Светухи съехала на одну щеку. А по тому, как оба представителя науки насторожились, было ясно, что они готовы отнести мои слова на свой счет.
    - Вообще-то, - произнес бородатый, косясь на Светуху – Слово «философия» означает «любовь к мудрости».
    - Тем не менее, - легкомысленно заявил я.- Если эйдос мудрости состоит в знании истины, то одни недомудрецы любят истину, которую не знают, другие любят сам процесс поиска истины, а третьим приходится любить чужую мудрость. Кто из них подлинный философ? А может быть у каждого из них свой эйдос?
    - Чего, чего? – не поняла Светуха.
      - К тому же мало сказать, что эйдосы существуют, - продолжил я. – Надо еще сказать, где и в каком виде они присутствуют? Например, в природе очень популярна идея яйца. Ее воплощение мы наблюдаем уже в атоме, не говоря уж о яйцах животных, икринках и коконов. Но значит ли это, что эйдосы яйца витают в воздухе, как бабочки? Что если, это всего лишь самое рациональное решение проблемы продолжения жизни в плоде?
    Эти мои вопросы добавили беспокойства философам. Теперь они поглядывали Светуху с явным недоумением, как бы вопрошая: «Что происходит?»
- Значит, вы согласны с Аристотелем? – нашелся вдруг философ с тщательно выбритым лицом, отчего главным признаком его мудрости являлись очки в толстой оправе.
    - Смотря в чем, - ответил я.
- Ну, наверное, в том, - стал пояснять очкарик, нажимая на каждое слово так, будто забивал молотком гвозди. Берусь утверждать, что Светухе при этом мерещился мой гроб. - Что трансцендентный мир эйдосов как совокупность абсолютных и совершенных образцов вещей не существует. Зато в философии Аристотеля эйдос мыслится как имманентный в отношении материального субстрата вещи и неотделимый от нее.
      После этого монолога я уже не опасался вмешательства Светухи. И напрасно.
    - Платон мне друг, но истина дороже, - назидательным тоном сообщила Светуха, чем вызвала у бородатого морщины неудовольствия на лбу.
    - Ну, я-то как раз о том и говорю, - начал я, демонстративно игнорируя плоскость Светухи. – Вот, сколько, по-вашему, существует видов пауков?
    - Ну, начинается, - занудным тоном произнесла Светуха. – Сейчас Валерий Михайлович начнет распространяться о коварстве паучихи, которая после брачной церемонии любит закусывать пауком. Это его любимая тема. Только причем тут пауки, когда речь идет об эйдосах?
      Я действительно много раз рассказывал Светухе о партнерских отношениях пауков. Этим я намекал на ее страсть плести сети интриг с целью сожрать коллегу, имея в виду себя. Правда, мне всегда казалось, что ее это никак не задевало.
      - И сколько этих видов, - полюбопытствовал бородатый.
      - Более сорока двух тысяч, - сообщил я. – И мы никак не можем признать какой-нибудь один вид совершеннее другого. Совершенство или несовершенство пауков зависит от условий их обитания. И очень возможно, паук, который поселился у вас за окном, несмотря на то, что вы ему отдавили веником лапу, успешнее здорового паука того же вида, но обитающего в лесу. Причиной тому, может быть обилие мух у мусорки под вашим окном. То есть, совершенство – понятие очень условное. Скорее были правы стоики, которые полагали, что эйдосы являются произведением логоса. Иначе говоря, идеальный образ вещи во многом зависит от внешней среды, как слово в тексте зависит от контекста. Отсюда понятно, что любой паук стремится максимально гармонично вписаться в условия окружающей среды. При этом он может и не представлять себе свой эйдос. Этот эйдос, указывающий пауку путь к совершенству, ему навязывают внешний мир, который может меняться, а с ним меняются требования к идеальной приспособленности.
      Было похоже, что мои слова вызвали у философов такое же впечатление, когда бы на их глазах произошла материализация эйдоса каракурта, который к тому же укусил Светуху. Но я продолжил:
    - Конечно, трансцедентальный мир эйдосов физически непредставим. Но и то, что требование внешней среды определяет идеал каждой конкретной особи, не дает нам ответа на вопрос, что позволяет пауку совершенствоваться, эволюционировать. Например, считается, что пауки вначале плели из паутины коконы для сохранения своей кладки. Но потом они стали плести паутину для ловли насекомых. А ведь паутина это такая идея, которая в природе не имеет аналогов. Для плетения ловчей сети пауки используют специальные железы, которые еще надо иметь. Просто так, без всякой цели, такие железы не появляются. Словом, мы не можем отмахнуться от факта наличия в природе идеи целесообразности. А это, как будто, предполагает наличие эйдосов и их автора. В этом смысле Платону и Аристотелю было легче. Авторство идей они приписали Богу, а исполнение его замыслов, Демиургу. Платон даже попытался объяснить ориентиры и предпочтения при выборе нужных эйдосов с помощью их иерархии. На ее вершине он расположил идею блага. Но ведь благо – это, прежде всего, результат каких-то направленных действий. А что такое сами эти действия? Такие действия, в отличие от всех прочих, представляют из себя созидательное творчество. Поэтому создавая себе Демиурга в качестве помощника, Бог должен был иметь перед собой эйдос творца. Однако, если Бог всемогущ, то зачем ему Демиург, который может быть далек от своего идеального образца. Да и какой Демиурга справится со столь грандиозной задачей вникать в положение всякого паучка и мухи? Не лучше ли придумать нечто такое, что будет присутствовать в каждом атоме Вселенной и содержать в себе эйдос творчества? И мы знаем, что такая субстанция существует. Притом придумывать ее нет никакой необходимости.
    Тут я посчитал нужным сделать паузу. И ею немедленно воспользовалась Светуха.
    - Ну и бред вы несете, Валерий Михайлович, - сообщила она, театрально приставив пальцы ко лбу. – Демиург, идея блага, субстанция, пауки. Это просто какая-то каша. И Платон ему неправ, и Аристотель не угодил.
      Однако, вместо поддержки своим сокрушениям она получила серьезный взгляд бородатого, который подействовал на нее усмиряюще.
    - И что же это за субстанция, известная нам? – осведомился бородатый. – Быть может, имеются в виду монады Лейбница, или Мировой Разум Шеллинга, или Мировой дух Гегеля, а может быть воля к жизни Шопенгауэра?
    - Да нет, - спокойно возразил я. – Все гораздо проще. В «креативной философии» такой созидательной силой является Творческая энергия Вселенной, которая заключается в каждом атоме, и соответственно в каждой вещи.
    - А, ну конечно, - не удержалась Светуха, старательно ухмыляясь. – Как же я забыла! Креативная философия. Это я читала.
      - То есть, вы хотите сказать, что энергия не только творит материю, но и определяет ее совершенствование? – поинтересовался очкарик.
    - Что же здесь удивительного? – пожал я плечами. – Энергия участвует во всех процессах жизни, начиная с создания первого атома. И дело не в том, что первый атом появился. Это могло быть результатом случайных флуктуаций. Но атом продолжил свое существование и стал участником эволюции материи. Развертывание этой эволюции показывает ее направленность на создание разума, очевидно, тождественного самой Творческой Энергии Вселенной. Так что, мы здесь явно имеем дело с творчеством. А творчеству, в отличие от всех других процессов, присущи креативные принципы. В их числе «принцип рациональности», «принцип преодоления», «принцип новизны», а также, упомянутый мной, «принцип целесообразности». Главным же из этих принципов «креативная философия» признает «принцип любви, дополнительности, гармонии».
    - Ну, допустим,- кивнул головой бородатый. – И что из того?
    - Да, причем здесь ваши принципы, которых у вас, кстати, нет? - подхватила Светуха.
    - Так дальше-то все ясно, - развел я руками. – Если эти принципы присущи творческой энергии, которая содержится во всем, даже по некоторым сведениям в вакууме, то их-то мы и можем принять за эйдосы творчества. Их вполне достаточно для направленности вектора развития материи к идеалам красоты.
    - То есть, получается, что эйдосы существуют, - озадаченно произнес бородатый. - Но тогда Платон прав.
    - Но это не те эйдосы, о которых он говорит, - внес я поправку. - Это эйдосы принципов творчества и красоты, которых не более десятка. По сути, они равны законам природы. И значит, Платон одновременно неправ. Тогда, как будто, прав Аристотель, полагавший, что идеальный образ содержится в самой вещи или особи. Но если бы это было так, то особи не могли бы приспосабливаться к изменяющимся условиям внешней среды.
      - Хм, - погрузился в раздумья бородатый, но очень скоро вернул мне свое внимание. - А знаете, Валерий Михайлович, мне почему-то пришел на память один фильм, где некий бывший узник, научившийся играть в шахматы в тюрьме, играет с известным гроссмейстером и объявляет ему мат. А тот после долгих размышлений вдруг восклицает: «Какой же это мат? Это же просто глупый ход!» Вот, и здесь, говоря об идеальном образе предмета, об эйдосе, вы имеете в виду лишь творческое восхождение материи к совершенству, которое в этом случае неопределенно, и потому быть может, далеко от идеала.
    - Вот именно, - подтвердила Светуха, заставив тем бородатого поморщиться.
    - Так никакого идеала в природе нет, - возразил я. – Идеал мы представляем в виде некой застывшей формы. Что-то вроде кристалла. Но возьмите прекрасную музыку, и остановите ее на самой лучшей ноте. И что у нас получится? Все, что лишено творческого развития никак не может быть законченным идеалом. Без движения в гармонии с внешним миром объект немедленно превращается в ничто. Я же говорю, колченогий паучок за окном, может быть удачливее всех своих эйдосов, по отношению к которому является недопауком. Поэтому Платон не ошибается, когда в иерархии эйдосов на высшую ступень ставит идею блага. Ее одной и достаточно для целеполагания, если разуметь под благом красоту. Тогда само стремление к прекрасному является прекрасным. В этом смысле справедливы слова Бернштейна: «Цель – ничто, движение – все».
      - По- вашему, выходит, оценка не имеет значения, - сообразила Светуха. - Вот так педагогика!
      - Ну, благо – это такая вещь… - рассудил очкарик. – Платон полагал, будто достаточно дать человеку нужные знания о благе, и это сделает его нравственным. Но история развития знаний и общества успешно опровергает эту версию.
      - Знания – это тоже вещь неоднозначная. Как известно, умного знания делают умнее, а глупого - только глупее. Паучок знает, как плести сеть, но вряд ли он осмысливает свои знания. Ведь он не мыслит. А человек лишенный слуха, может иметь знания о прекрасной музыке, которую слышит, но не способен ею наслаждаться.
    - Да уж, - раздумчиво согласился бородатый, кинув при этом неодобрительный взгляд на Светуху. – Паучку гораздо милее вибрации паутины.
    И пока Светуха, силилась изобразить улыбку, мне почему-то вообразилась паучья сеть с изрядной прорехой в виде неудачного «ужина с придурком».
    - Что ж, э-э-э, Светлана Мироновна, - заключил бородатый, поднимаясь из-за стола. – По-моему, нам тут делать нечего. Валерий Михайлович вполне справится с вашим факультативом философии. А вы, Аврелий Михайлович, держитесь. Думаю, вы понимаете, о чем я. И вот что… Как-нибудь зайдите к нам на кафедру. Спросите, например меня Гудкова Сергея Ивановича, или вот, Петра Григорьевича. Извините, что мы сразу не представились. Но как-то так получилось… - здесь он вновь покосился на Светуху, - В общем, обязательно зайдите. Мы очень рады нашему знакомству.
      Церемония прощания длилась какие-то минуты, но в их течение Светуха несколько раз уводила взгляд куда-то в сторону. Это мне показалось странным. Но проследив ее взгляд, я все понял. Она смотрела на камеру видео-наблюдения. Индикатор камеры светился, указывая на то, что камера работает. Из этого следовало, что Светуха устроила трансляцию нашей философской беседы.
      Мои подозрения подтвердились уже на следующий день, когда меня попросили к директору.
      - Хочу вас проинформировать, Валерий Михайлович, - сказал директор, усадив меня в кресло и предложив стакан чаю, - Я собираюсь на пенсию. У меня, разумеется, есть кое-какие связи. И я намерен сделать все для того, чтобы директором нашей школы стали вы. Так что, если вам вдруг предложат работу в университете, вы подумайте, но откажитесь. Дело в том, что я не хочу, чтобы школу возглавила Светлана Мироновна. Ведь ей бы все интриги плести, да заговоры. Нет, я категорически против ее кандидатуры.
    Размышляя над словами директора, я посмотрел в окно, где на фоне осеннего пейзажа разглядел реющую паутинку у самого стекла. Она была похожа на луч света, который почему-то утратил свою жесткую прямолинейность. Возможно, эта паутинка еще недавно была частью чуткой паучьей сети, он теперь оказалась во власти воздушных потоков. Это привело меня к мысли о том, что Светлана Мироновна красит волосы. Наверняка они у нее тронуты сединой. И вообще, ей, видимо, нелегко держать себя в строгой форме, соответствующей ее идеалу педагога. Во всяком случае, чрезмерное напряжение нередко проявляется в радужке ее серых глаз. И тогда эта радужка более всего похожа на паучью сеть. Кстати, за радужкой в глубине глаза располагается сетчатка. Сетчатка глаза. Интересно, а как выглядят глаза Светухи в моменты грусти и разочарований? Быть может, тогда в них можно разглядеть такие же реющие паутинки?
      - Ведь вы правы, - вдруг продолжил директор, очевидно, не обнаружив у меня признаков заинтересованности или признательности. – Стремление к прекрасному само по себе прекрасно. Но если движение к идеалу безнравственно, то оно делает ложной саму цель. Не знаю, как там насчет эйдосов осла и паучка, но я думаю, что Платон прав, полагая, что человек задуман природой изначально. Это следует из положений вашей «креативной философии». Эйдос человека предопределяется системой принципов творчества и красоты. И этим идеалом является Бог.
      - Конечно. И человеку дано это знать, - согласился я. – Только это больше касается первозданного человека, который не обременен мышлением, плодами цивилизации и общественными отношениями. Эти-то факторы и создают эйдосы современных людей, также как условия природы определяют эволюцию паучков. Вот и вы… Ваша цель отдать школу в руки порядочного человека, как будто, достойна высших похвал. Но ведь Светлана Мироновна долгое время тащила на себе всю работу по школе. Она надеялось стать директором, и практически им является. Надо ли в этой связи напоминать вам слова Фуллера: «Благодарность — малейшая из добродетелей, неблагодарность — худший из пороков».
    - Ох, уж эти философы, - покачал головой мой неожиданный оппонент. - А знаешь, Михалыч, ты прав. Я действительно использовал бурную энергию Светланы Мироновны в своекорыстных целях. Мне следовало сразу подумать о том, с кем я имею дело, и какого это дело. Но мне казалось, что как заместитель она на своем месте. Да, вот вам и благие намерения. Что их ничтожит? И что теперь делать?
    - Ничего, - спокойно ответил я. – Я отклоняю ваше предложение. Вот, и все. И вообще, я думаю, что Светлане Мироновне больше подходит роль директора, чем роль учителя. Тем более, что у нее большой опыт в практике руководства школой. Тот же факультатив философии – ее затея. А я помогу ей с этим справиться. Зато, когда она станет директором, ей не придется бороться за кресло главы школы. И очень возможно, что это обстоятельство изменит ее к лучшему. Так что, нам неплохо бы найти философское обоснование фразы Даниила Гранина: «Когда человек чувствует себя на месте, он становится лучше».
    - Да, философия… - одобрительно покачал головой директор. - Философия школе нужна. Поддерживаю. Ну, а тебе спасибо, что отказался. Не дал мне проявить худшее из пороков.
Это подборка лучших стихов и шуток ПРО ФИЛОСОФИЮ и ФИЛОСОФСКИЕ ТЕОРИИ. Рекомендуем также похожие подборки о НАУКЕ, об УСТРОЙСТВЕ МИРА.
 

ХАЙДЕГГЕР и КРЕАТИВНАЯ ФИЛОСОФИЯ ...

(Моголь) 		  26    2016-12-25  6  1128
Из разговора с Прохожим:
   - Ты, что, Моголь, хочешь это опубликовать?
   - Ну, да. Хочу. А что?
   - Но ведь это же не смешно.
   - Да, не смешно. Зато прикольно.
   - Что ж тут прикольного?
   - А то, что человек думал прочитать очередной стишок про жопу, а тут ему бац, и философия. Представляешь, какой облом?!
   - Так ведь он и читать не будет.
   - А пусть не читает. Ему же хуже. Спросят у такого человека: « Что вы знаете о Хайдеггере?» А он, человек который, и знать не знает, что ответить. Только хлопает глазенками. Мол, что вы имеете в виду?
    - Да кто спрашивать-то будет? Разве такие есть?
    - Вот именно. Надо, чтоб такие были.
    - Кому надо?
    - Тому, кто хочет читать что-нибудь кроме «про жопу».
    - Ну-ну, валяй. Только потом на рецензии не обижайся.
    - А я не обижаюсь. Я даже примерно знаю, какие это будут рецензии. Но мое дело – спасать человечество.
    - Ты б сначала спросил, нужно ли человечеству, чтоб его спасали? Может, человечество будет сопротивляться.
    - Пусть сопротивляется. Так даже лучше. Человек сопротивляется, а я его спасаю. Он от меня убегает, а я его догоняю, засовываю в мешок и тащу в рай. Потом скажет мне спасибо.
    - А если не скажет?
    - Значит, его надо спасать от черной неблагодарности. В общем отвали и не мешайся. А то я тебя сейчас начну спасать от чего-нибудь.


Вопрос из зала: Может ли быть «креативная философия» полезной философии Хайдеггера или хотя бы способствовать ее пониманию?

   Конечно, может. Более того, без креативной философии Хайдеггер вообще мало понятен, а если по правде, то и просто непостижим. Иные, даже хорошо подкованные, философы, столкнувшись с трудами Хайдеггера, с изумлением и каким-то странным восторгом обнаруживают у себя «осознание своего непонимания» прочитанного. Интересно, что лучший друг Хайдеггера, именитый Гуссерль, ставивший Хайдеггера рядом с собой, ознакомившись с самым известным, а ныне культовым, сочинением Хайдеггера «Бытие и время», отозвался об этой работе, как о чем-то смутном и сложном для уразумения. На сложность и туманность произведений Хайдеггера сетовал и другой авторитет философии, Ясперс. Что уж говорить о философах из числа отчаявшихся его понять. Эти вообще отказывались признавать труды Хайдеггера философскими, усматривая в них шарлатанство, камлание, магию, а в лучшем случае
литературное творчество.
    Похоже, магия в творчестве Хайдеггера и впрямь присутствует. Ведь, как ни странно, сочинения Хайдеггера со временем стали весьма популярными. Их автору присваивают самые превосходные степени величия. Целая армия философов признаются, что испытывают перед ним благоговение. И высказано даже мнение, будто «если и есть двадцатому веку что предъявить вечности, так это Хайдеггер».
    Ознакомившись с творчеством Хайдеггера по некоторым источникам, в том числе и по лекциям Дугина, мы убедились в том, что понять «Тайного Князя Философии", как называют Хайдеггера, действительно, нелегко. Поэтому осилить все его наследие представляется совершенно неподъемным делом. Особенно с учетом того, что к настоящему времени объем его трудов составляет более ста томов. Причем некоторые из самых известных произведений попросту не окончены. Однако еще древние мудрецы подметили отсутствие необходимости выпивать море, чтобы почувствовать вкус его воды. В таком рациональном подходе к изучению творчества столпа философии нас укрепляет еще и тот известный факт, что главным объектом исследований Хайдеггера является «бытие». Тема эта, конечно, просторная, но зато определенная.
    Выбор проблемы «бытия» для своих исследований Хайдеггер объясняет тем, что, по его мнению, «бытием» никто всерьез не занимался. Особенно философы и наука вообще. Дескать, предметом интереса ученых было «сущее». То есть, конкретное проявление материального мира, нечто явное. Например, таким объектом может быть дерево. Но вот, что касается бытия, хотя бы и дерева, то тут, как заметил Хайдеггер, остается пробел в знаниях, полная неопределенность, таинство, загадка, метафизика и еще черт знает что.
    Конечно, на свежий взгляд может показаться, что Хайдеггер как минимум преувеличивает таинственность бытия, а возможно набивает себе цену. Ведь бытие оно и есть бытие. Возьмите любую книгу, какой-нибудь роман, и там бытия сколько угодно. Однако стоит только   вчитаться в тексты Хайдеггера, как очень скоро начинаешь понимать, что ты ничего не понимал прежде, еще меньше понимаешь теперь, и вряд ли способен понять, что есть на самом деле это пресловутое «бытие».
      На страницах сочинений Хайдеггера мы вдруг сталкиваемся с интеллектом, похожим на фокусника, который из простых и очевидных вещей путем хитроумных манипуляций извлекает удивительные эффекты. Перед нами уже не философия, а какая-то алхимия философии, где «сущее» обретает вид философского камня, способного изменять природу веществ.
      Например, Хайдеггер поддерживает и всячески доказывает правомерность тезиса Гегеля: «Чистое бытие и чистое ничто суть одно и то же». Разве такое утверждение не повод к нашей растерянности? Что же тогда является объектом внимания самого Хайдеггера, призывающего изучать «бытие»? Неужели нечистое бытие, или бытие нечистого? Мало того, Хайдеггер обвиняет древних греков в том, что они ввели в заблуждение человечество, направив его по пути изучения «сущего», позабыв про «бытие». На этом основании он объявляет Парменида чуть ли не военным преступником, взорвавшим воображаемую атомную бомбу по средствам пренебрежения «бытием», а Декарт выглядит в глазах Хайдеггера, вроде палача, исполнившего приговор Платона «бытию» путем рассечения «сущего» на «объект» и «субъект».
   Тут, конечно, сразу хочется узнать подробности преступления Парменида. Этот древний мудрец, как известно, доказывал, что:
- Помимо Бытия нет ничего. Также и мышление и мыслимое — есть Бытие, ибо нельзя мыслить ни о чем;
— Бытие ни кем и ни чем не порождено, иначе пришлось бы признать, что оно произошло из Небытия, но Небытия нет;
— У Бытия нет ни прошлого, ни будущего. Бытие есть чистое настоящее. Оно неподвижно, однородно, совершенно и ограниченно; имеет форму шара;
— Бытие вечно пребывает на одном и том же месте.   
    Как мы видим, Парменид, не только не брезгует «бытием», но, напротив, возводит оное в степень абсолюта. За это, между прочим, его и прозвали «Отцом Материализма». Оно и понятно, ведь он исключает из «бытия» не только прошлое и будущее, но и Бога и даже «Небытие», то есть, само «ничто». Правда, о едином Боге как Творце «бытия» и «сущего» у древних греков, по слухам, вообще не было представления. Зато у них была целая армия языческих богов. Вот их-то как будто и отменял Парменид. Однако это ложное мнение. Ведь из его же утверждений следует, что достаточно помыслить о чем-либо, например, о богах, как они немедленно становятся частью «бытия». Да и с небытием тоже не все гладко. О небытии мы запросто можем помыслить, задавшись вопросом: что находится за пределами «бытия» ограниченного поверхностью «шара».
      Очевидно, уловив эти противоречия, Хайдеггер и взялся вывести человечество на путь истины. Похоже, именно для этого он воспользовался тезисом Гегеля о «чистом бытии», которое предполагает наличие «ничто». Соответственно, о прошлом и будущем «чистого бытия» можно смело говорить как о чем-то несуществующем. Казалось бы, это подтверждает мнение Парменида об отсутствии прошлого и будущего у всякого, рядового «бытия». Но тогда напрашивается вопрос: если у сущего нет «бытия», то как же оно существует во времени? Вот, скажем дерево, у которого прошлое и будущее – ничто, почему оно остается деревом при повторном на него взгляде. Да и мы сами, если признать нас «сущим», как же быть с нашим бытием? То есть, с этим «чистым бытием» все как-то не очень чисто. Впрочем, что это за «Чистое бытие» такое неотличимое от «чистого ничто»? Да бывает ли оно вообще где-либо в природе? А ведь, пожалуй, и не бывает. Ведь оно же «ничто». Тогда о чем мы говорим? Что за чепуха?
    Впрочем, для нас все эти фокусы мышления – не новость. «Креативная философия» хорошо знакома с повадками Беглого Ангела. В случае с философией Хайдеггера мы легко распознаем почерк интеллекта по способности все путать, мистифицировать и усложнять.
    Однако, кто сказал, что сложность в философии это плохо? Быть может, сложность изложения является необходимым элементом качественной философии? Возможно, именно благодаря трудному пониманию своих текстов Хайдеггер и приобрел величие в глазах мыслителей, заставив их благоговеть и трепетать перед его интеллектом? Ведь известно, что простота может восприниматься как примитив. Зато сложность подачи материала обычно свидетельствует об уровне образования автора. Кроме того она льстит читателю, намекая на его избранность, элитарность, и как бы оправдывая его усилия по восхождению к знаниям. Притом ведь известно, что мир постоянно усложняется, и значит, более совершенное должно быть более сложным. Вот и диалектические законы материи предполагают «развитие от простого к сложному». Поэтому нас как будто не должно удивлять, что у читателя возникает уважение и интерес к текстам Хайдеггера, например, вот такого содержания:
   «Как верно то, что мы никогда не схватываем все сущее в его безусловной совокупности, так несомненно и то, что мы все же нередко видим себя стоящими посреди так или иначе приоткрывшейся совокупности сущего. Охват совокупности сущего, собственно говоря, по самой своей природе отличается от ощущения себя посреди сущего в целом…
    В светлой ночи ужасающего Ничто впервые происходит простейшее раскрытие сущего как такового: раскрывается, что оно есть сущее, а не Ничто…
    Выдвинутое в Ничто, наше присутствие в любой момент всегда заранее уже выступило за пределы сущего в целом. Это выступание за пределы сущего мы называем трансценденцией. Не будь наше присутствие в основании своего существа трансцендирующим, т. е., как мы можем теперь уже сказать, не будь оно заранее всегда уже выдвинуто в Ничто, оно не могло бы встать в отношение к сущему, а значит, и к самому себе».
    Как известно, креативная философия ничего не имеет против диалектического материализма, предполагающего путь развития «от простого к сложному», но с одной очень важной оговоркой. Мы считаем, что законы диалектического материализма с его «единством и борьбой противоположностей» и «отрицанием отрицания» присущи не только материи, но и мышлению. При этом, теоретически бесконечное усложнение должно приводить либо к их самоуничтожению, либо к хаосу, равносильному их ликвидации. Ну, судите сами, если элементарная частица, отрицает саму себя, то с чего это вдруг она начинает развиваться? Скорее уж она тяготеет к исчезновению. То есть, в природе должна быть сила, препятствующая самоуничтожению материи. Такую силу представляет собой энергия, по отношению к которой материя является производной, так же, как производным от разума является мышление. Эту энергию мы называем Творческой Энергией Вселенной, поскольку она организует материю по своим принципам, «принципам красоты». Основным среди этих принципов является принцип дополнительности» (любви). Собственно, благодаря этому принципу творческой энергии и стало возможным появление материи. Среди прочих «принципов красоты» нам известны «принцип преодоления», «принцип новизны», «принцип приемственности» (инерции), «принцип таинства», а также принцип развития от «сложного к простому». Основу нашего разума составляет та же творческая энергия, и поэтому разум строит организмы согласно «креативным принципам». Не будь, например, в арсенале нашего разума принципа «упрощения сложного», мы бы не смогли сделать элементарного движения пальцем. Ведь наш организм представляет собой с одной стороны приемник гигантского количества информации, а с другой – накопление огромного количества живых клеток и микроорганизмов с их потребностями и отправлениями.
    Пожалуй, тут неизбежен вопрос: «По-вашему получается, что на всякий предмет и организм действуют две силы, которые согласно своим принципам действуют в противоположном направлении. Но как они уживаются? Какая из них более могущественна? И чем это можно доказать?
    Лучший ответ дает нам простой физический опыт. Возьмите каплю воды. А затем накапайте такими каплями целую кружку, а лучше бочку. По закону диалектического материализма «перехода количество в качество», вода в бочке должна иметь другие физические параметры, чем в капле. Некоторые параметры действительно изменились. Изменилась, например, плотность, теплоемкость, масса воды, но особенно сильных изменений мы все же не наблюдаем. Зато если подогреть воду, переместив в нее некоторое количество энергии, то можно довести дело до превращения воды в иное агрегатное состояние, в пар. То же и с графитом. Никакое количество графита не способно превратить его в алмаз. Сделать это может только энергия.
    Хорошей иллюстрацией воздействия двух сил на атом служит обыкновенная часовая пружина. Естественно, работающая. Она то свивается, то развивается, и таким образом вибрирует. Кстати, вы, наверное, наслышаны о популярной среди физиков «Теории Струн». В ней утверждается, что элементарные частицы вибрируют, и таким образом создается некая музыка сфер, воспетая поэтами. Однако физики не объясняют, за счет чего происходит таковая вибрация. Ведь для нее необходимо воздействие двух разнонаправленных сил. Наш пример с часовой пружиной как раз и показывает, как это происходит, когда энергия противодействует стремлению материи к исчезновению.
    Таким образом, совершенно очевидно, что энергия воздействует на развитие материи гораздо сильнее, чем ее внутренние законы развития.   
    Так вот, знание «креативного принципа» развития от «сложного к простому» подсказывает нам догадку о том, что сложность отнюдь не рациональна. В русском языке слово «сложность» образуется от слова «ложь», «с ложью». Сложность текста драпирует неясность представления о предмете исследования, сглаживает противоречия, предполагает широту толкований, препятствует проникновению мысли в суть вещей.
    Разумеется, автор обычно усложняет текст без умысла сделать его неудобоваримым. Напротив, он старается как можно лучше прояснить картину. Но если он ее плохо себе представляет, он идет на поводу у мышления, которое обещает ему внятность и ложную красоту, благодаря привлечению все новых слов и понятий. Но каждое слово несет свою идею, добавляя новых оттенков тексту и влияя на другие слова вплоть до изменения их смысла. Как тут не вспомнить Шопенгауэра с его борьбой сущностей, движимых агрессивной волей. Применительно к текстам эта идея Шопенгауэра вполне правомерна, поскольку сами слова являются продуктом мышления, движимого волей человека. Таким образом, путь сложности направлен к хаосу, к полному непониманию и к отрицанию разума.
    В этой связи великий Хайдеггер, напоминает нам мифического циклопа. Ну, того, который малость подслеповат по причине наличия всего одного глаза и потому больше надеется на логику. Освоив пещеру, возможно, как раз пещеру Платона, этот циклоп, помнится, встретился с компанией Одиссея. Слабое зрение гиганта вряд ли различало все в деталях. Скорее, в темноте он видел лишь знаменитые «платоновские тени», и потому спросил у Одиссея: «кто он?» И тот ответил: «Я Никто». А потом взял и выколол циклопу единственный глаз. Соответственно, циклоп немедленно завалил вход пещеру, а по выражению самого Хайдеггера «просвет бытия». Завалил большим камнем, возможно философским, и принялся искать этого «Никто». Когда же другие одноглазые великаны поинтересовались у нашего циклопа, кто его так сильно побеспокоил. Он им ответил: «Никто». От такого ответа циклопы сделали вывод, что их коллега просто спятил.
      Как видите, в этой истории многое совпадает с творчеством Хайдеггера. Правда, философа в нашем случае ослепляет не жестокий Никто, а ужасное «Ничто». Совпадает даже рефлексия других философов на его заявление о предмете поиска. Ведь философам хорошо известно, что искать «ничто» бессмысленно, поскольку «ничто» не может существовать, и если о нем можно помыслить, то оно уже не является «ничто». Возражая им, Хайдеггер как будто соглашался с тем, что «ничто» не существует, но утверждал, что именно поэтому «ничто ничтожествует».
      Однако, уместно спросить: «Зачем Хайдеггеру нужно это ничто?» Это, разумеется, загадка. Зато философ был уверен, что «ничто» как-то устроено в подлунном мире. Ведь нашему разуму представление о «ничто» вполне доступно. Математики, например, свободно пользуются «нолем», а «ноль» — это символ «ничто».
    «Ничто нам известно, хотя бы просто потому, что мы ежечасно, походя и бездумно, говорим о нем, — пишет Хайдеггер. — Это обыденная, потускневшая всей серостью самопонятных вещей категория».
    И действительно, ведь существует смерть. Дерево, которое когда-то росло, а потом было срублено на дрова, что оно теперь? Ничто. Каждое мгновение окружающий нас мир меняется. То дерево, которое мы наблюдали минуту назад при новом взгляде уже другое, потому, например, что с него упал увядший лист. А то, прежнее, дерево для нас уже ничто. Но ведь и будущее этого дерева для нас пока «ничто». Мы даже не знаем, срубят его или уничтожит лесной пожар. Таким образом, все «сущее» которое мы можем наблюдать, как будто движется по шкале времени из «ничто» в «ничто».
      Казалось бы, простая мысль, и что тут рассуждать, а уж тем более писать на эту тему книги? И как будто пора сделать вывод, согласившись с Парменидом и утверждением самого Хайдеггера: «Человеческое присутствие означает: выдвинутость в Ничто». То есть, имея дело с «сущим», со всяким объектом текущим в реке времени из «ничто» в «ничто», мы постоянно соседствуем с «ничто».
      Однако интеллект не тот парень, который готов так просто выпустить философа из своих цепких лап. «Позвольте, — возражает он, — по вашему выходит, что из «ничто» возникает «нечто». Вот, у вас из «ничто» получилось дерево. Как это понимать? Что это за «ничто» такое у вас странное?»
    Именно по этой причине Хайдеггер вынужден сомневаться в существовании «ничто» и пускается на его поиски. Однако где такое можно встретить в природе? Ведь «ничто» по определению должно исключать все сколько-нибудь существующее. «Ничто есть отрицание всей совокупности сущего, оно — абсолютно не-сущее», — рассуждает Хайдеггер.
    Но куда бы мы ни направляли взгляд, мы обязательно натыкаемся на что-то сущее. Зато если наше внимание не направлено на какой-либо предмет, то он как будто перестает для нас существовать. Возможно, именно это стародавнее открытие, сделанное многими философами, наталкивает Хайдеггера на идею поискать «ничто» в самом себе. И он его находит. Правда, ему не удается обнаружить что-то конкретное, нечто «сущее». Но «ничто» и не может быть таковым по определению. Зато Хайдеггер ощущает это «ничто» всем своим существом. Точнее он ощущает приближение к этому странному объекту. И воспринимает это искомое «ничто» как «ужас». Ужас, перед которым все исчезает, цепенеет, «проседает», уходит из-под ног.
    «Проседание сущего в целом наседает на нас при ужасе, подавляет нас. Не остается ничего для опоры. Остается и захлестывает нас — среди ускользания сущего — только это "ничего".
Ужасом приоткрывается Ничто», — свидетельствует философ.
      Ну, а коль скоро существование «ничто» доказано, то мышление гения логически приводит его к осознанию конечности «бытия» и к тому, что «бытие тождественно ничто». Соответственно, Хайдеггер соглашается с мнением Камю о том, что «мир абсурден» и только человек умудряется придавать ему смысл.
      Ослепленный ужасным «ничто», философ уже и не замечает того, что и само его бытие теперь выглядит достаточно сомнительным. Ведь и наблюдающие его, самого философа, субъекты также выдвинуты неким полуостровом в океан «ничто», где сам он будет для них чем-то маловероятным, подобно Афродите, возникшей из морской пены.
    Наш философ как будто об этом догадывается, и поэтому, чтобы не утонуть в пучине «ничто», он изо всех сил цепляется за «сущее». Вот откуда происходит его мысль, приведенная нами выше: «Как верно то, что мы никогда не схватываем все сущее в его безусловной совокупности, так несомненно и то, что мы все же нередко видим себя стоящими посреди так или иначе приоткрывшейся совокупности сущего».
    Однако «сущее», в котором Хайдеггер видит спасение от погружения в «ничто», на поверку оказывается меньше самой тоненькой соломинки. Ну, судите сами. Если «бытие» «сущего» вообразить на шкале времени в виде отрезка, за пределами которого располагается «ничто», то легко обнаружить, что мгновение между прошлым и будущим на самом деле можно бесконечно уменьшать, и таким образом оно стремится к исчезновению с последующим поглощением окружающим «ничто»
    Таким образом, логика с математической ясностью приводит нас к осознанию того, что само «сущее» практически «ничто». Впрочем, что же можно ожидать от логики мышления, которое, как мы знаем, само представляет из себя «ничто». Беглый Ангел всегда стремится к абсолютной власти через отрицание разума и низвержение Бога.
    Естественно, подобная мистификация захватывает, зачаровывает читателя. Однако что может возразить Хайдеггеру наша «креативная философия»? Ведь с позиции логики он, пожалуй, неопровержим. Более того, в тенях его видений можно различить много истинного. Иначе б ему вряд ли удалось прослыть глубоким мыслителем. Например, мы согласны с Хайдеггером в том, что «ничто» существует и даже вполне представимо. И оно, действительно, дано нам в ощущение, хотя бы в виде границ предметов. Ведь что-то же заставляет предметы отделяться друг от друга. И почему бы наличию такого «ничто» не вызывать в нас определенные беспокойства, в том числе и «Ужас».
    Кстати, в русском языке слово «ужас» и «ужак» (змей) похожи. Думается, это отнюдь не случайно. Дело в том, что змея является отличной моделью той самой спирали, которая способна не только «развиваться», но и «свиваться». Так вот, «ничто» в физическом смысле представляет собой бесконечно малую точку, в которую направлена линия спирали исчезновения материи, и где Творческая Энергия Вселенной «проседает» до состояния полного покоя. Таким образом, краями Вселенной оказываются берега вокруг подобной «воронки небытия». Кстати, эффект, исчезновения материи подтвержден физическими опытами с неустойчивыми элементарными частицами. Имеются у нас и представления о макрообъектах в Космосе под названием «Черные Дыры».
      Очевидно, подобные «черные дыры» могут возникать в нашем микрокосме. И если это так, то они, несомненно, влияют на наш разум, как влияют «черные дыры» на объекты во Вселенной, и мы вполне можем ощущать их присутствие в виде очагов непреодолимого ужаса, о котором повествует Хайдеггер.
    Именно это «ничто», в бездне которого Хайдеггер видел природу зарождения всех страхов и отрицаний, скорее всего, и явилось той притягательной силой, которая в свое время заставила человека заглянуть вглубь себя и отделить свое «Я» от «не Я», запустив тем процесс мышления. Так что, идея философов о необходимости «первотолчка» при запуске механизма Вселенной, скорее всего, подсказана мудрецам опытом нашего Эго по развитию мышления.
    Между тем, согласившись с существования «ничто», разве мы не должны принять и все остальные выводы Хайдеггера?
    Конечно, если мы признаём абсолют мышления, как это сделал Декарт, заявивший: «мыслю – значит, существую», то мы должны согласиться и со многими отрицаниями Беглого Ангела, вплоть до отрицания «бытия», Бога и даже «сущего». То есть, мы вынуждены будем повторить вслед за Хайдеггером: «Выдвинутое в Ничто, наше присутствие в любой момент всегда заранее уже выступило за пределы сущего в целом. Это выступание за пределы сущего мы называем трансценденцией».
    Однако нам нет нужды поклоняться идолу нашего интеллекта и воображать окружающий мир иллюзорным. «Креативная философия» предлагает совершенно иную картину мира. В ней вместо океана «ничто» нас окружает «сущее», которое является произведением и вместилищем Творческой Энергии Вселенной с ее «принципами красоты». В этом случае бытие представляет собой процесс изменения всего существующего во времени независимо от нашего сознания, то есть, объективным образом. Соответственно, и разум человека также имеет творческое начало, поскольку образованный теми же силами, что и все сущее, подчиняется «законам красоты» и находится в гармонии с внешним миром.
      Как видите, в нашем варианте Богу нет никакой необходимости дурачить человека, подсовывая ему «ничто» вместо реальных объектов. Любой художник вам скажет, что рисовать на воде вилами гораздо сложнее, чем кистью и красками на холсте. Так что все внешние объекты вполне успешно обходятся без человека, поскольку не менее реальны, чем сам человек. Правда, мы воспринимаем эти объекты в виде различных сигналов, которые творчески перерабатываем, чем и объясняется наше субъективное восприятие. Зато нам не нужно считать дерево, возникающим всякий раз из «ничто», как предлагает Хайдеггер. Это дерево живет своей жизнью на правах произведения природы. У этого дерева свое бытие. Быть может, когда-нибудь его спилят и порубят на дрова, а потом сожгут и оно превратиться в дым. Но ведь даже и дым нельзя считать «ничто». Он осядет на землю, и его химические элементы будут усвоены корнями других деревьев. Таким образом, Творческая Энергия Вселенной лишь меняет формы «сущего», оставляя неизменным основу бытия.
      Разумеется, такой откровенный материализм угрожает не понравиться любителям метафизики. Поэтому поспешим сообщить этим любителям острых ощущений, что метафизика «ничто» и «ужаса» вполне может быть замещена «метафизикой творчества». Ведь среди «креативных принципов» наличествует «принцип таинства». Торжество этого принципа запросто можно наблюдать в поэзии, где, как известно, «словам тесно, просторно мыслям». Интересно, что к похожему выводу приходит и сам Хайдеггер.
      Помнится, ослепленный Одиссеем, циклоп пытается найти хитроумного путешественника, ощупывая своих овец. Так и наш философ. Не зря он называет человека «пастухом бытия». Он подозревает, что тайну всех проявлений «сущего» следует искать в самом «сущем». И это понятно. Ведь, если «бытие» за пределами «сущего» тождественно «ничто», то остается исследовать само это «сущее».
      Конечно, отыскивать в «сущем» нечто помимо «сущего» — дело непростое. Возможно, поэтому язык Хайдеггера еще более усложняется. Зато начинаешь понимать, почему Хайдеггер называет язык «домом бытия», которое в чистом виде «ничто», а самого Хайдеггера философы величают «Тайным Князем Философии». Последнее, как вы догадываетесь, сильно напоминает прозвище Беглого Ангела.
      Было бы странно, если бы Хайдеггер с его работоспособностью не обнаружил искомое. Во всяком случае, мы бы об этом не узнали. Но он обнаружил и обозначил это словом «Дазайн».
      Только ради всех святых не спрашивайте о значении этого слова у какого-нибудь философа. Иначе вы рискуете получить вывих мозга.
    Например, из лекций Дугина самое простое о «Дазайне» мы можем услышать следующее: «Дазайн» — это не субъект и не объект, и уж тем более не Бог. Это не предпосылка и не постулат, и не антологическое рассуждение. Он не есть реальность, не есть Эго, не есть дух, не есть материя, не есть человек. Дазайн фундаментально отказывается называться «Я», и фундаментально отказывается называться «Мир», отказывается, вообще, с чем бы то ни было совпадать. «Дазайн» есть в мире, но мир – есть следствие «дазайна». Дазайн – есть некий факт существования наличиствующего и факт шевелящегося бытия. Сам Хайдеггер считает, что сущностью «дазайна» является «озабоченность».
      Как вам такое? Впрочем, для тех, кто не понимает, что такое Дазайн, Хайдеггер дает подсказку: «Дазайн можно понять только через Дазайн».
    Думается, как раз поэтому существуют трудности перевода самого слова Дайзайн на русский язык. Дословно с немецкого оно означает «существование», «бытие». Но даже на немецком языке «Дазайн» получает множество вариантов понимания. Среди удачных переводов встречается «Там-бытие», «Тут-бытие», «Присутствие» «Житие-бытие", "Житие", "Бытность", "Бытование", «Экзистенция» и т.д. На тему правильного понимания того, что имел в виду Хайдеггер, пишутся целые научные труды. Отсюда понятно предпочтение специалистов философии оставить все как есть, просто «Дазайн». Мол, значение слова не имеет решающего значения, когда его смысл не ясен, или слишком обширен.
    Разумеется, мы отдаем себе отчет в том, что тайнопись автора не случайна, что он хотел сказать нечто большее. И мы вовсе не препятствуем любителям путешествовать в лабиринтах мысли, а также тем, кому нравится стоять на пороге открытия чего-то сокровенного, неизъяснимого и глубинного. Однако мы взялись рассматривать творчество философа сквозь призму «креативной философии», что предполагает глядеть на вещи с наивной простотой. Поэтому нам, чтобы разгадать значение столь таинственного слова, хватило его перевода профессором Дугиным. Дугин считает, что «Дазайн» следует понимать главным образом как «вот бытие». Не «здесь», не «там», а «вот бытие». Но что же еще может представлять собой «вот-бытие» в виде «факта шевелящегося бытия», как не «акт творчества»?
    В фокусе такого «вот-творчества», пожалуй, соединяются и творчество Вселенной, и творчество самого «сущего», влияющего на окружающую среду и творчество разума субъекта, который, как известно, склонен все понимать по-своему. Как видите, такой наблюдаемый акт творчества, действительно, устроен достаточно сложно.
      Между тем, любопытно, почему Хайдеггер не называет этот свой «Дазайн» просто «Творчеством»? Нет, мы не против. Так, конечно, интереснее. Однако, дело-то серьезное. Все ж речь идет об истине. Быть может, он вводит новое слово как раз для солидности, исходя из претензии на научность, академичность, фундаментальность? Но, как известно, философы не сильно приветствуют трюки с новыми терминами. За такие дела они запросто могут воспользоваться бритвой Оккама. Притом, наверняка Хайдеггеру были знакомы такие не менее загадочные слова как «дух» «нус», «эфир», «электро», «эрго». Они хорошо себя зарекомендовали в философии, обозначая нечто непонятное, что, по мнению Канта, может содержать «вещь в себе». Впрочем, для открытия чего-то совершенно нового и революционного эти старые понятия вряд ли пригодны. К тому же неизвестно, как они поведут себя за пределами «сущего», где Хайдеггер помещал «ничто».
    С другой стороны, обозначь Хайдеггер «творчество» его собственным именем, как тут же появятся вопросы по поводу субъекта творчества. Мол, откуда оно взялось? Кто его автор? Ведь должен быть субъект, который занимается этим творчеством. Немедленно встал бы вопрос о Боге. А Хайдеггер как раз поддерживал Ницше в убеждении, что Бог умер. Это, между прочим, и позволило Хайдеггеру напустить на место «святого духа» свое «ничто». Вдобавок, по поводу творчества могут возникнуть разногласия, ненужные споры, где любой искусствовед способен переспорить философа. Но самое главное, могут появиться претенденты на право открытия. Например, болгарский философ П. Берон, живший в Х1Х веке, прямо говорил о творческой силе Вселенной, определяющей «бытие сущего». Зато со слова «Дазайн» взятки гладки. Тут возражения оппонента могут свидетельствовать о его некомпетентности, а то и просто о слабоумии. Причем, говоря о «Дазайне» вместо «творчества», автор термина может позволить себе ошибаться или даже сморозить какую-нибудь чушь. Все равно никто не заметит.
    Словом, понять автора загадки мы можем. Куда непонятнее поведение толкователей философии Хайдеггера. Никто из них, по крайней мере, из тех, кто нам известен, почему-то не называет «Дазайн» просто «Творчеством». Это напоминает нам гробовое молчание ассистентов Копперфильда о секретах его фокусов. Что это, заговор философов, или они на самом деле не видят очевидного, подобно гоголевской панночке и ее компании чудовищ, выискивающих в церкви Хому Брута?
      В общем, следует признать, что Хайдеггер, действительно крупный гений, раз все так здорово рассчитал и устроил. Что же касается нашей роли в проникновении за границы мистического круга, скрывающего истинный смысл слова «Дазайн», то она, пожалуй, более наглядна в знаменитой сцене Гоголя:
«… — Подымите мне веки: не вижу! — сказал подземным голосом Вий — и все сонмище кинулось подымать ему веки.
    «Не гляди!» — шепнул какой-то внутренний голос философу.
      Не вытерпел он и глянул.
    — Вот он! — закричал Вий и уставил на него железный палец.
      И все, сколько ни было, кинулось на философа…»
    Впрочем, мы категорически против такого финала, чтобы, как в первоисточнике, наш философ «Бездыханный грянулся он на землю, и… Так навеки и осталась церковь с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами…». Поэтому продолжим.
    Введя в оборот слово «Дазайн» Хайдеггер начинает развивать интригу. Он берется пояснять свойства этого «Дазайна». Он, например, говорит: «Дазайн» отморожен от того, чего нет». И вот, опять. Скажи он, что «творчество» невозможно там, где ничего нет», все бы только подивились такому ничтожному открытию.
    Или вот, он поясняет: «Дазайн» есть в мире, но мир – есть следствие «Дазайна». Если в эту фразу подставить вместо «Дазайн» «Творчество», то всякое глубокомыслие тотчас обмелеет до тривиального трюизма: конечно, вначале мир должен быть сотворен, и только потом в нем может появиться творчество.
      В другом месте Хайдеггер утверждает, будто «Дазайн» всегда «падает». Тут мы не ручаемся за правильность уразумения. Возможно, Хайдеггер имеет в виду, что творческая сила действует на нас с постоянством капель во время дождя. Эту догадку подтверждает замечание Хайдеггера о «пронзительной повседневности «Дазайна», и при этом сам «Дазайн» создает повседневность». С другой стороны образ падения «Дазайна» несколько поясняет замечание Хайдеггера о том, что «Дазайн» «заброшен в этот мир». Естественно, что «заброшенное», по идее, должно «падать». В этом случае правомерно решить, что «Дазайн» падает в «ничто». Например, в нашу «воронку небытия». Ведь и в самом деле творческий акт, отработав свою программу, куда-то девается. В связи с этим как-то понятнее и наблюдение Хайдеггера того факта, что «Дазайна» пугает встреча с «Ужасом ничто», и как раз эта перспектива поглощения Ужасом придает «Дазайну» силы. Тут мы согласны. Угроза жизни, как впрочем, и мелкие неприятности, часто мобилизует творческие способности разума.
    «Дазайн» настраивает», — утверждает Хайдеггер. Ну, да действительно. Наше настроение меняется, например, в зависимости от просмотра какого-нибудь фильма. Да и любой организм, по нашему, мнению, настраивается посредством творческой энергии. Иначе бы сложные организмы не могли существовать. Не могла бы существовать и сама Вселенная, не будь ее гармония настроена творческой энергией эфира.
    Вполне постижимо и замечание Хайдеггера о том, что Дазайн «открывает» нам «пространство» для понимания и способствует этому «пониманию». И в самом деле, для понимания действительности без творчества никак не обойтись. Дело даже не в том, что мы получаем представление о мире в виде различных сигналов, которые мы творчески преобразуем в картину мира, но даже имея такую картину перед глазами, мы вынуждены сопоставлять ее образы с уже известными нам образцами и даже с некими идеалами, мы прибегаем к ассоциациям и иллюзиям, мы способны открывать в этом мире странности и разгадывать в нем сокровенное.
    Важной характеристикой Дазайна является его состояние «заботы». «Dasein в своей заботе словно бы предвосхищает само себя, — пишет Хайдеггер. — Предвосхищение большей частью неосознанно. Оно является онтологической характеристикой заботы, которую в свою очередь «можно постичь как прежде-себя бытие самого Dasein» (Хайдеггер М., Пролегомены к истории понятия времени, с. 311).
    Рассуждая о «заботе» Хайдеггер для иллюстрации использует греческую легенду: «Однажды Забота плыла вдоль реки и увидела кусок земли. Она оформила (придала ему форму) его и попросила Юпитера дать ему Дух. Юпитер дал ему Дух. Потом они все (Юпитер, Земля, Забота) стали спорить, как назвать то, что получилось, и кому оно будет принадлежать. Позвали Сатурна, и тот определил так: Поскольку ты, Юпитер, дал Дух, то со временем ты заберешь его обратно смертью. Ты, Земля, тогда получишь обратно тело, поскольку ты дала ему тело. А ты, Забота, будешь владеть им всю его жизнь, пока он не умрет. А назовем его homo (от homos — земной)».
      Проще говоря, творчество всегда озабочено творческим процессом и будущим. При этом оно, разумеется, стимулируется потребностями, внутреннего или внешнего характера. К внутренним потребностям «Дазайна» Хайдеггер относит «жажду новизны» и стремление достичь идеала, апогея, экстаза. Под этим «креативная философия» может со спокойной совестью подписаться, поскольку среди ее «принципов красоты» имеется «принцип новизны». Правда, Хайдеггер, объясняет эту устремленность некой «нуждой». Конечно, слово «нужда» применительно к творчеству не кажется нам удачным, и тут бы неплохо пожурить переводчика. Но надо сказать, есть много «творцов», творчество которых можно объяснить только этим словом.
      С направленностью «Дазайна» в будущее трудно не согласиться, но только в отношении неживой природы. Те же организмы, которые обладают памятью, возможно, обращаются с ней творчески. Например, воспоминания человека могут иметь окраску в зависимости от положения дел в настоящем и даже от перспектив будущего. Также нельзя ручаться, что какой-нибудь червяк не возвращается к прошлому опыту. А обращаясь к прошлому опыту, он уже не может обойтись без элемента творчества.
      Впрочем, Хайдеггер против этого как будто не возражает. Наоборот, он утверждает, что и прошлое и будущее наличествуют в «Дазайне» и определяют его состояние. Однако эта мысль автора способна кое-кого бросить в холодный пот. Как же так, мы почти уверовали, что за пределами бытия размещается «ничто». Вот и Парменид говорит, что у бытия нет ни прошлого, ни будущего. И вдруг границы бытия зыбятся, размываются, и «Дазайн» начинает менять формы, распространяясь в заповедное «ничто». Опять эти магические трюки!
      И снова, стоит нам взглянуть на творчество невооруженным «Дазайном» глазом, как все становится на свои места. Творчество, действительно, содержит в себе и прошлое, и будущее. У дерева, например, его прошлое мы можем видеть по годовым кольцам на срезе ствола, а будущее находиться в зреющих семенах. Что же касается творчества человека, то тут и вовсе горизонты питающих его элементов простираются до космических перспектив. Любое написанное здесь слово имеет свою великую историю и направлено в будущее с целью донести информацию следующим поколениям людей.
      Однако такой разброд стада в поле «ничто» нашему «пастуху бытия», как видно, не очень по нраву. И это вынужденное примирение с реалиями жизни Хайдеггер пытается ограничить. Для этого он спешит заявить, что далеко не все в прошлом и будущем питает «Дазайн». И вот то, что не попало на его стол, и есть для «Дазайна» самое настоящее и окончательное «ничто». Так, например, дерево, которое произрастает где-нибудь в джунглях, никак не влияет на наше творчество. Ну, что ж с этим, пожалуй, не поспоришь. Хотя кто знает, быть может, под кроной предка этого дерева некогда отдыхал наш пращур, гены которого позволяют нам теперь писать и читать эти строчки.
      Все это открывает нам, почему Хайдеггер считает, что время для «Дазайна» нелинейно, а находится внутри «Дазайна». Находясь внутри «Дазайна», время ведет себя весьма странным образом, но все эти странности снимаются, когда мы имеем в виду «творчество», для которого время весьма условно и измеряется, скорее, творческой энергией, глубиной впечатления, значимостью содеянного и другими субъективными факторами. Мы даже не прочь добавить к этому, что линейное время, в сущности, вымысел, изобретение нашего интеллекта, и потому тождественно ничто. В природе существует только энергия и масса, от которых зависит скорость протекания событий. Определение этих скоростей, разумеется, относительно, а значит, и линейное время может быть только условным.
      Любопытны соображения Хайдеггера по поводу вечной неудовлетворенности «Дазайна». И хотя «Дазайн» является источником всех эмоций, его недовольство достигнутым сокрушает его самыми негативными переживаниями. В особенности творчеству сопутствует «вина». И дело даже не в том, что творчество не всегда идет правильной дорогой. Как известно, любой путь к истине подразумевает некоторое заблуждение, хотя бы потому, что творчеству присуще таинство. Вина «Дазайна» уже в том, что пределов совершенства нет. Поэтому, как полагает Хайдеггер, «Дазайн заведомо виновен».
      И все же Хайдеггер пытается смягчить приговор своему «Дазайну». Часть вины за его неудачи он возлагает на некий «Дазман». Этот «Дазман», хотя и является производным от слова «Думаю», как и следовало ожидать, тоже достаточно загадочен. Не зря же философы поясняют нам грешным, что «принцип Хайдеггера состоит в том, чтобы понять явное через неявное, то что сказано, через то, что не может быть сказано, понять слово через молчание, сущее – через несущее, бытие – через Ничто». Правда, в этом случае остается вопрос: Как же все это понять, а если мы поняли, то, как узнать правильно ли мы все это поняли? Остается надеяться на нашу «креативную философию».
      Судя по нелестным характеристикам, которые дает Хайдеггер «Дазману», он, «Дазман» — фигура сугубо отрицательная. Впрочем, благодаря алхимии нашего философа, очень скоро становится ясно, что «Дазман» вовсе даже не фигура, а «нечто» или даже вообще «Ничто», которое всячески мешает «Дазайну» осуществлять его творческие акты и проекты.
      Если верить Хайдеггеру, то «Дазман» создает представления об объектах и субъектах, в числе которых даже сам Бог, но при этом он не в состоянии понять самого себя. Зато «Дазман» образует у человека убежденность в существовании своего «Я». Этому «Я» «Дазман» навязывает различные ошибочные мысли и ложные установки, среди которых мнение о бессмертии «Я». К негативным свойствам «Дазмана» Хайдеггер относит еще и его отстраненность, холодность, а также постоянную «болтовню» смешанную с самым неуемным «любопытством».
    Словом, «Дазман» чем-то похож на шайтана. Тот ведь тоже сбивает правоверного с истинного пути. Но у нас-то речь идет о творчестве. Причем тут шайтан, или дьявол? Скорее уж «Дазман» похож на наше сознание с его представлением о «Я» и «Не Я», а «болтовня», «любопытство» и образование мыслей выдает в «Дазмане» мышление. Однако правомерно ли творчеству противопоставлять мышление? Разве мышление не обычный участник творчества?
      Как видно, в потоке сознания Хайдеггера, а точнее «болтовни» его «Дазмана», этот вопрос явился для философа неким камнем преткновения. И поэтому он посчитал необходимым разделить творчество на «аутентичное» и «неаутентичное», то есть, на естественное, подлинное и неподлинное, обусловленное влиянием мышления.
      Скажем прямо, дело это не только сложное, но и рискованное, поскольку может обернуться не в пользу «аутентичного творчества». Впрочем, Хайдеггер, видимо, уверен в положительном результате. Для этого он берет «чистый разум», то есть разум, лишенный мышления, и пытается вообразить его преимущества в творчестве.
      Конечно, у «чистого разума» есть много замечательных свойств. Мир для человека без мышления полон загадок и волшебства. Все откуда-то возникает, почему-то меняется, куда-то исчезает. Пространство не имеет геометрии, а измеряется энергией. Сегодня оно одно, но завтра в зависимости от скорости перемещения уже другое. Благодаря своей врожденной способности к сопереживанию, человек отождествляет себя с тем, что видит. По этой причине, одухотворенное им дерево, такое же живое существо, как и он сам. И вот уже вместо дерева ему мерещится бог леса, который пытается беседовать с ним. И человек понимает бога. И бог уводит его в рощи, чтобы показать диковинных птиц и зверушек. Время неуловимо, как во сне. Собственно, и сама реальность для первозданного разума человека мало чем отличается от сновидения. И неизвестно, что в этом случае более реально, сон или явь.
      Однако, как же получилось, что в такой замечательный Дазайн вмешался коварный Дазман? На этот вопрос ответа у Хайдеггера мы не обнаружили. Зато этой проблемой озадачивались многие другие философы, например, Кондильяк. Но увязать в их головоломные исследования мы здесь не имеем возможности, и потому нам проще заглянуть в нашу «креативную философию».
      Начнем с того, что у описанной выше «идиллии чистого» разума вполне могут быть и неприятные моменты. Мы знаем, что разум бывает подвержен самым различным влияниям химической, физической, биологической природы. Человека может укусить какой-нибудь бешеный волк, малярийный комар, заразить чумой крыса, погубить стихийное бедствие. Это нам подсказывает целесообразность сотворения мышления, способного добывать знания для выживания человека в реальном мире.
      Главным условием того, чтобы у человека развилось мышление, является то, чтобы он стал человеком, то есть, существом с высокой степенью эмпатии. Это обеспечивало ему гармонию с природой, исполненной творческой энергии. Кроме того у него должна быть хорошая память, поскольку мышление работает с «консервированной энергией». Ведь в сущности то, что ушло в прошлое, в небытие, такое же «ничто», как и само мышление. Наконец, человек должен уметь предвидеть будущее, иметь воображение. Иначе у него не может возникнуть представление о грозящей опасности, о том, что пака «ничто», но может обернуться конкретной неприятностью.
    Тут, быть может, кто-то усомнится. Мол, почему это мышление – «ничто». Ну, а что же оно по-вашему? Разум, будучи тождественен Творческой Энергии Вселенной, которая есть все, разделяется в самом себе вовсе не для того, чтобы сотворить нечто себе подобное. Зачем же на масло намазывать масло? Какой в этом смысл и прок?
    Мышление заведомо должно быть принципиально другой природы. Вот и «Принцип дополнительности» подразумевает, что разум и, дополняющее его, мышление не могут быть соизмеримы. Кстати, нам известно из Библии, что мышление было навязано Адаму Беглым Ангелом. А уж тот хорошего не посоветует, поскольку сам есть «ничто, которое ничтожит». Да вы и сами подумайте, где оно, это мышление? Все решается в творческой лаборатории нашего разума, а мышление только использует наш разум. В этом смысле оно вроде паразита, какого-нибудь вируса, который использует живую клетку в собственных интересах и последующим уничтожением. Но уничтожив объект, на котором он паразитирует, паразит уничтожает и себя.
      Аналогия мышления с вирусом, который проникнув в живую клетку, стремится перестроить ее организм, подсказывает нам идею того, что мышление способно перестраивать наш разум. И это действительно так. Мышление закладывает в наш разум различные алгоритмы решения задач, навязывает образцы и стандарты поведения, предлагает нам выводные знания. Но этим знаниям мышление само стремится найти антитезу. Ведь мышление в отличие от разума, развивается по законам развития материи, где через «отрицание отрицания» все заканчивается накоплением хаоса, либо уничтожением в разуме того, что мы называем духовностью. Наш разум может быть настолько изменен и извращен мышлением, что способен оказаться в полном подчинении того самого «ничто, которое ничтожит», то есть, становится обителью дьявола. И единственное, что нас спасает от полного порабощения «Исчадием Ада», так это все та же творческая энергия нашего разума с ее «принципами красоты».
      И все же, каков механизм образования мышления? Пожалуй, этот механизм достаточно внятно описан в Библии. Змей Искуситель и есть тот самый «Ужас», о котором свидетельствует Хайдеггер. Правда, Хайдеггер помещает этот «Ужас» и само «Ничто» за пределы сущего и бытия. Мы же установили, что очаг «ничто» находится в самом сущем, и в частности в человеке. Иначе как бы сам Хайдеггер мог почувствовать этот ужас в самом себе? Но если, мы не отрицаем бытие всех окружающих объектов, то будучи материальными с известными законами развития, они также могут содержать в себе потенциальное «ничто» и «Ужас» по примеру того, как во всем сущем наличествует энергия. В этом случае источником Ужаса, действительно, может являться внешняя среда, и Хайдеггер прав. Однако в любом случае «Ужас» парализует разум человека изнутри. «Ничто» отделяет субъект от объекта, вывешивая между ними незримый экран, который обращает взор субъекта внутрь себя, заставляя осознать свое «Я» и отчуждая это «Я» от всего, что «Не Я».
      В качестве вящего примера для понимания работы сознания вообразите себя в автомобиле, лучше вечером, когда сквозь стекло мы можем наблюдать, например, дерево. Мы видим дерево и для пущего сопереживания уподобляемся ему. Благодаря этому, мы его одухотворяем. И от этого оно становится нам понятнее и прекраснее. Но вот, мы зажгли свет в салоне. И теперь мы уже не видим дерева. А видим свое отражение лобовом стекле автомобиля. Мы понимаем, что это мы сами. И можем волевым образом изменить свое отражение, показав, например, себе язык. Мы можем даже изобразить дерево на стекле. Но также в нашей власти вновь выключить свет, и направить свое внимание на реальное дерево, чтобы сравнить его с нарисованным. Примерно такие переключения внимания наше сознание и проделывает с нашим разумом. При этом оно способно с помощью картинок на экране, возникающем между внешним и внутренним миром, обманывать разум.
    Однако, если вы все еще не поняли, каким образом «Ужас» мешает нам правильно соображать, то представьте себе появление в вашем авто какого-нибудь омерзительного существа. Например, крысы. Женщины могут нафантазировать просто мышь. Услышав возню грызуна, вы включаете свет и видите в отражении стекла, измененную страхом, свою физиономию, а также собственную суету в салоне. Примерно так вам является представитель «воронки небытия», который способен смущать ваш разум и смешивать ваши мысли. Так что, не удивляйтесь, если ваше отражение напомнит вам черта. Этому мы обязаны творчеству нашего разума, причем тому самому аутентичному, подлинному, который способен показать одержимому бесом портрет паразита, поселившегося в нем. А теперь подумайте, какое дерево вы способны изобразить на стекле в столь критическом состоянии. Пожалуй, после такого вам уже не до красот природы. И даже вновь погасив свет, вы при созерцании дерева скорее задумаетесь над возможностями летучих мышей, чем над красотой растения.
    Кстати, «креативная философия» не стесняется называть дьявола его собственным именем. А мышление мы называем мышлением. Хотя Хайдеггера понять можно. Беглому Ангелу с помощью мышления удалось внушить философам мысль, будто он сказочный персонаж и все разговоры о нем несерьезны. Зато вот, «Дазман» совершенно другое дело. Впрочем, если честно, в русском языке слово «Дазман» сильно напоминает слово «Демон».
    Однако все это никак не доказывает, что аутентичное, подлинное творчество хуже творчества разума, обремененного мышлением. Напротив, творчество «чистого разума» не выглядит полноценным. В нем, например, не слишком проявляется «принцип преодоления». Зато имея дело с кознями и заблуждениями, вызванными «Дазманом», этот «принцип красоты» востребован на полную катушку. Конечно, бессознательное творчество наверняка делало человека более счастливым, хотя бы потому, что не было сопряжено с какой-либо его ответственностью. Но для современного человека возврат к благостному животному состоянию немыслим. В силу этого вопрос подлинности творчества сводится к отличию созидательного творчества от разрушительного.
    Таким образом, несмотря на странности изложения Хайдеггером своих идей в стиле фэнтези, а также на его усилия по шифрованию слов «Дазайн» и «Дазман», нам все же удалось проникнуть в их истинный смысл. А теперь, как говорится, следите за руками.
      Как видите, Хайдеггер на самом деле доказал существование ряда устойчивых признаков неких «Дазайна» и «Дазмана», которые определяют бытие сущего. Но как говорят англичане: «Если нечто выглядит как утка, плавает как утка и крякает как утка, то это утка». То есть, благодаря этим признакам, мы установили, что речь идет о «Творчестве» и «Мышлении». В свою очередь «креативная философия» поддерживает первичность творчества в процессах жизни и даже прибавляет к характеристикам «Дазайна», присущие творчеству «принципы красоты». И нам уже начинает казаться, что Хайдеггер едва ли не предтеча «креативной философии». Какими-то окольными, мистическими путями ему удалось прийти к мысли, что без творчества никакое бытие просто невозможно. Действительно, представьте себе мир, который бы никак не развивался, не изменялся во времени. Как выглядело бы бытие между прошлым и будущем, при условии, что ни прошлого, ни будущего не существует? Скорее, как исчезающее малая точка, или «ничто». И как будто становится понятным, почему Хайдеггер разделяет идею Гегеля: «Чистое бытие тождественно ничто». То есть, Хайдеггер здесь имеет в виду бытие, лишенное творчества. Можно даже подумать, что наш циклоп и впрямь прозрел, перечеркнув, таким образом, все усилия мышления по одурачиванию философов прошлого.
      Однако, что-то тут не так. Уж слишком заметен в творчестве Хайдеггера почерк Беглого Ангела. Зачем, например, Хайдеггеру это «ничто», в котором он едва ли ни купается, и чуть ли не тонет вместе со своим загадочным «Дазайном»?
      А давайте-ка посмотрим на этот фокус «Дазайна» с нашей наивной простотой. «Дазайн» — это творчество. Но само творчество – это процесс. И значит, должно быть нечто всеобщее и универсальное, что запускает, питает и определяет этот процесс. Хайдеггер как будто умалчивает о такой необходимости, открещиваясь от любого участия Бога, «нуса», «эрго» и даже от «Мирового Духа» Гегеля. Похоже, Хайдеггер следует примеру Шопенгауэра, положившего в основу бытия «Мировую Волю» без всякого руководящего ею субъекта. Но если нет движителя «Дазайна», что же является заводной пружиной творчества разума и природы вообще? Ну? А ведь мы об этом говорили при описании Хайдеггером свойств «Дазайна». Да, Хайдеггер прямо указывает, что источником Дазайна является «ничто». Он, конечно, говорит об это путано. Якобы «сущее» панически боится «Ужаса» и погружения в «ничто», и по этой причине обзаводится «Дазайном». Вот, для чего Хайдеггеру было необходимо выдвинуть субъекта в океан «ничто».
      Разумеется, на трезвую голову все это выглядит достаточно абсурдно. Ведь тут из «ничто» возникает все. Впрочем, автора этой зловещей идеи извиняет тот факт, что всему живому и особенно человеку приходится прибегать к творчеству, чтобы преодолевать различные трудности существования и порой под угрозой смерти. Это как раз то, что в «креативной философии» называется «побуждением к творчеству». В восприятии мира и произведений искусств наши чувства нередко обостряют присутствие и неизбежность небытия. Порожденные «ничто», страхи и сомнения заставляют нас работать и стремиться к совершенству. Но все же все эти возмущения нашего разума в основном образует наше сознание, вооруженное мышлением, которое как раз и есть «ничто». И вот, Хайдеггер, очевидно околдованный этим «ничто», пытается внушить нам мысль, будто «ничто» и есть истинный Творец. То есть, по средствам своего трюка наш факир не только не опровергает своих предшественников философов, методично ниспровергавших Бога и сущее, но развивает их успех до окончательной победы над разумом. Да, как видно, не зря наш «Тайный Князь Философии» почитал Ницше.
    Быть может этот номер бы и прошел, не будь мы сами с усами, то есть, не будь источником наших знаний Русский Космизм. Поэтому мы не собираемся впадать в мистику, а в «Дазайне» Хайдеггера мы усматриваем:
    Во-первых, подтверждение и лишнее доказательство существования Творческой Энергии Вселенной, которая сотворила «сущее» и наличествует во всем «сущем», обеспечивая их бытие и гармонию их сосуществования.
    Во-вторых, нам ясно, что «Дазайн» никак не возможен без субъекта творчества. Иначе творчество повисает в воздухе и, будучи бесхозным, остается невостребованным даже самим «ничто».
    И в третьих, если имеется в наличии субъект творчества, то обязательно должен быть и объект творчества, материал для творца. Более того сам субъект вполне может стать для себя объектом творчества.
    И что же у нас получается? Через этот самый «Дазайн», сиречь через «Творчество», мы легко воскрешаем Бога, возвращаем субъекту разум, который даже будучи обремененным Дазманом, все же остается генератором творчества, и водружаем на свое место объект, как совершенно объективную вещь. То есть, благодаря «Творчеству» мы вдруг выходим из того ночного сумрака, куда, по мнению Хайдеггера, залучили нас, ведомые своим «Дазманом», прежние философы, начиная от досакратиков.
    Однако, если вы думаете, будто разоблачение его трюка способно смутить нашего фокусника, то вы сильно ошибаетесь. Не таков Хайдеггер. На этом самом месте он совершает свой знаменитый «Кехр», что в переводе с немецкого означает «Разворот».
    Как известно, развороты фокусников очень удобный момент для совершения очередной манипуляции. Вот, и Хайдеггер вдруг вытаскивает из рукава совершенно неожиданный предмет. Он, например, признается, что так и не добрался до смысла жизни и осознания бытия, а лишь показал, как следует ставить вопросы в философии. Но при этом Хайдеггер замечает, что наука в принципе не способна разобраться с бытием, поскольку «наука не мыслит». Она лишь инструмент в руках «Дазмана», который состоит в кровном родстве с «ничто», и потому наука все расчленяет, уплощает, опредмечивает, создает свои понятия и представления, которыми подменяет истину. Между тем, человек не сводим к «сущему». Его «бытие» все время выходит за рамки «сущего». Это как раз туда, где, если вы помните, прежде размещалось «ничто». Отсюда следует, что все «сущее» как «сущее» происходит из «ничто». А это значит, что и мир не сводится к «сущему», а представляет собой нечто гораздо более глубинное, что не по зубам никакой науке. В русле такой логики, если философия берется исследовать «бытие», то она должна перестать быть полноценной наукой. Так, ловким движением руки Хайдеггер превращает «науку наук», как определял философию Гегель, в некое искусство, практически, в литературное творчество.
    Каково, а? И ведь со многими из этих умозаключений Хайдеггера «креативная философия» не возьмется спорить. Человек, действительно, не сводим к «сущему», поскольку представляет собой скорее «творческий процесс», чем нечто определенное. Впрочем, и все остальное «сущее» находится в процессе восхождения к совершенству и гармонии. Однако почему бы философии не изучать эти процессы, оставаясь наукой. Но оставаясь на позициях науки, философия, по мнению Хайдеггера, уже теряет право уличать нашего фокусника в недобросовестности и разоблачать его волшебства. Ведь его представление теперь может выглядеть как творческий поиск, некое искусство под известным девизом: «Я так вижу мир». А кроме того у науки нет никаких гарантий, что она способна своими средствами постичь заявленную глубину художеств автора.
      Развязав себе таким образом руки, наш фокусник не стесняется рассуждать о подлинном и неподлинном бытии. Одним из важных индикаторов определения подлинности бытия Хайдеггер считает отношение к смерти. «Человек – это бытие к смерти, — учит Хайдеггер.- Цель жизни человека – это всегда смерть». То есть, «помнить о смерти», по мнению Хайдеггера, свойственно подлинному бытию. Однако подлинное бытие патронируется подлинным Дазайном. И, как мы помним, самый подлинный «Дазайн» присущ «Чистому разуму», разуму без «Дазмана», без выводных знаний, полученных с помощью мышления. Но такой разум, по сведениям самого же Хайдеггера, склонен пребывать в состоянии благостного созерцания волшебств «бытия» и вряд ли способен осознавать свою смертность. Так что, здесь обнаруживается явная неувязочка. Впрочем, наверняка у этого черного ящика Хайдеггеровского «бытия» имеется недоступная нашему философскому взору глубина двойного дна.
      Зато дальнейшая демонстрация эффектов бытия у Хайдеггера представляется нам безукоризненной. В частности, он показывает превращение подлинного «бытия» в неподлинное.
Происходит это, конечно, с участием «Дазмана». Того самого, который боится «ничто», а по-нашему разумению, является продуктом «небытия». Подмешивание мышления к творчеству разума обеспечивает трансформацию содержательной речи в бессмысленную болтовню, стремление к новизне превращается в праздное любопытство, а смыслы теряют свои очертания и утрачивают границы с абсурдом. Так личность приобретает признаки «Мана».
      Слово «Ман» — очередное изобретение Хайдеггера. Оно обозначает нечто безличное. Человека, обезличенного этим самым «Маном» Маркузе называет «одномерным человеком». Собственно, имеется в виду человек, лишенный индивидуальности. Такой человек живет по стандартам общества, мыслит по средствам определенных алгоритмов, не имеет собственного мнения, пользуясь общепринятым, подчиняется, установленной в обществе иерархии ценностей. Подобное существо выглядит более примитивным, чем первобытный человек, и сравним с машиной. Собственно, он и является производным технократического общества, запрограммированного на потребление. Для человека в состоянии «Мана» природа превращается в набор ресурсов, мертвую материю, а «сущее» вместе с «бытием» низводятся до уровня предмета той или иной стоимости. Так происходит, по выражению Хайдеггера, «забвение бытия» и даже «забвение забвения».
      Впрочем, вся эта мрачная картина не такая уж новость для философии. Подобный декаданс изображал, например, Ницше. Напомним, что Хайдеггера увлекала философия Ницше и неудивительно, что он разделял некоторые идеи своего кумира. В частности, в «забвении бытия» человеком Хайдеггер обвиняет гуманизм. По его мнению, именно гуманизм стал прологом антропоцентризму, а тот, в свою очередь, привел к нигилизму и обесцениванию всех ценностей. На этом основании Хайдеггер предрекает крах всей западной цивилизации, уничтожающей «бытие».
      Единственная возможность избежать катастрофы Человечества, по мнению Хайдеггера, лежит на пути отказа от эгоцентризма. Он предлагает объявить ложным утверждение Протагора о том, будто «человек – мера всех вещей». Хайдеггер призывает быть скромнее по отношению к природе. Он учит вслушиваться, всматриваться, внимать окружающему «бытию». Высшей способностью человека Хайдеггер признает способность к созерцанию и эмпатии. Разумеется, для такого духовного возрождения человеку необходимо выйти из «Мана» и укротить Дазман с его болтливостью, любопытством и утерей смыслов. Хайдеггер подталкивает человека обратиться к совести, определяя ее как «зов бытия».
    Конечно, такие понятия, как «зов бытия» достаточно художественны, чтобы их оспаривать. Нам как раз это не позволяет наша совесть. Мы ж понимаем, что речь идет о нравственном «законе внутри нас», о котором свидетельствовал Кант. Поэтому мы готовы лишь напомнить, что этот нравственный закон имеет источником Творческую Энергию Вселенной с ее созидательными принципами. Так же у нас нет возражений по поводу описаний Хайдеггера бедственного положения «бытия» и необходимости «вернуть человека в мир и мир в человека. Однако нельзя не обратить внимание на те преображения, которые происходят с самим Хайдеггером. Куда девалось его представление о «выдвинутости человека в океан «ничто»? Напротив, он уже говорит, что «бытие сущего формирует пространство». То есть, он признает природу высшей реальностью и призывает внимать ей, понимать ее язык, вникать в ее сокровенные смыслы. Именно на этом пути он видит выход из помраченного мира цивилизации к «подлинному бытию». Хайдеггер даже показывает, как это делается, подавая пример творческого общения с природой в своих художественных произведениях о лесных тропах, проселках, деревьях и прочих простых вещах, в которых находит сокровенные смыслы.
      И все же, Хайдеггер не очень-то верил в возможность рассвета для человеческого разума. Лучшее время для последнего он видел в далеком прошлом, когда врожденная эмпатия и способность к одухотворению природы позволяла разуму человека непроизвольно творить богов. Но, как нам известно, боги у древних людей были разные. Некоторые из них были продуктом «Дазмана». Например, какой-нибудь охотник на слонов, разум которого был помрачен убийствами животных, мог встретить свой идеал охотника в виде Бога Победителей Слонов. Теоретически этот фантом должен быть достаточно сильным и жестоким, чтобы принудить охотника приносить себе жертвы, продолжая череду убийств животных.
    По нашим сведениям, среди языческих богов встречались и такие, которые требовали от своих подопечных человеческих жертвоприношений. С развитием творческих возможностей древних людей их зависимость от армии богов постепенно выветрилась, и человечество пришло к единобожию.
      Многие философы современности, не исключая Хайдеггера, настаивают на том, будто единобожие повело человечество ложным путем. «Креативная философия» не разделяет такое мнение, по крайней мере, в отношении христианского Бога. Ведь Бог христиан признавался, прежде всего, как Творец, а человек — созданным по его образу и подобию, то есть, творцом.
      По идеи, философия Хайдеггера, где центральное место в бытии занимает творчество, должна бы приветствовать шаг от язычества к христианству. Но Хайдеггеру очевидны лишь усилия церкви по консервации прогресса в ущерб творчеству. Нам тоже известны не
 

ЧЕРВЬ ЗАБЛУЖДЕНИЙ (ужасы философ ...

(Моголь) 		  20    2022-01-28  6  888

Много раз я пытался ходить по воде. Но обычно это у меня не получается. И тогда я просто плаваю.
    Так вот, плаваю я себе в реке Усманка. И вдруг вижу перед собой рыбу. Она тоже плавает. Но плавает как-то медленно, на поверхности, будто показывает свою нахальную независимость.
   «Ах, – думаю, - зараза такая».
    И чую, разжигает меня рыболовный инстинкт. Я делаю попытку схватить добычу. Но рыба вдруг нырнула и появилась уже в стороне. Я, естественно, последовал за ней. Однако она вновь от меня ушла тем же способом. Тогда я стал лупить по воде ладонью в том месте, где она может быть в данный момент, чтобы ее оглушить.
    Мой охотничий азарт увенчался успехом. Рыба, видимо, потеряла сознание и всплыла на волну плашмя.
    Это оказался лещ. Довольно крупный. Из такого получается хорошая таранка.
    Я вытаскиваю своего леща на берег. Наблюдаю, как он шевелит губами и, значит приходит в себя.
    И тут появляется какой-то тип. В очечках такой ботан, вылитый Поганель из фильма «Дети капитана Гранта». Только вместо сачка в руках у него удочка.
   - Это лещ, – говорит ботан, глядя на моего леща. – Он еще живой. Так что вы его бросьте в воду, пока не поздно.
   - Это почему же? - спрашиваю я, достаточно грубо.
- Да потому, что это не простой лещ, - поясняет ботан.
- А какой? Золотой что ль? – интересуюсь я, одновременно подозревая, что малый слегка не в себе и верует в золотую рыбку.
- Да нет, - возражает Поганель. – У него пузырь не в порядке. Их таких здесь много. Я их называю философы.
- Философы? - изумляюсь я. – Чем же этот лещ похож на философа? Философы, напротив, только и делают, что философствуют. А это ж рыба. Она тем и славна, что молчит. Видишь, губами шевелит, и ни звука. Притом я его поймал голыми руками, потому что он плавал на поверхности.
- То, что без толку шевелит губами, - отвечает Поганель. – Это как раз для философа типично. Иной философ пишет по сто томов, которые никто не читает? Да и то, что философы говорят, чаще всего пустое. А на поверхности он плавал потому, что у него воздушный пузырь поврежден вирусом. Есть такое заболевание, «аэроцистит», называется. Этот лещ заразился от другого леща и просто не может опуститься в глубину.
   - Ну, и причем тут философы? – и, кажется, взгляд мой делается тяжелым.
- Большинство философов так и поступают, - сообщает мой оппонент. – Плавают на поверхности проблемы.
- И что, у них тоже пузырь не в порядке? – интересуюсь я.
- Вроде того, - отвечает Поганель. – Они друг от друга подхватывают такой вирус, который поражает их разум. Он называется «червь заблуждения».
   - А ты сам-то, случайно, не философ? - догадываюсь я.
   - Нет, - говорит он. – Ну, если только совсем чуть-чуть.
- Оно и видно, - киваю я на его очки.
   - В общем, мое дело предупредить, - обиделся ботан и, впав в рассеянность, поплелся куда-то вдоль берега.
    Конечно, слушаться всяких случайных ботанов у меня нет привычки. К тому же я ничего не имею против философов. У меня самого друг - настоящий философ. Генка. Мы с ним учились в одном классе, а потом он поступил в университет. Так он не то, что этот лещ с больным пузырем, а как раз наоборот, трендит без умолку. И такие словечки употребляет, которые широкой общественности неизвестны. Он ко мне часто заходит с пивом. Это потому, что никто другой его болтавню не будет слушать. А я слушаю. Пью себе пиво и внимаю его речам. Правда, мало что понимаю. Но мне все равно нравится, как он загинает про какой-нибудь экзистенциализм. Он мне даже книжку принес для общего развития. Называется «Тошнота». Книжка, конечно, дрянь. Но я человек добросовестный. И если уж взялся читать, то от корки до корки. Хотя, по правде, я больше люблю кино. Особенно старые французские фильмы с участием Бельмондо.
    В общем, леща того я завялил и благополучно съел. Однако этим дело не кончилось. Съел-то я леща благополучно, зато потом мне стало как-то не по себе. А тут еще книжка Генкина. Я ее читаю, а самого мутит всего. А потом и вовсе мне стало так плохо, что я всю ночь не спал. И, видимо, от этой бессонницы под утро у меня начались какие-то иллюзии. И вижу я, будто стою в пустыне среди скалистых гор. И пустыня мне эта вроде бы знакома. Я же в Египте отдыхал, и потому знаю, что это пустыня Синайская. И сам я нахожусь рядом с горой Моисея.
    Стою и думаю: «Как лезть на гору без экскурсовода?»
    И вдруг появляется какой-то старичок с бороденкой. Подходит он ко мне так мягонько, вроде как перекати-поле подкатилось, и говорит сиплым голосом:
   - Зачем лезть в гору умному человеку? Есть предложение поинтереснее. Давай, я отведу тебя в пещеру Платона.
- Платона? – уточняю я. – Значит, пещера древняя?
- Само собой, - молвит старец. – Даже древнегреческая. Это самый лучший наш исторический объект. Куда лучше, чем гора Моисея.
- Ну, - говорю. – А это..?
- Не-е, - говорит. – У нас бесплатно.
- Тогда, конечно, - отвечаю. – На халяву, и уксус сладкий. Веди меня, таинственный незнакомец.
    И вот я иду за ним. А сам держусь к нему поближе. Потому что, если какая-то неприятность получится, то я из этого хлипкого деда сразу дух выпущу, как из воздушного шарика.
      Но старец меня не обманул. Приводит меня в пещеру. Только смотрю я, ничего особенного в этой пещере нет. Ни сталактитов тебе, ни сталагмитов, ни цветных фонарей. Наша Новоафонская пещера в Абхазии в сто раз лучше. А эта пещера совсем небольшая. Ну, древняя, конечно, камни в ней закопченные от времени. Из мебели одно кресло посредине напротив совсем плоской стены, похожей на экран в кинотеатре. В это кресло меня и усаживает старец. Я не сопротивляюсь.
      «Наверное, - думаю, – будут рассказывать исторические данные об этом объекте».
    Вдруг старец набрасывает на меня какую-то цепь, и не успел я схватить его за бороду, как он застегнул цепь на замок.
    - Да не кипятись ты, - вопит старец, вцепившись в мой кулак, вместивший всю его бороденку. – Просто у нас такие правила.
- Правила? – кипячусь я. – Что еще за правила? Давай, выкладывай, старый мошенник.
- Дело в том, - повествует он. - Что так прописано у Платона. Нужно приковать посетителя таким образом, чтоб он не видел, происходящее позади него на улице.
    - Это зачем же такое? – добиваюсь я.
      - А это потому, - поясняет дед, - что Платон учил, будто всякого человека необходимо освободить из оков и вывести из пещеры на свет божий.
    - Ну, раз так, то все правильно, – одобряю я план мудрого Платона. – Давай, освобождай меня.
      - Нет,- возражает он. - Платон полагал, что это будет для человека благом. Однако мы считаем, наоборот. Человека это делает несчастным. Сам подумай, что тебя там ждет? Там постоянно идет борьба за место под солнцем. Ты ж, небось, читал Шопенгауэра? Все хотят победить и поработить остальных. А в этой пещере никакого солнца нет. Значит, и борьбы нет. Притом отличный климат. И полная свобода твоих переживаний.
   - Каких еще переживаний? – недоумеваю я, совершенно сбитый с толку его откровениями.
   - Это мы тебе сейчас и разъясним, - обещает дед.
   - Да кто это мы? – тревожусь я, вглядываясь в темные углы помещения.
   - Мы исповедуем «философию существования», - признается негодяй.
   - Исповедуете? – силюсь я понять. – Секта что ль у вас такая?
   - Да нет, - лепечет он. – Я ж говорю, философия. Она тебе понравится. Вот, увидишь. Это самое истинное учение. Оно называется экзистенциализм. А если тебе эта наука придется не по вкусу, никто тебя держать не будет. Уйдешь себе в свой мир обмана и разочарований.
    Сказав это, дед рванулся, и, оставив половину бороды в моем кулаке, немедленно исчез. Как видно, его обещания, расположили меня немного ослабить хватку, о чем я тотчас пожалел, ибо на стене передо мной вдруг возникла огромная тень.
    «Кажется, начинаются заявленные переживания», - мелькнуло у меня в голове, пока я пытался поглубже вжаться в кресло.
      - Как ты думаешь, кто я? – раздался замогильный голос, какой обычно получается в ванной комнате.
    - Не знаю, - продрожал я всеми фибрами души. – Я вижу только тень.
    - Так я и есть тень, - сообщает голос из ванной. – Но что такое тень?
    - Тень – это тень, - поясняю я.
    - Тень – это отсутствие света, - учительским тоном заявляет тень. – То есть, я – «ничто». Понятно?
    - Ну, так. В общих чертах, - признался я. – Только вот, вы не можете быть «ничто», раз я вас вижу. Зачем вы меня обманываете? «Ничто» – оно то, чего не существует.
    - А, так я и знал, - вздохнула тень. – Ох, уж эти недоучки. Ладно. Эй, Парменид, поясни клиенту, как существует «ничто».
      И тотчас на экране стены образовалась другая тень. Но если первая несколько напоминала силуэт человека, то эта, другая, была настолько лохматой, что, видимо, происходила из одной только бороды.
    - В общем, так, - начинает лохмач. - Слушай внимательно и вникай. Бытие – это все то, что существует в данный момент. А то, что находится за пределами этого бытия, не существует. Оно и есть «ничто». Вот и получается, что «ничто» существует. Тень – это отсутствие света. И значит, ты видишь «ничто».
    - А, Парменид, - вспомнил я. – Я ж про вас знаю. Вы древнегреческий ученый. Но раз вы - тень, значит, вы – «ничто». Только какое же вы «ничто», если я вас знаю? И друг мой, Генка, про вас знает. Да по сравнению с вами, скорее, я - «ничто».
    - Ну, ладно, ладно, - сказала первая тень. – До тебя еще дело дойдет. А Парменид умер. Поэтому он – «ничто»
    - Хорошо. Пусть так, - соглашаюсь я, чтоб не спорить о пустяках.
    А сам думаю: «Если оба они – «ничто», тогда, может, и нечего бояться. Подумаешь, тени. Но все же чудно как-то. Может, на самом деле это тот старикан устраивает такой аттракцион для лопоухих туристов.
    - Нет. Это не все, что тебе следует знать, - заявила тень, едва исчез Парменид. – Вот, познакомься, Гегель.
    Вслед за этим на стене пещеры появился довольно отчетливый профиль лысеющего дядьки.
    - Ты про Гераклита что-нибудь знаешь? – поинтересовался профиль.
    - Конечно, знаю, - отвечаю я. – Он древний мудрец. И он умер. Значит, он – «ничто».
    - Да нет. Дело не в этом, - сморщился профиль Гегеля. – Гераклит открыл важный закон развития. Оказывается, все в мире развивается благодаря единству и борьбе противоположностей. Эти противоположности составляют пары. Например, правое-левое, пол – потолок, свет – тьма, бытие и ничто. Но что такое бытие? Это то, что есть в данный момент. Тогда получается, что прошлое и будущее – это «ничто». Но само бытие – это отрезок времени между прошлым и будущим, который можно бесконечно укорачивать до состояния «ничто». Из этого следует, что «ничто» значительно больше бытия. Оно – все. А бытие образуется из «ничто». Поэтому «ничто» противостоит и равно Богу.
    - Это примерно, как дьявол, - догадался я. – Про дьявола говорят, что он - ничто, которое ничтожит. И он - соперник Бога.
    - Но-но, - возмутился Гегель. – Насчет дьявола я ничего не говорил. Просто бог, будучи творцом, задался целью выяснить свои способности в творчестве. Ведь всякий художник желает знать, насколько он талантливый. С этой целью бог придумал такой механизм, который обеспечивает развитие материи. Он называется диалектика. Вот эту диалектику я раскрыл человечеству и тем достроил здание философии до самого верха.
    Едва Гегель произнес последние слова, как на экране возникла какая-то возня. И в результате борьбы и кряхтения теней на стене появился бородатый профиль, в котором я без труда узнал Маркса.
    - Здрас-сте вам, товарищ Маркс, - выпалил я, испытывая неподдельную радость встречи.
    - Ты его не слушай, этого идеалиста, - пророкотал Маркс с некоторой одышкой. – Если материи присущи законы диалектики, то можно обойтись и без бога.
    - А без «ничто» можно? – поинтересовался я, ибо мне уже надоело слушать про это «ничто».
   - Нет, без «ничто» обойтись нельзя, - заверил меня Маркс. – Видишь ли, в диалектике главный закон - «отрицание отрицания». А отрицание это, когда одно ничтожит другое.
    - Откуда же тогда берется то, которое уничтожает ничто? – недоумеваю я.
   - Откуда-откуда? Из материи. Она неуничтожима, понимаешь? – пояснил Маркс.
    - Но если ничто не уничтожает материю, как же оно ее отрицает? – интересуюсь я.
    - Ничто не уничтожает, а развивает, – терпеливо объясняет Маркс. – Я говорю, например, что у человека есть левая рука. А ты отрицаешь мою мысль, говоря, что у человека есть правая рука. Дальше у нас происходит консенсус тезисов, и выясняется, что у человека две руки. Тогда я говорю: «Но у человека есть еще и левая нога». Это значит, новый тезис отрицает прежнее решение и ведет к новому консенсусу. И так до бесконечности. Поскольку знания неисчерпаемы. Понятно?
    - Это отрицание слишком слабое, - не соглашаюсь я. – Лучше пусть вы говорите: «это пол», а я говорю: «это потолок». Вот это настоящее отрицание.
   - Это какой-то дурацкий пример, - возмутился Маркс, но продолжить не успел, поскольку его выпихнуло из экрана первоначальное ничто.
   - Да черт с ним, с этим Марксом, - перевело дух «ничто». – У него не хватает ума понять, что такое ничто? Он, например, думает, что знания развиваются до бесконечности, но в результате его диалектики образуется хаос знаний, когда уже никакое развитие невозможно. Потому что хаос – это другая форма ничто.
   - А какая же первая? - спрашиваю я.
   - Первая следует из открытия Нильса Бора, - повествует ничто. – Он открыл принцип дополнительности. Оказывается, энергия может сворачиваться в элементарную частицу. Получается спираль, которая при недостатке энергии может завиться в точку «ничто». И это означает, что у материи только два варианта: либо исчезнуть в точке небытия, схлопнуться, как мыльный пузырь, либо развиться до состояния хаоса. И выходит, ничто – есть «Альфа» и «Омега» бытия. Это, доложу тебе, покруче власти бога.
    - Так что ж это бытие до сих пор не схлопнулось? – интересуюсь я.
    - А ты думаешь, мне это надо? – посмеивается тень. – Если пузырь бытия схлопнется, то и «ничто» тогда не будет. Какая тень может существовать без солнца?
    - Значит, и здесь «ничто» рулит? – смекаю я.
    - Конечно, - отвечает тень, раздуваясь, очевидно, от самомнения. – А еще был такой философ Хайдеггер. Вот, кстати и он.
    В подтверждение его слов на экране пещеры возникла тень с усиками, как у Гилера.
    - Все, что тут тебе рассказывали, ерунда по сравнению с моим открытием, - прошевелил усами Хайдеггер. – Дело в том, что я поставил себе задачей выяснить, откуда у человека берутся творческие способности.
    - Задачу-то он поставил, - перебил Хайдеггера другой голос, и на экран влезла тень с длинной шеей, как у лебедя. – Но чтобы он делал без моего открытия? Кстати, моя фамилия Гуссерль.
   - Нет уж. Прежде было мое открытие, - послышался новый голос.
   И новая тень стала толкать в шею Гуссерля. Тем временем на стене появилось еще несколько теней, которые устроили между собой борьбу с криками: «Нет, сперва был я! Нет, я первый сказал про чистую доску! А я отменил сознание! Да нет же, мое открытие важнее…»
    Спустя мгновение было уже не разобрать, где чья тень, и кто что выкрикивает.
    - А ну, цыц! – перекрыла все эти голоса команда главного «ничто». – Всем успокоиться! И все вон!
   Под действием этого распоряжения тени тотчас прекратили свалку и покинули стену пещеры.
    - Я лучше сам все расскажу, - оставшись в одиночестве, пообещало «ничто». – Значит, так. Пожалуй, можно начать с Платона. Этот древний грек придумал идею эйдосов. Эйдосы – это идеальные модели сущностей, которые изобретает бог, чтобы по их образцу создавать сами сущности. Эйдосы находятся в специальной сфере, где они доступны душам, и когда душа вселяется в человека, то она способна вспоминать нужные сведения.Так, благодаря Платону, выяснилась природа идеалов. Но скажу сразу, никаких идеалов в природе не существует. Ведь даже если имеется эйдос мухи, то с изменением среды обитания особи, идеальный образец не сможет в ней выжить. И вообще, что казалось совершенным вчера, завтра может выглядеть уродством. Вот ты скажи, у тебя есть какие-нибудь идеалы.
    - По-моему, есть, - сознаюсь я.
    - Так вот, знай. Все они не стоят гроша ломаного, - заявила тень. – То есть, твои идеалы – «ничто». Более того. Эти твои идеалы запросто могут тебя ничтожить. Ты к ним стремишься, ломаешь себя и свою судьбу, чтобы дотянуться до своего идеала, а он – прах. Получается трагедия и крах личности. Но пойдем дальше. Тут можно взять Декарта. Декарт высказал очень важную мысль. Он сказал: «Мыслю – значит, существую». А из этого следует, что главное в человеке мышление и сознание, а вовсе не эйдосы. Но что такое мышление? Способ думать прививают человеку с детства. Если этого не сделать, то человек останется животным. Но как выглядит эта прививка? А никак. Прививка обычно вносит изменение в какой-нибудь процесс, как ошибка при решении задачи. И получается, что мышление – практически «ничто».
    - И опять выходит, ты – босс, - догадываюсь я.
    - Само собой, - принимает мой комплимент «ничто». – К этой проблеме подключается Локк. Он начинает исследовать знания, которые добываются в результате мышления. И выясняется, что сами эти знания могут развиваться бесконечно, и значит, на данный исторический момент всякое знание – обыкновенная ложь и ошибка, а идеальный результат их развития – хаос, который также «ничто».
      - Следовательно, знания тоже могут ничтожить человека? – делаю я вывод.
      - Еще как, - подтверждает мою мысль «ничто», и продолжает. - Тут в дело вмешался Бергсон. Он занялся изучением разума человека, и пришел к выводу, что разум вовсе не микрокосм, как полагали древние мудрецы, а делится на интеллект и интуицию. Интеллект он считал «плохим мальчиком», который занимается мышлением, а интуиция, по его мнению, - это область бессознательных решений. Правда, теперь было непонятно, что творится в этой области. Проблему разрешил Фрейд. Этот доктор выяснил, что бессознательным человека правят всего два инстинкта: «инстинкт самосохранения» и «инстинкт размножения». Все остальные продукты бессознательного: чувства, эмоции, переживания, являются результатом работы этих инстинктов. Так что, человека отличает от животного только мышление и сознание. Впрочем, с сознанием опять же не все было ясно. Некоторое время его представляли в виде «мостика» между интеллектом и бессознательным. Но тут свое слово сказал американский философ Джеймс. Он заявил, что сознание – несуществующая вещь, то есть – «ничто». Зато существует «интенция», или просто внимание, которое позволяет получать впечатления извне и переживать их. Эту идею развил Гуссерль. Философ Гуссерль рассуждал примерно так: если выводные знания получаются с помощью логики, то логика присуща и бессознательным решениям, которые подсказывает опыт. Эти решения и проявляются в виде переживаний. Отсюда следовало, что важнее всего для человека его переживания, которые у каждого свои, и человек может осмысливать их с помощью собственного рассудка. Учение о феноменах переживаний Гуссерль назвал «Феноменологией». Вот эту «Феноменологию» и взял на вооружение Хайдеггер, когда попытался выяснить природу творчества в человеке. Полагая, что все дело в переживаниях, он стал искать источник переживаний, который заставляет человека творить. Проблема разрешилась благодаря Ницше. Ну, про Ницше ты, небось, слышал. Он заявил, что «Бог умер», и с его смертью в человеке образовалась «дыра величиной с Бога». Это открытие, подобно грозовой молнии, осветило Хайдеггеру источник творческих способностей человека. Ведь, если Бог умер, который был – все, то остается его противоположность, которая – «ничто». Вот это «ничто» и находится в человеке в форме переживания ужаса смерти, от которого человек ищет спасение в творчестве, и благодаря этому, создает и науку, и культуру, и произведения искусств, и все прочее. Все эти гениальные идеи и стали почвой для возникновения экзистенциализма. Понятно?
    - Что это за бог величиной с дыру в человеке? - возмутился я
    - А ты что, сильно веришь в бога? – спросила тень.
    - Ну, так, - отвечаю я. – По крайней мере, надеюсь, что он есть.
   - Хм, - усмехнулось ничто. – Бога человек просто выдумал. Ведь бог – идеал. А идеалов в природе не существует. Зато теперь, когда стало ясно, что бога нет, ты свободен. Ведь если прежде человеком распоряжался бог, следил за его дисциплиной, наказывал за грехи и вознаграждал за благодетели, то теперь ты никому не нужен. Например, раньше считалось, что природа создана богом для тебя, а сам ты – «венец творения». И вот выяснилось, что для природы ты чуждый элемент, от которого лучше избавиться. И тут все средства хороши, начиная от вирусов и микробов, и кончая хищными животными и стихийными бедствиями. Так что, тебе полезно знать, что ты на планете Земля - незваный гость, случайно заброшенный в этот мир. А все это потому, что тебя создало «ничто», и значит, сам ты – «ничто».
    - Да ладно, - возмутился я. - Это уж слишком. Если мышление всего лишь прививка и «ничто», то как поверить во все эти бредни философов? Зато я точно знаю, что я – человек, и ничто человеческое мне не чуждо. В общем, спасибо за лекцию, и, давайте, отвязывайте меня. Ваш Платон велел меня отпустить.
    - Как говорил мудрый Аристотель, Платон мне друг, но истина дороже, - отвечает ничто. – А ты, выходит, восстаешь против истины. Значит ты – еретик. Но знаешь ли ты, что делали с еретиками в средневековье?
    - Что? – спрашиваю я, теряя всякое терпение.
    - Их подвергали суду инквизиции, - ошеломляет меня тень. – Так что, отпустить тебя или отправить на костер решит суд.
    - Какой суд? – теряюсь я в догадках. – Где меня собираются судить? И кто?
   - Здесь и будем. В этом храме науки, - поясняет тень. – А судить буду я.
- Что за ерунда? – отказываюсь я понимать происходящее. – Как же ты будешь судить меня, если ты какое-то «ничто»?
    - Это как раз не проблема, - отвечает тень. – Сам подумай, если мышление – сеть «ничто», но создает вещи и явления, значит, оно имеет материальную силу, благодаря которой «ничто» получает воплощение. Кто был ничем, тот станет всем. Слышал такое? И вот, смотри.
    В следующий момент из тени на стене вдруг выделилась фигура какого то странного субъекта, одетого в черный плащ, как у судьи в зарубежных кинофильмах. Правда, голову его вместо круглой шапки с кисточкой, укрывал такой просторный балахон, что лицо его оставалось в непроницаемой тени.
    «Эка, - пришло мне в голову. – Да тут настоящая чертовщина творится. Неплохо бы перекреститься».
    Но руки мои стягивали цепи.
    Между тем, субъект этот вытащил из стены стул и стол, а усевшись, взял в руки предмет, похожий на киянку.
    - Можешь называть меня традиционно, - сообщил он. – Ваша честь.
    - Ваша честь, - невольно вырвалось у меня. – Что происходит?
    - Я же сказал. Здесь вершится суд над еретиком, попирающим истину, которая состоит в том, что ничто является подлинным творцом и властелином мира, а также в том, что сам подсудимый – плод «ничто», созданный по моему образу и подобию.
    - Да что за хрень? – силюсь я понять.
    В этот миг в пещере появляется тот самый старец, половина бороды которого все еще зажата в моем кулаке.
    - Пришел человек, - доложил он самозваному судье. – Блаженный какой-то. Говорит, что хочет быть адвокатом подсудимому.
    - Блаженный? – задумывается инквизитор. – Уж не сам ли Василий со своей копеечкой? Ладно. Так даже лучше. Солиднее получится. Веди.
    «Какой еще адвокат? – недоумеваю я.
    И вижу, в пещеру входит мой знакомый ботан. Поганель. В тех же очках, но без удочки.
      - Ты откуда здесь взялся? – спрашиваю.
      - Я ж говорил, леща надо было выбросить, - отвечает мне ботан.
      - Ты кто такой? – обращается к моему Поганелю судья.
      - Я человек, - отвечает тот.
      - Эге, значит ты смертный? – допрашивает ничто.
      - Нет, - заявляет Поганель.
      - Как это, нет? – удивляется ничто. – Ты что, не умрешь?
      - Нет, - опять нахально врет ботан. – Я не умру. Вместо меня умрет кто-то другой?
      - И кто же? – посмеивается ничто. - Может быть, я?
      - Да, примерно так, - сообщает Поганель,
      - Это почему же? – интересуется инквизитор.
      – Потому что тот, кто умрет для меня сейчас – «ничто». Я его не знаю. И никто его еще не знает. А покуда жив, я бессмертен.
      - Интересно, - откинулся на спинку стула инквизитор. – Похоже, ты философ и знаком с нашим учением. И какие у тебя звания, степени, научные труды?
      - Ничего такого у меня нет, - заявляет ботан.
      - Тогда как же ты собираешься защищать подсудимого? – недоумевает «ничто». – Ведь ты берешься возражать таким столпам науки как Гегель, Фрейд, Бергсон, Сартр, Камю. Последние трое, вообще, Нобелевские лауреаты. Что ты можешь им противопоставить без нужных знаний?
    - Здравомыслие, - спокойно заявляет мой защитник. - «Быть подлинно здравомыслящим уже означает много знать». Это сказал Вовенарг.
    - Здравомыслие? – удивляется ничто. – Кому оно нужно, здравомыслие? В мире современной науки, наоборот, считается, что теория должна быть достаточно сумасшедшей, чтобы быть истиной. Особенно это касается философии. Так что, здравомыслие – это скучно. С ним тебе лучше на рынок.
      - Значит, вы признаете, что ваша философия – бредни сумасшедших? – вопрошает Поганель.
      - Нет, - отпирается «ничто». – С этим я не согласен. Наоборот, наше учение истинно.
      - Но истина проверяется логикой и практикой. Чем же еще? – настаивает Поганель. - У нас, в философии, есть только логика.
      - Ну, ладно, - соглашается «ничто». – Поглядим, на что способно твое здравомыслие. Подсудимый, - обращается он ко мне, – объясни суду, в чем смысл твоего существования?
    - А вам зачем? - спрашиваю я, ибо не понимаю, о чем идет речь.
    - Как зачем? – удивляется инквизитор. – Обычный гамлетовский вопрос. От ответа на него зависит, что для тебя лучше: быть или не быть?
    - Мне лучше быть, - уверенно говорю я.
    - А для чего? – добивается «ничто». – Вот, паучок плетет паутину. У него цель поймать муху. В этом смысл его действий. А для чего ты существуешь?
    - Для чего? – задумываюсь я. – Ну, для пользы общества, например.
    - Хм, для общества, - усмехается инквизитор. – Что такое общество? Это понятие абстрактное. Поэтому оно равно - «ничто». Вот и из диалектики видно, что общество тебя отрицает. Оно использует тебя, помещает тебя в свои паучьи сети и высасывает из тебя жизнь. А по большому счету обществу ты, вообще, не нужен. Лишний рот. Общество спокойно обойдется без тебя по принципу: «меньше народу - больше кислороду». Реальным обществом для тебя является коллектив. Но коллектив тебя также отрицает, посягая на твою независимость, лишая тебя индивидуальности, подчиняя своим групповым интересам. Кроме того, коллектив - это рассадник заразных болезней, включая алкоголизм и чуму. Он - гнездо пороков, где выводятся и оперяются ложь, зависть, ненависть, неблагодарность, предательство и прочее такое, что не существует без коллектива. И наконец, коллектив – это змеюшник негативных эмоций, переживаний и отношений, вплоть до скандалов и преступлений. Не зря же Камю учит: «Ад – это другие». Выходит, искать смысл своего существования в жизни общества неразумно.
    Странно, но мне показалось, что этот «ничто» в чем-то прав. По крайней мере, в моем трудовом коллективе хватает всяких неприятностей и раздоров. Удрученный таким разоблачением, я с надеждой посмотрел на своего адвоката. Но Поганель зачем-то разглядывал потолок пещеры.
    «Тоже мне, защитник, - подумал я. – И чего приперся, если ничего не может сказать?»
    - Кстати, и с точки зрения природы, - продолжил инквизитор, - твоя жизнь не имеет смысла. Все, что ты для нее делаешь, так это эксплуатируешь ее и замусориваешь среду обитания. Поэтому ты для природы – «ничто, которое ничтожит». То есть, вы с ней противоположности, и отлично отрицаете друг друга. Хороший пример диалектики.
    - А знаете, что, ваша честь,- сказал я, решив защищать себя сам, раз уж мой адвокат оказался прохвостом. – По-моему, смысл жизни легче всего обнаружить, если, например, попасть в тюрьму, заболеть или пару дней поголодать.
    - Нет, - погрозил мне пальцем судья. – Это другое. Это будет не смысл жизни, а смысл чего-то для твоей жизни. То, что имеет лично для тебя смысл. Такой смысл не подлинный. Не настоящий. Но ты прав. Человек сам определяет смыслы вещей. Ведь, если честно, тебя не интересует действительный смысл существования паучка и его паутины, зато у тебя вызывает омерзение и сам паук, и его отвратительная сеть. Тогда ты считаешь себя вправе уничтожить и то, и другое. И в этом ничего удивительного, ведь ты же человек, и значит, «ничто», которое ничтожит.
   - Да почему это? – возмущаюсь я. – А что если я люблю паучков, и мне нравится его паутина. Я, может быть, эстет.
   - Эстет он, - откровенно потешается ничто. – Видишь ли, твое Эго и твоя воля образованы все тем же рациональным мышлением, которое является продуктом «черной дыры», открытой Хайдеггером. И значит, они такое же «ничто». И это Эго готово уничтожить весь мир, если это в его интересах. В этом его истинная суть. Если, допустим, ты голоден, но видишь самого красивого и последнего лебедя во всей Вселенной, то ты не постесняешься зажарить его и сожрать. Правда, на протяжении тысячелетий человека пытаются воспитать, привить ему эстетические представления и нравственные нормы. Но под этим культурным слоем у человека всегда наготове стихии его эгоизма, который показывает свои зубы в виде иррациональных переживаний, побуждений и действий. Между прочим, это в науке и называется «экзистенциями». Они и выражают подлинную сущность человека.
    - Экзистенции, - ворчу я. - Похоже на «Испражнения».
    - Да, суть та же, - услышал меня судья. – Но иного у тебя за душой и не может быть. Откуда у тебя возьмутся здоровые, позитивные переживания, если ты, по словам Хайдеггера, выдвинут островом в метафизический океан «ничто». Получать испражнения своих переживаний – это для человека нормально, а ощущение счастья, радости, чувство прекрасного – это приобретенный обман. Для них у человека нет никаких объективных оснований. Так что, все высокие смыслы и идеалы человек придумывает, чтобы не видеть правды жизни.
    «Неужели и впрямь все так паршиво? – не верилось мне. – Но ведь я и в самом деле с удовольствием пожираю мясо животных и даже охотился на уток. Пару штук застрелил. Да вот хоть и тот лещ. Правда, лещ-то оказался с больным пузырем. Все равно, зря я его съел».
    Мне вспомнилось, как лещ шевелил губами, но в этот раз я расслышал:
   - Ну, и как ты думаешь, подсудимый, лучше быть или казаться?
    Впрочем, голос принадлежал инквизитору. Очевидно, его вопрос имел какое-то отношение к правде жизни. И потому я ответил:
    - Конечно, лучше быть.
    - Ответ неверный, - изрек инквизитор. – Увы, человек не может не казаться даже самому себе.
   - Почему? – слабым голосом промямлил я. – Разве я сам себе кажусь?
   - Введите свидетеля номер один, - скомандовал судья вместо ответа.
   Вслед за этим на стене образовалась бесформенная тень, из которой в зал шагнул какой-то малый в балахоне. Он был такой низкой величины, что полы его одеяния тащились по полу. Зато в руках его бала огромная книга. Благодаря ей, он казался еще плюгавее.
    «Небось, какой-нибудь урод», - решил я.
    Между тем малый откинул с головы свой монашеский колпак, и я разглядел его физиономию. Она мне показалась довольно наглой, хотя я готов был поспорить, что видел его прежде.
    - Подсудимый, узнаешь ли ты этого человека? – спросил инквизитор.
    - Не очень, - признался я.
    - А напрасно, - укоризненно произнес инквизитор. – Ведь это твое прошлое. Оно, конечно «ничто», но очень даже способно тебя ничтожить.
    - Чего? – сорвалось с моих уст.
    - А вы, свидетель, - обратился судья к уродцу. – Узнаете подсудимого?
    - Еще бы, - с каким-то мстительным видом заявил малый. – Уж я-то его хорошо знаю. У меня тут про него целая книга написана.
    - Можете вы из своей книги привести примеры греховных деяний подсудимого? – потребовал инквизитор.
    - Конечно. Такого тут полно. Почти на каждой странице, - сообщил малый, раскрывая книгу. – Вот случай, когда он занял деньги у приятеля по имени Артем и не отдал до сих пор, - ткнул он пальцем в одну из страниц. – А вот, тут свидетельство того, как он напился до потери сознания. Здесь, описание его драки на улице, когда его хорошо побили. А здесь записано, как он предал друга Алексея, отбив у него невесту, и вовсе не из любви к ней, а из чистого эгоизма…
    Пока он перечислял мои неблаговидные поступки, все они всплывали в моей памяти настолько явственно, что меня от стыда бросало в жар и пот. По-моему, я даже корчился в своем кресле, подобно ужу на сковороде.
    - Ну, хватит! – наконец не выдержал я. – Какого черта?!
    - Так ты признаешь, что все зачитанное суду, правда? – вопросил инквизитор.
    - Признаю! Признаю! – в отчаянии выкрикнул я.
    - Значит, ты согласен с тем, что ты только кажешься приличным человеком, а на самом деле являешься негодяем, поступки которого вызывают отвращение? – не отставал судья.
      - Да, - выдавил из себя я, преодолевая подступившую тошноту.
      - А ведь это прошлое сформировало твою личность и определяет твой путь в будущее. Ты никогда не будешь свободен от своего прошлого, – продолжал добивать меня «ничто». - А есть ли в вашей книге случаи, когда подсудимый был счастлив? – обратился инквизитор к свидетелю.
    - Есть и такое, - сообщил уродец.
    - Нет, зачитывать не надо, - упредил инквизитор намерения малого зачитать нужные сведения. – Ведь воспоминания о счастливых минутах жизни еще хуже страниц позора. Они способны вызвать страдания и слезы по поводу утраченного и невозвратного. Эту ностальгию, вообще, лучше забыть. Вы согласны с этим, подсудимый?
    - Да, - сокрушенно поник я головой.
    - Ну, что ж, тогда заслушает свидетеля номер два, - объявил инквизитор.
   И тотчас из тени на стене в зал суда впрыгнул человек очень похожий на французского актера Бельмондо. Именно таким я его видел в фильме «Великолепный», где он играл роль Боба Сенклера. Весело оглядев пещеру, Бельмондо пригладил свои волнистые волосы и упругой походкой направился к столу инквизитора, где галантно нахлобучив колпак на голову уродца, занял его место.
    - Подсудимый, узнаете ли вы этого человека, - спросил у меня судья.
   - Конечно, - вдохновленный присутствием своего героя, заверил я суд.
   - Смею предположить, что он ваш кумир и идеал, - с некоторой иронией проговорил судья. – Но вы, разумеется, свободны в выборе своего идеала. Пожалуй, даже, это единственная ваша безусловная свобода. Но, как я уже говорил, идеалов в природе не существует. Поэтому господин Бельмондо – только ваш проект, который на данный момент – «ничто». Зато вы хотите быть на него похожим. В этом вы видите свое совершенство. Правильно?
   - Конечно, - повторил я, хотя и был возмущен утверждением «ничто», будто идеала в лице Бельмондо не существует.
    - А вы, свидетель, - обратился инквизитор к Бельмондо. - Знаете подсудимого?
    - Да, я его знаю. Ведь я его проект, - одарил меня свей широкой улыбкой Бельмондо, и, обернувшись к инквизитору, продолжил. – Он пытается быть на меня похожим. Подражает мне. Но это смешно, ваша честь. Куда ему с его прошлым, - и здесь он указал на уродца. – К тому же он – лодырь. Вообще, я его заранее презираю. Так сказать, авансом. По правде говоря, он просто моя карикатура. Словом, ваша честь, он - жалкая, ничтожная личность. У меня все.
    - Вы согласны с показанием свидетеля, подсудимый, - спросил меня судья.
    Но его слова доходили до меня, как сквозь воду. Я был ошеломлен словами моего кумира. И хотя он был, в сущности, «ничто», и потому ничего иного ждать от него не следовало, я его уже искренне ненавидел, но еще больше я ненавидел себя.
   «Как я мог выбрать этого пижона своим образцом? - творилось в моей голове. – Да это ж просто какой-то позор. Он говорит, что я лодырь. Но с какой стати я должен трудиться во все тяжкие, чтобы угодить этому самовлюбленному типу? Притом я должен работать в настоящем, жертвуя своим здоровьем и временем, чтобы заработать ему средства для красивой жизни в его прекрасном будущем. И ведь разве он меня отблагодарит? Он даже и не вспомнит о моих заслугах, а возможно даже будет презирать меня за мою бесцветную жизнь».
- Итак, подсудимый, - возвысил голос инквизитор. – В результате расследования суд выяснил, что жизнь твоя исполнена абсурда, никчемна и ложна. Ни прошлое, ни будущее твое не имеет смысла. Что же касается настоящего, то все, что тебе в нем остается, это негативные переживания, всяческие страдания, перманентные разочарования и прочие разрушительные тревоги и муки. Впрочем, только они и естественны для человека, хотя их смысл ничтожен. С этим багажом ты, конечно, можешь выйти из этой пещеры. Так предписывают правила Платона. Но для того, чтобы примириться с реалиями действительности, ты должен будешь последовать примеру Сизифа, который обречен катить свой камень в гору, зная, что камень этот обязательно скатится вниз. Во всяком случае, такой выход для человека предлагает наше учение. Впрочем, есть и другой вариант. Ты остаешься в пещере, где проявится твоя подлинная сущность.
   - Какая подлинная сущность? - вяло спросил я, ибо к этому времени совсем скис.
   - Видишь ли, - пояснил инквизитор. – Сущность человека неопределенна, пока он жив. Ведь он может со временем изменяться. Подлинная сущность проявляется в момент смерти. Помнишь фильм «Человек невидимка». Гриффин стал видимым после того, как умер. А в этом тебе помогут наши тени и костерчик, который полагается всякому еретику. Для этого костерчика вполне годиться книга первого свидетеля. Впрочем, все это безболезненно, гореть будешь синим пламенем, как на спиртовке. Так какой же приговор тебя больше устраивает: быть, и значит, проявить свою истинную сущность, или не быть, то есть, остаться ничто и страдать от осознания бессмысленности своего существования?
   - Не знаю, - честно признался я. – Я уже ничего не понимаю. Это какой-то бред. Я, наверное, и без всякого ваших теней и синего пламени сейчас проявлю свою истинную сущность.
- Одну минуточку,- послышался голос ботана. – Кажется, вы уже оглашаете приговор подсудимому. Но как же слово защитника?
   - А что, разве тебе есть, что сказать? - удивился инквизитор.
   - Настоящему философу всегда есть, что сказать, - произнес ботан.
   - Ну, что ж суд готов заслушать настоящего философа, - согласился инквизитор.
   - Итак, ваша честь, как вы думаете, какой инстинкт следует считать основным? – задал судье вопрос Поганель.
   «Это он про секс, что ли? – удивился я. – Может, он маньяк какой-нибудь?»
   - Согласно Фрейду основным инстинктом считается инстинкт размножения - стал методично пояснять судья. – Кроме него есть еще инстинкт самосохранения.
   - Но какой же он основной, если человек способен воздерживаться и даже быть импотентом? – вновь спросил ботан. – И, между прочим, человек может спокойно пожертвовать жизнью во имя какой-нибудь важной идеи, которая, как вы говорите, - «ничто».
   - Ты это к чему? - растерялся инквизитор.
- Зато вот человек не может не казаться. Вы сами это утверждали, – пояснил ботан.
   - И что из этого следует? – вопросил инквизитор, явно не понимая, к чему клонит адвокат.
- А то и следует, что основным инстинктом является третий инстинкт. Инстинкт творчества, - сказал ботан. – Не будь этого инстинкта, паук никогда бы не научился плести паутину. И все прочие его инстинкты без творческих мероприятий не имели бы смыла, как и вся его паучья жизнь. Притом, чем выше организация психики животного, тем этот инстинкт проявляется ярче. Хамелеон меняет цвет для маскировки, сорока вьет гнездо для птенцов, павлин распускает хвост, чтобы выглядеть красивее. Что же говорить о человеке, разум которого выше, чем у животных.
   - Третий инстинкт? - задумался инквизитор. – Что-то я про такой не слышал.
   - Это потому, что европейская философия не видела принципиальной разницы между разумом, присущим всем животным, и мышлением, которое - прививка разуму, - заявил Поганель. – Это и было главной ошибкой мудрецов Европы. И она необходимо привела к ложным выводам.
    - Ошибка? – заинтересовался инквизитор. – По-твоему, и Фрейд, и Бергсон, и все остальные ошибались, а ты, выходит, знаешь эту принципиальную разницу? Ну, тогда поведай нам, чтоб и мы были в курсе.
    «Какая ошибка? Что он мелет? – будто горное эхо, доходили до меня мои недоумения. – Этот дурень еще наболтает мне высшую меру».
    - Вы слышали когда-нибудь фразу «дать по шарам»? – спросил, между тем, ботан.
    «Ну вот, так и есть, - убеждаюсь я в своем прогнозе. – Еще не хватало, если он здесь кому-нибудь даст по шарам. Хотя куда ему? Скорее сам схлопочет».
    - Ну, допустим, слышал, - терпеливо отвечает ничто.
   - Так вот, эта очень мудрое изречение, - продолжает молоть ботан. – Дело в том, что разум устроен по принципу логоса, где, как говорил Парменид: «Из одного все, и из всего одно». То есть, разум стремится к гармонии элементов, как это бывает в космосе. Потому-то разум и называли «микрокосм». А мышление строится по принципу логических цепочек, которые подчиняются воле субъекта. Так вот, ситуация шаров на бильярде представима как логос, но волевое усилие в виде удара кия заставляет некоторые шары образовать цепь столкновений. Попадание шара в лузу и будет нужное решение задачи.
    - Что-то у меня не получается попасть в лузу, - иронизирует ничто. – Впрочем, с кием и мышлением понятно, но что заставляет шары на столе выстраивать логос? По-моему, мы здесь опять приходим к открытию Хайдеггера, и все дело в «черной дыре».
    - Ничуть не бывало, - сообщает ботан. – Все наоборот. «Ничто» не может образовать гармонию. Какое же тогда это «ничто», если оно не уничтожает и не разрушает. Поэтому оно, скорее, заведует кием. Ведь воля, она - продукт страха, или двух других инстинктов. А гармония разума настраивается по принципам творчества и красоты, по каким энергия Вселенной творит все сущее.
   «Какой бильярд? Какая Вселенная? – продолжаю я слышать эхо собственных размышлений. – Да он, видать, совсем спятил в этой пещере. И не мудрено. Вон, у меня самого крыша едет».
   - Значит, у энергии имеются принципы, - насмешливо интересуется ничто. – Ты уж лучше бы сказал, что принципы есть у Бога.
   - А почему у энергии не может быть принципов? – упрямится ботан. – Даже у энергии магнита есть принципы. Например, соблюдение полюсности, реагирование на электрический ток. Вы лучше ответьте, что первично: Бог или первородная энергия?
   - Конечно, первичен Бог, - отрезал инквизитор, но тотчас добавил: - Ведь если он есть, то он все и создал.
   - Ответ неверный, - возразил ботан. – Первична энергия. Без нее Бог не смог бы и пальцем пошевелить. Вот и получается, что энергия - истина, которая длится и образует идеал гармонии, а бог – мыслимый идеал образа творца.
   - Ах, идеал, - обрадовался инквизитор. - Но идеал – сеть «ничто». Это легко доказать,
   - Поэтому бог – дух, а не плоть, - снова возразил ботан.
- Дух вооруженный творческими принципами, - подытожил судья. – Это ты у Гегеля прочитал?
- Гегель как раз и сбил всех с толку, - объявил Поганель. – Он доказывал, будто развитие всего в природе обеспечивают зеркальные пары противоположностей типа «пол - потолок». На самом же деле такая диалектика противоречит законам логики.
    - Хм, - усмехнулся судья. – Вот, что значит, отсутствие нужных знаний, когда их заменяет здравомыслие. Никакого такого противоречия у Гегеля нет. Вместо того, чтобы отменять диалектику, ты бы лучше почитал труд Гегеля «Наука логики».
    - Гегель, конечно, старался примирить логику и диалектику, - вывернулся ботан. – Потому он и написал такое, что сам черт не разберет. Даже Маркс это заметил и прямо сказал: «Я знаю, почему немецкие философы пишут так непонятно. Потому что боятся, что их поймут». Между тем, все просто. Пол и потолок отрицают друг друга. Вот если потолок этой пещеры рухнет, то он всего лишь похоронит под собою пол, и никакой цепочки развития не получится. Другое дело, когда мы имеем стены. Вот эти стены и служат дополнением полу. В истинно диалектических парах стороны противоположны до несоизмеримости, например: «Я – не Я», «энергия - масса», «личность – общество», «эстетика – этика», «истина – знание», «товар – деньги», «любовь – секс», «разум – мышление». Притом в этих парах материнская сторона не отрицает свое дополнение, зато дополнение стремится отрицать материнскую сторону, как плод, в конечном счете, отрицает материнское дерево.
    - Ага, значит, мышление отрицает разум, секс отрицает любовь, а ты отрицаешь и Гегеля, и Фрейда, и всех остальных великих мыслителей, - издевательским тоном произнес инквизитор.
    И я, пожалуй, был согласен с его отрицанием здравомыслия ботана.
   - Секс, конечно, не всегда отрицает любовь, - пошел на попятную ботан. – И разум иногда находится в гармонии с мышлением. Иначе чего бы стоили мои доводы?
    - Ну вот, начинается: «да, но нет», - презрительно изрек инквизитор.
    - Просто у диалектических пар может быть разная степень отрицания, - уведомил инквизитора Поганель. – Это лучше показать на примере диалектического треугольника.
   Тут он подобрал с поля кусок угля, и, подойдя к стене, нарисовал на ней круг, разделил горизонтальной чертой его пополам и в левой верхней его четверти изобразил прямоугольный треугольник так, что его гипотенуза прошла от центра к точке на дуге круга.
    - Похоже, наш адвокат оккультист, - насмешливо заметил инквизитор.
    - Да, в аккультизме эти фигуры часто применяются, - согласился ботан. – Это потому что они основные фигуры пространства. Так вот, этот треугольник можно представить как простую электрическую схему. Гипотенуза это источник творческой энергии, или, по-другому, - генератор, тогда вертикальный катет будет потре***елем энергии, допустим, в виде спирали электроплитки, а горизонтальный катет замкнет цепь и будет показывать величину отрицания источника потре***елем. А теперь возьмем любую диалектическую пару. Например, разум - мышление. Гипотенуза у нас будет творческая энергия разума, а вертикальный катет – мышление. Из треугольника видно, что чем острее его верхний угол, тем меньше горизонтальный катет. Это значит, мышление не слишком отрицает разум. Но если генератор начнет давать меньше тока, то спираль, остывая, будет сжиматься, и вертикальный катет станет укорачиваться, что вызовет рост отрицания разума мышлением. Эта тенденция может привести к такому варианту, в котором гипотенуза совпадет с горизонтальным катетом. Тогда произойдет самоотрицание разума и полная демонизация личности. В результате разум человека окажется во власти «ничто, которое ничтожит». В психологии это называется шизофрения. Возьмем другую пару: «личность – общество»…
    - Не надо, - решительно прервал Поганеля инквизитор. – Тут все и так понятно. Общество – гипотенуза, личность – вертикальный катет, а горизонтальный покажет степень отрицания личностью общества. В результате личность поймет, что ад – это другие, что и доказал Сартр.
    - Нет, неправильно, - опроверг инквизитора ботан. – Общество не может существовать без личности. Поэтому гипотенуза у нас будет обозначать творческую энергию личности.
    - Ну, хватит, - потерял терпение инквизитор. – Зачем нам вся эта геометрия и электротехника?
Даже диалектика Гегеля тут не причем. Речь идет о переживаниях подсудимого.
    - Так в том и дело, - горячится Поганель. – Из реальной диалектики следует, что отрицание разума мышлением, любви сексом, а личности обществом, зависит от творческих способностей и усилий самой личности.
   - Да с чего ты взял, что разум твой такой хороший? – пристукнул кулаком по столу инквизитор. – Пусть даже в разуме действует третий инстинкт, но почему он должен употребить свое творчество и свой логос на какие-то неестественные переживания?
   - Потому, что он создан по образу и подобию Бога, который дух, - пояснил Поганель. – То есть, разум подчиняется принципам первородной творческой энергии. В их числе такие принципы, как «принцип преемственности», «принцип новизны», «принцип преодоления». Последний, кстати, побуждает разум преодолевать «ничто». Всего этих принципов с десяток. Основной из них – «принцип дополнительности, любви и гармонии». Его действие мы видели в нашем диалектическом треугольнике. Система этих принципов и определяет творческий дух человека.
    - Вот, правильно, дух, - перебил ботана инквизитор. – Так и у Гегеля: «Все разумное действительно, все действительное разумно». И у Хайдеггера то же самое: источником творческой энергии является «черная дыра ничто».
    - Отнюдь, - вновь возразил ботан. – Источником творческой энергии, если уж совсем просто, является душа, которая и есть часть космической энергии. Потому-то эта философия, о которой я вам рассказываю, и продолжает традицию русского космизма.
    - Ну, все. Совсем ты меня запутал, - сокрушается инквизитор. – Какой-то русский космизм? Чем он отличается от европейской философии?
    - О, это целая история, - начал Поганель. – Но если вам интересно…
   - Да нет, неинтересно, - отмахнулся судья. – Просто любопытно, что ты опять наврешь?
   - Начну с того, - пообещал ботан, - что творчество разума человека бывает двух видов: «творчество восприятия» и «творчество созидания». Творчество восприятия первично и его дополняет творчество созидания. Это, как раз, как у вашего Хайдеггера, когда он говорит, что «творчество порождает творчество». При одних и тех же принципах, в творчестве восприятия превалирует «принцип преемственности», а в творчестве созидания – «принцип новизны». Преемственность и новизна несоизмеримы и потому их допустимо отобразить в нашем треугольнике.
    С этими словами Поганель опять шагнул к стене.
   - Ой, только не надо этих твоих треугольников, - взмолился инквизитор. – Давай своими словами.
   - В общем, преемственность в творчестве не отрицает новизну, но новизна в крайней степени может отрицать преемственность. Как известно христианство, по сути, и есть философия творчества. Но усилиями папских изысканий истины с помощью мышления, христианство разделилось на две основные ветви – православие и католицизм, который перешел в протестантизм. Православие хранит традиции творчества восприятия. Эта ортодоксия особенно актуально в России, где климат и экономика диктуют необходимость позитивного восприятия действительности, иначе недолго впасть в грех уныния. Так православие и явилось почвой для космизма. В этой философии акцент делается на душе, то есть разуме, образцом которому служит порядок космической гармонии. Но в западной Европе, упор был сделан на логику мышления и знания, предполагающие доминирование новизны. Отсюда и вся европейская философия и прогресс, который, кстати, все более агрессивен по отношению к православию.
   - Нет, нет, хватит, - снова прервал инквизитор доклад Поганеля. – Я думал, ты что-то путное скажешь. В общем, доводы защиты мы заслушали, но они неубедительны. Треугольники, душа, разум, диалектика, мышление, космизм, религиозные культы, все это не имеет отношения к переживаниям подсудимого. Зато у нас есть его чистосердечное признание и показания свидетелей. Так что, остается только заслушать последнее слово подсудимого.
   - Минуточку, - вдруг сказал Поганель. – Послушай, - обратился он ко мне. – Вспомни что-нибудь счастливое в твоей жизни.
    «Счастливое? – не сразу дошло до меня. Но что счастливое я мог вспомнить в таком упадке настроения? Однако я сделал над собой усилие и припомнил Маринку. Это была моя настоящая любовь. У меня, правда, с ней не было близости. Но я об этом и не думал. Зато она, как будто всегда присутствовала где-то поблизости и всякая минута с ней было для меня глотком света.
    В следующее мгновение Поганель неожиданно подскочил к первому свидетелю и сдернул с его головы капюшон. И вдруг вместо наглой морды уродца на меня глянула Маринка. Я смотрел на нее и ничего не понимал. Но внутри меня – я точно это почувствовал – распространялась душа.
    - Все из одного, и из всего одно, - услышал я слова ботана, которые прозвучали во мраке пещеры, как заклинание.
    И тотчас подобно тому, как в храме от одной свечи зажигают другие, рядом с Маринкой стали возникать из тьмы светлые лица моих друзей. И вот, уже я, как будто, в их окружении играю на гитаре. И они слушают и улыбаются. А ведь что-то подобное в моей жизни действительно было. Я это помню.
    - Да он же колдун, - послышался истошный голос инквизитора.
    Тут я взглянул на Поганеля и увидел в руках Поганеля книгу первого свидетеля. Адвокат старательно вырывал из нее страницы, приговаривая:
    - Это нам не нужно. Это в помойку. Это мы сожжем…
    Надергав целую кучу страниц, ботан запальчиво пояснил мне:
    – Примерно так поступают поэты с неудачными творениями.
      А затем он сделал шаг к Больмондо. Но тот не стал дожидаться его приближения, а сменив белозубую улыбку на выражение крайней озабоченности, бросился к стене, где тотчас превратился в тень, которая немедленно рассосалась.
    Только тут я заметил отсутствие судьи вместе с его реквизитами. Зато ботан был уже рядом со мной. Без большого усилия он снял с меня цепи – не знаю, как ему удалось отомкнуть замок – и вытянув из кресла, обратил меня ко входу в пещеру. Свет ударил мне в лицо, и я открыл глаза. Но что странно, я даже не удивился, что вижу перед собой физиономию Генки,
    - Мы тут с твоей мамой тебе врача вызвали, - сообщил Генка.
   И сразу за тем в комнату вошел врач. Подойдя к дивану, врач попросил меня показать язык, а после задрать на животе майку. Пощупав мне живот под правым ребром, врач сказал, подошедшей к дивану, маме:
    - Да, так я и предполагал. Пузырь воспален.
   «Пузырь, - отозвалось в моей голове. – Значит, прав ботан насчет леща с его червем заблуждения. Но откуда у меня рыбный пузырь? Как там эта болезнь называется?»
      - Аэроцистит? - произнес я свою догадку вслух.
      - Какой аэроцистит? – нахмурился врач. – Скорее уж холицистит.
      - Что это? – спросил я.
      - Похоже, у тебя камни в желчном пузыре, - пояснил врач.
      - А, в желчном, значит, - успокоился я.
      - Должно быть, съел что-то острое, - предположил врач.
      - Леща. Вяленого, - сообщил я.
      - Все правильно, - подытожил врач. – Время разбрасывать камни, время собирать и время их удалять. Только боюсь, придется удалять вместе с желчным пузырем.
      - А что, по-другому нельзя? – обеспокоился я.
      - Посмотрим, - ответил врач. – Может, подлечим, но может, придется удалить пузырь.
      Он написал рецепт и необходимые процедуры. И ушел. А я принял пару пилюль, которые мне дала мама, запил их водой, и закрыл глаза, чтобы досмотреть сон. И уже, уносясь воображением в Синайскую пустыню, подумал:
      «Лучше буду лечить свой пузырь. Ведь еще неизвестно отчего эти камни. Может, они какие-нибудь философские, раз появились после того леща. Такие камни бывают. Мудрецы их ищут и не могут найти. А они вон где, в желчном пузыре. Зато философский камень – это, небось, не то, что червь заблуждения. Значит, быть или не быть камню в пузыре человека – вопрос экзистенциальный…».
 

ХАЙДЕГГЕР и КРЕАТИВНАЯ ФИЛОСОФИЯ ...

(Моголь) 		  21    2016-12-25  8  1103

Нам тоже известны некоторые вопиющие факты средневековья о проделках инквизиции, кровавых войнах и прочее. Но все же мы убеждены, что христианство, канонизировав творчество, стало колыбелью Эпохи Возрожденья и далее Модерна.
      Зато нельзя не согласиться с Хайдеггером в том, что творческие свободы на протяжении всей истории зачастую оказывались под контролем и под влиянием «Дазмана». Соответственно, тут заметна и роль философов. Это их стараниями был низвергнут Бог, а его место заняло Эго с его мышлением, оно же Дазман. Так что, у Хайдеггера был вполне объяснимый повод предъявить претензии европейским мудрецам. По словам Дугина: «Хайдеггер – это развернутый реквием всей Западной философии».
    Между тем, сам Хайдеггер считается философом Постмодерна.
    О Постмодерне теперь много говорят, но если в двух словах, он представляет собой ничем не ограниченное творчество, доведенное до абсурда, и потому приводящее к хаосу в ущерб природе и самой личности. То есть, постмодерн подразумевает, что кроме творчества, лишенного созидательного мотива и нравственных основ, а значит, разрушительного, не остается ничего. И единственный выход из этого мрака «ничто» в рассвет Сверхмодерна Хайдеггер видит в отказе от достижений цивилизации. Здесь он, как мы понимаем, расходится с Ницше. Однако мы вынуждены признать, что ницшианская модель сверхчеловека гораздо более убедительна и естественна в условиях техногенной культуры. Ведь сам же Хайдеггер указывает на эскалацию «расчеловечивания человека», на утрату человеком своей индивидуальности, на атрофию его совести и вообще души. Так что венцом прогресса скорее явится герой «Сумасшедшего Пророка» со всеми превосходствами дебила, норовящего «подтолкнуть слабого», чем поэт, вернувший себе первозданную чистоту восприятии бытия.
    Согласно учению «креативной философии» у вещного мира и у мышления свои законы развития. И противостоять им с помощью каких-то смутных представлений о «Дазайне», «Дазмане» и «ничто», а также с помощью увещеваний и призывов, как пытается делать Хайдеггер, дело совершенно безнадежное. Но даже если открыть Человечеству, что смысл жизни и бытия заключается в творчестве, это мало поможет людскому роду. Более того, эта идея способна ему нимало навредить, если, например, станет идеологией радикальных свобод и Постмадерна.
    По нашему мнению, только глубокое изучение феномена творчества, только ясное представление о его механизмах и принципах развития, а также создание условий реализации творческого потенциала личности, способны дать приемлемый эффект в созидании человека Сверхмодерна.
    Однако давайте не будем исполнять реквием самому Хайдеггеру. Мы ему обязаны хотя бы тем, что он доказал, что творчество отождествляется с «бытием» и «сущим». И теперь нам достаточно добавить к его характеристикам «Дазайна», присущие творчеству, «принципы красоты». Как вы понимаете, в этом случае угроза творческого Апокалипсиса, по крайней мере, на уровне теории, снимается с повестки будущего человечества. Ведь, если у творчества есть «принципы красоты», среди которых, кстати, наличествует и «целесообразность», и «рациональность», и «любовь», то оно не бессмысленно, не анархично, и вполне может быть «отморожено», как сказал бы Хайдеггер, от своего суррогата, от всего деструктивного, разрушительного, пагубного. Словом, от всего, что есть «нетворчество», или не подлинное творчество. Тогда и сверхчеловек мыслим, прежде всего, как человек, отличительным качеством которого от животного и машины является сопереживание, вчувствование, сострадание. Разумеется, такой сверхчеловек должен уметь укрощать свое Эго и не позволять «Дазману» извращать красоту жизни даже по средствам ужасов преисподнии. И творчество только такого человека способно возродить природу и открыть бессмертие, ибо только такой человек достоин бессмертия.
 

ЧТО ЗНАЛ СОКРАТ

(Моголь) 		  20    2020-06-18  3  882

Прошу прощения за длинноты, (много букоф), но у меня была цель сохранить стиль платоновских сочинений о беседах Сократа.То же касается и юмора. Здесь его не больше, чем у Платона.Так что, все претензии адресуйте Платону.

1.
      Кто не знает знаменитое изречение Альфреда Уайтхеда: «Вся наша философия есть лишь заметки на полях Платона». Если это справедливо, то и нам, сторонникам «Креативной философии», неплохо бы выяснить отношения с Платоном, то есть, оставить кое-какие заметки на полях его сочинений, чтобы таким образом повысить значимость нашего учения. При этом хотелось бы привлечь столь авторитетного философа на нашу сторону.
      Правда, многие философы считают, что идеи Платона являются продолжением мудрости его учителя, Сократа, которому приписывают открытие новой эпохи в развитии философии, когда он обратился к проблемам человека и разума посредством диалектики. И, быть может даже, именно Сократу Платон обязан своей славой. Ведь ученой братии оказался очень симпатичен, описанный Платоном, образ ироничного и насмешливого старца, утверждающего, будто знает только то, что ничего не знает, но при этом регулярно доказывающего своим оппонентам, что они знают еще меньше, чем он. Так что, если уж у нас есть желание проверить наше учение на прочность, лучшего собеседника, чем Платоновский Сократ, нам не найти.
    Само собой для реализации нашего проекта, нам необходимо перенять стиль общения, свойственный современникам Сократа, а также сократовский метод ведения диалога. Благо, наша креативная философия вполне располагает к таким художествам, и никак не ограничивает наши умозрительные перемещения в исторических толщах времени.

2.
    Благодаря Платону, нам известно, что лучше всего искать Сократа на рыночной площади Афин, где он имеет обыкновение заниматься своей майевтикой, разумея под этим понятием повивальное искусство, способствующее рождению истины, обычно состоящей в том, что его оппонент ничего не знает. Неудивительно, что в результате таких родов, где плод познания столь нежелателен, а истина имеет все признаки выкидыша, пациенты нередко оплачивали труд Сократа тумаками. Говорят, что в одном из таких случаев, Сократу было предложено подать на обидчика заявление в суд. Но мудрец возразил: «Если бы меня лягнул осел, разве стал бы я с ним судиться?»
    Эта сцена показалась мне вполне подходящей для знакомства с Сократом, и я, перекрывая аплодисменты присутствующих учеников и зевак в его адрес, громко выкрикнул: «Но как быть со справедливостью?»
    — Что-то я не понял, — обернулся ко мне мудрец. – Уж не желаете ли ты, почтенный незнакомец, оспорить мое решение?
    — Почему бы нет? – ответил я.
    — Что ж, пожалуйста, — снисходительно предложил философ, разделяя посредствам улыбки насмешливые ухмылки своих учеников. – Но прежде всего, потрудись ответить мне, какие у тебя основания полагать, будто я не вправе распоряжаться собственными побоями и оценивать их так, как считаю нужным? Разве в поисках справедливости, не будет наиболее справедливым спросить мое мнение насчет наказания человеку, обидевшему меня. А что, если я считаю, что сравнив обидчика с ослом и доказав на деле свое отношение к нему, как к тупому животному, я достаточно возместил себе ущерб путем его публичного унижения? Между тем, судебное разбирательство еще неизвестно, к чему бы привело, и даже в случае положительного решения, скорее всего, унизило бы меня, приговорив, например, взять деньги глупца и невежды, возжелавшего меня бить. А мое согласие взять деньги не будет ли выглядеть приглашением лупить меня всякому, у кого для этого найдется достаточная сумма? Чем же я тогда отличаюсь от раба, на содержание которого тратится его хозяин? Ну, что ты на это скажешь, таинственный незнакомец? Есть ли нам смысл продолжать беседу?
      Свидетели этого монолога одобрительно загудели, очевидно, полагая, что у меня не найдется смысла возразить популярному мудрецу. Однако я послал публике успокаивающий жест и начал:
      — А вот, скажите, Сократ, что, если бы какой-нибудь козел проткнул рогом ваш зад? Стали бы вы с ним судиться?
      — Хм, разумеется, и в этом случае не стал бы, — сообщил мудрец.
      — А если бы медведь навалился на вас и поломал вам ребра, вы бы подали на него в суд?
      — Вряд ли, — буркнул Сократ, видимо, догадываясь, к чему я клоню.
      — Ну, а если бы крыса ночью отгрызла вам ухо или нос, пришло бы вам в голову пожаловаться на нее в судебные инстанции? Судя по вашему виду, вы бы точно не стали этого делать. Но не означает ли это, что всякий, кто не боится прослыть козлом, медведем или крысой, может наносить вам увечья, рискуя лишь тем, что вы назовете его тупым, жестоким или даже сумасшедшим? Чем же тогда вы отличаетесь от раба, который тоже может осуждать хозяина за жестокое обращение, придумывая ему всякие прозвища, но при этом продолжая терпеть издевательства по невозможности призвать обидчика к ответу. Ведь тот, человек, который вас побил, не понес никакого наказания, кроме того, что вы назвали его ослом. Но, клянусь Зевсом, на самом деле никаким ослом от этого он не стал. Мало того, не понеся должного наказания за свой поступок, этот человек может вообразить, что вправе бить всякого, кто умнее его, если за это грозит всего лишь присвоение очередного звания животного. И в этом случае следующей жертвой его произвола не обязательно будет Сократ.
    — Но это еще не все, — заметил я готовность Сократа возразить мне. – Здесь мы только подошли к главному нашему вопросу. К вопросу о справедливости. Не вы ли, уважаемый Сократ в свое время провозглашали справедливость главной добродетелью. По-моему, вы так и выразились: «Не ставь ничего выше справедливости».
    — Ну, да. Я это утверждаю и к этому призываю. – согласился Сократ. — Но в том-то и дело, что справедливость понятие относительное. Одному справедливым кажется одно, а другому — иное решение.
    — Вот именно, — перебил я Сократа, догадываясь, что он попытается воспользоваться неопределенностью понятия «справедливость», чтобы доказать мне свое право на выбор наказания злодею. – При достаточной ловкости любой софист легко обоснует тот факт, что истинной справедливости не существует. Я даже знаю одного мудреца, который доказал, будто добровольные прегрешения предпочтительнее невольных. Он, например, исходил из того, что хороший бегун, притворяющийся плохим, лучше того, который не способен быстро бегать. В результате дальнейших рассуждений наш мудрец пришел к выводу, что умышленные злодеяния, лучше, чем нечаянные. Дескать, достойная душа тем и отличается от недостойной, что имеет соответствующие знания и способности, позволяющие ей творить как добро, так и зло, тогда как недостойная душа невежественна, и потому она предрасположена к прегрешениям. Отсюда с неумолимой логикой следует, что глупец, нечаянно столкнувший кирпич с крыши на голову прохожего, заслуживает большего наказания, нежели чем философ, показавший обширные знания в подготовке и осуществлении убийства человека с помощью кирпича. Кстати, вы случайно не знаете имени того мудреца, Сократ?
      Поднятые брови Сократа свидетельствовали о его немалом удивлении моей осведомленностью. Но он тотчас пришел в себя. И усмехнувшись, воскликнул.
      — А, вероятно это проделки Платона! Этот шалопай взялся записывать и пересказывать мои диалоги. Да, действительно, нечто подобное я говорил в беседе с Гиппием Меньшим. Но не сообщил ли Платон тебе, уважаемый незнакомец, что я тогда всего лишь пытался показать, куда может завести разум ремесло софистов. Помнится, в заключение диалога, я так и сказал Гиппию: «Да я и сам с собой не согласен. Но все же это с необходимостью вытекает из нашего рассуждения». Конечно же, любой здравомыслящий человек понимает, что несправедливость или преступление, содеянные умышленно, заслуживают большего осуждения, чем неосознанные, поскольку человек, сознающий преступность своих действий, не только подвергает порче собственную душу, идет против законов общества, но и становится примером для тех, кто считает его достойным и разумным. А это как раз и означает, что софистика, претендующая на мудрость, сама по себе преступление, поскольку способна толкать человека на ложный путь и оправдывать его безнравственные поступки. Бегун, притворяющийся плохим бегуном, демонстрирует нам вовсе не то, что он способен бегать быстро, а прежде всего то, что он считает возможным и позволяет себе лгать нам по своему капризу или из корысти.
    — Сократ! – прервал я столь затянувшийся монолог старца. – Да ведь я вас вовсе не осуждаю за ваше упражнение в софистике. Я просто привел пример, доказывающий, что справедливость имеет степень неопределенности. Поэтому нужны какие-то рамки, которые максимально устраняют эту неопределенность. И вот скажите, известно ли вам, что такие рамки устанавливает закон?
    — Странный вопрос, — проворчал Сократ. – Конечно, известно.
    — А как бы вы отнеслись к вопросу: «Может ли стоять целым и невредимым то государство, в котором граждане не подчиняются закону, где судебные приговоры не имеют никакой силы и по воле частных лиц становятся недействительными и отменяются?»
      Эту цитату Сократа из сочинений Платона я привел полностью не только для того, чтобы Сократ вспомнил свои слова, но и затем, чтоб он не смог уличить меня в искажении смысла сказанного.
    — Я бы счел этот вопрос излишним, поскольку ответ на него единственно возможен, – сообщил мудрец.
    — А что бы вы сказали о человеке, заявившем: «Повсюду надо выполнять то, что велят Государство и Отечество».
    — Я бы заверил, что я и сам бы это сказал.
    — Так вы это и сказали, ответив на предыдущий вопрос, который сами же и задали от имени закона, опираясь на который суд приговорил вас к казни. И ваше уважение к закону Афин оказалось так велико, что вы побегу из тюрьмы предпочли яд.
    — Какая тюрьма? Какой яд? – возмутился Сократ. — Что это еще за выдумки? Видимо, на этот раз Платон сообщил вам неправильные сведения.
    — Может, и неправильные, — согласился я. – Может быть, даже автор этой потрясающей трагедии о верности принципам вовсе и не Платон, а средневековый Плифон, перевравший Платона на свой лад. Нам важно не это. Гораздо интереснее узнать, приняли бы вы яд, если бы закон в лице афинского правосудия приговорил вас к казни. Притом этот приговор был бы заведомо несправедливым, основанным на клевете, а вам была бы предоставлена возможность выбора между бегством из тюрьмы и подчинением закону?
    — Конечно, я бы выбрал яд, — рассмеялся Сократ. – Во-первых, я действительно уважаю закон, ибо обязан ему многими из тех благ, которые меня окружают. Во-вторых, своим поступком я подам пример уважения закона, даже если он несовершенен, и через то, помогу своему государству в воспитании добродетельных граждан. А в третьих, так я отомщу судьям, вынесшим несправедливый приговор, показав пагубные последствия их нечестности. Это станет хорошим предостережением другим служителям Фемиды против несправедливых решений.
      — Именно это я и хотел от вас услышать, досточтимый Сократ, — сообщил я и продолжил. – Но теперь получается, что назвав обидчика ослом, вы сами поступили несправедливо. Во-первых, получив от него побои, вы обязаны были привлечь его к суду. Этого требует закон. Неисполнение требований закона ничтожит его, расшатывает устои общества, ведет к ужесточению наказаний. Во-вторых, вы поступили заведомо несправедливо, публично унизив человека, когда назвали его ослом. Ведь ваше воздаяние злодею несправедливо уже априори, ибо по закону вы не имеете права устраивать самосуд и наказывать человека по собственному разумению. То есть, вы прямо нарушили закон, и потому сами заслуживаете наказания. А в третьих, отказавшись искать защиты своей чести и достоинства у закона, вы тем показали, что не верите в справедливость ваших законов и через то подаете другим гражданам пример произвольного отношения к нему. Ну, а поскольку вы сами признали, что умышленное преступление достойного человека заслуживает большего осуждения, чем преступление невежды, то в отличии от того «осла», вы, как человек наиболее достойный и даже выдающийся, за ваше преступление перед законом должны бы понести наиболее суровое наказание. И очевидно, вам остается только надеяться на справедливость истины, гласящей, будто на всякого мудреца довольно простоты. То есть, той самой простоты, которая в нашем случае является смягчающим вину обстоятельством.
      После этого я обвел взглядом присутствующих и с удовольствием отметил их уныние, очевидно вызванное неуверенностью в победе Сократа. Между тем, было похоже, что Сократ и впрямь затрудняется с ответом, и потому внимательно разглядывал меня, напоминая опытного всадника перед норовистой лошадью.   
    — Прежде чем возразить тебе, милейший незнакомец, — наконец, сказал он с мягкой улыбкой. – Неплохо бы выяснить, с кем я имею дело. Ведь согласись, если в состязании борцов, один из них знает слабые и сильные стороны другого, а тот, другой, ничего не знает о первом, то это может решить исход поединка в пользу более сведущего борца, как бы не был силен несведущий, поскольку не знает, как начать поединок и к чему быть готовым. Ты же, как я понял, многое знаешь обо мне из неизвестных мне источников, а я пребываю в полном неведении относительно твоей личности, и потому быть может, делаю такие нелепые приемы, которые против тебя заведомо бессильны.
    - Ну, что ж, – ответил я. – Это справедливо. Но тогда я должен знать, какие сведения вас интересуют, из тех, что были бы вам полезны? Ведь я, чтобы быть перед вами частным, мог бы, например, сообщить вам свой возраст, благодаря которому знаю то, чего вы не можете знать.
    — И каков же это возраст, который позволяет тебе столько знать? – подавляя невольную усмешку, полюбопытствовал Сократ. – Вероятно, это очень древний возраст. Поэтому, пожалуйста, скажи правду, какой бы удивительной она не оказалась.
    — А правда такова, что я старше вас примерно на две с половиной тысячи лет, — сказал я, и поглядев на публику, убедился, что мне поверил далеко не каждый.
    — Думаю, если это правда, то не вся, — рассудил Сократ с видом игрока, разгадавшего блеф.
      — Да, не вся, — признался я. – А вся состоит в том, что я вдобавок еще и моложе вас на две с половиной тысячи лет.
    Со стороны зевак послышались смешки. Но Сократ остался невозмутим.
    — Да, действительно, — произнес он. – Эти сведения вряд ли мне помогут в нашем споре. Тогда скажи хотя бы, откуда ты, и как тебя звать. Думаю, излишне призывать тебя говорить правду.
    — Я оттуда, куда нужно идти в сторону Скифии примерно две с половиной тысячи лет, — сообщил я очередную правду. — А звать меня вы можете Моголь. По крайней мере, под таким именем я пишу шуточные стихи в Интернет.
    — Что ж, Моголь так Моголь. Уже кое-что, — озадачено почесал в бороде Сократ. — Впрочем, мне, наверное, больше пригодилось бы знать, у кого, ты, уважаемый Моголь, брал уроки мудрости. Ведь согласись, если бы твоим учителем был, например, софист Протагор, то я без труда разгадал бы твои ответы на мои вопросы в русле нашего спора о справедливости. Например, когда бы я спросил:
    «Скажи мне, Моголь, следует ли требовать от человека, чтобы он подал в суд на самого себя за то преступление, которое еще не совершил?»
   Ты бы ответил: «Конечно, нет, Сократ. Но к чему этот странный вопрос?»
   «А вот к чему, — пояснил бы я. – Дело в том, что если мы, действительно, расцениваем закон, как выражение справедливости и считаем себя обязанным неукоснительно исполнять его, то мы должны подчиняться ему не смотря ни на что. Но ведь я, по ходу беседы с тем человеком, избившим меня, постепенно убеждался, что он тупой, как осел. И всякий раз с помощью вопросов я давал ему это понять. Так вот, если быть справедливым и действовать по закону, то я должен был прервать наш диалог и отправиться в суд, где обязан был рассказать, как я с помощью вопросов, словно колдун, пользующийся специальными заклинаниями, пытался превратить человека в осла. Однако я не мог тотчас обратиться в суд, поскольку не знал, убедил ли я этого человека в том, что он осел. Если же я его в этом не убедил, то преступление оказалось не совершенным. Ведь мои вопросы и его ответы могли внушить тому человеку нечто обратное. Например, что осел я. Мало того, если найти этого человека и спросить его, признает ли он себя ослом. То наверняка он ответит: «Нет». Вот и получается, милейший Моголь, что я при всем желании не мог поступить согласно букве закона.
    Свидетели этого виртуозного софизма дружно зааплодировали Сократу. Но он, привыкший к подобному триумфу, спокойно продолжил:
   — Другое дело, если бы ты был учеником Гераклита, благо возраст твой позволяет это допустить. Тогда бы ты знал, что все течет и изменяется, и в одну реку нельзя войти дважды. А происходит это, благодаря диалектическому единству и борьбе противоположностей». Гераклит считал, что эти истины лежат в основе всего развития в природе. А это значит, что и справедливость, выражением которой является закон, является лишь результатом борьбы мнений. Но, если меняется общество и меняются мнения, то может ли быть неизменным закон? Могут ли, например, правила управления гребным судном годиться для парусного корабля? Если бы я задал такой вопрос тебе, думаю, ты, будучи добросовестным учеником Гераклита, ответил бы: «не могут»? Но кто же тогда вправе противоречить закону? Чье мнение было бы важно учесть, для исправления закона? Быть может, стоило бы заслушать мнение невежды или преступника? Вряд ли ты бы посоветовал сделать именно так. Но тогда остается поступить противоположным образом, обратиться к мудрецу, который способен знать правду, ибо в основе справедливости лежит правда. Из этого следует, что противоречить закону позволено мудрецу, если он видит несовершенства этого закона. Между тем, как я уже сказал, меня не устраивает судебное решение о выплате мне денежного вознаграждения за побои. По-моему, справедливее было бы позволить мне публично отлупить обидчика. Во всяком случае, по отношению к ослу так обычно и поступают. Однако, зная, что суд вряд ли вынесет такой приговор, я воспользовался своим правом противоречить закону, чтобы указать на его несовершенство.
    Эта новая тирада Сократа позволила ему сорвать очередные аплодисменты зрителей, восхищенных его мудростью.
      — Ну, что ж, — сказал я, демонстрируя неколебимое миролюбие.– Если я правильно понял, то вас интересует, у кого я учился мудрости? Однако тут не лишне выяснить, можно ли вообще обучиться мудрости и что такое мудрость. Ведь, если припомнить вашу беседу с Феагом, а затем и с Алкивиадом, вы на многих примерах доказывали истину, изреченную Гиппократом, о том, что «многознание не научает уму». Вы также утверждали, что при отсутствии мудрости любое из благ может пойти человеку во вред. Скажем, физически сильный человек по своему неразумию может переоценить свои силы и надорваться. А богатство способно погубить глупца и в лучшем случае сделать его нищим. Поэтому мудрость вы считаете высшей добродетелью. Однако, когда зашла речь о том, как стать мудрым, вы сообщили, будто для этого нужно научиться отличать добро от зла и понимать, что есть лучшее и прекрасное. При этом вы сослались на помощь своего Демония, помогающего вам в этом деле. Вот, и ответьте мне, могу я с уверенностью сказать, что отличаю добро от зла и вижу то наилучшее, что следует называть прекрасным, дабы доказать, будто обучился мудрости без помощи личного Демония?
    — Ах, Платошка, болтун! Он и об этих моих спорах растрезвонил, — с усмешкой посетовал Сократ, но ответил. – Пожалуй, этих признаков недостаточно. Ведь каждый считает, что отличает прекрасное и добро от зла, хотя на самом деле он делает это на свой лад.
    — Вот именно, — подтвердил я. – Поэтому, чтобы понять обрел ли я мудрость, хорошо бы исследовать вопрос, что есть мудрость и откуда она берется в человеке?
      — Мне кажется, чтобы справиться с этой задачей, нужно быть настоящим мудрецом, — ехидно заметил Сократ.
      — Думаю, лучше бы нам с этой задачей справиться, — посоветовал я. – Иначе ваше право мудреца не подчиняться законам Афин ставится под сомнение.
      Шевеления бровей Сократа послужили мне знаком того, что он удивлен моим намерением продолжить спор, в котором он считал себя победителем.
    — Однако, с чего же мы начнем? – поинтересовался Сократ
      — Для начала должен вам сообщить, — сказал я. — Что из предложенных учителей мудрости мне ближе Гераклит. Во всяком случае, там, откуда я явился, его диалектика пользуются большой популярностью. Практически все мудрецы признают ее законы. Главным же из этих законов, как вы понимаете, является закон «отрицания отрицания». Наша с вами беседа – хороший пример диалектики. Но, если истины Гераклита справедливы, то согласно закону диалектики, они должны быть оспорены. Не так ли?
    — Пожалуй, — согласился Сократ, пытаясь сообразить, к чему я клоню. – То есть, если мы вдруг докажем, что Гераклит неправ, то это будет означать, что он прав? Впрочем, звучит это довольно странно.
    — На самом деле ничего странного, — заверил я. – Возьмем, например, истину, будто «в одну реку нельзя войти дважды». Причиной тому является то, что вода в реке постоянно обновляется. Так?
    — Так, — кивнул Сократ.
      — Но что мы считаем рекой? – озадачил я мудреца.
      — На мой взгляд, рекой мы считаем реку, — ответил Сократ, сорвав новую порцию аплодисментов присутствующих.
      — Правильно, — одобрил я его ответ. – Рекой мы называем широкий водный поток, ограниченный берегами. И вот в этот поток мы, разумеется, можем входить множество раз, не нарушая представления о реке, как о вечно изменяющемся потоке.
      — Ну-ну, — нахмурился Сократ. – Однако это никак не опровергает истину о том, что все течет и изменяется.
      — Позвольте, — возразил я. – Разве мы не знаем о таком, что в этом мире не меняется? Там, откуда я пришел, вы, Сократ, тем-то и известны, что занимались поиском «абсолютных сущностей». Очевидно, речь идет об истинах, которые лежат в основе природы. Нам даже известно, что ваш ученик, Платон, разрабатывает идею о происхождении идей. Согласно этой идеи, якобы существуют идеальные образы разных вещей, которые придумывает Демиург.
    — Я же говорю, шалопай, — ухмыльнулся Сократ. – Зачем же Демиургу придумывать идеи вещей, если можно придумать такую идею, благодаря которой вещи будут сами порождать идеи и новые вещи. Плох тот моряк, который придумав парус, вместо того, чтобы держать его в руках, не придумал мачту.
    — Совершенно верно, — одобрил я догадливость философа. – Тем не менее, идеи, благодаря которым существует этот мир и все в нем, действительно существуют. Одни из них называются законами природы, другие – истинами, а третьи проявляются в самых разных вещах и явлениях, как эйдосы. Как вы понимаете, все эти идеи неизменны, иначе мир не мог бы существовать. Так что, Гераклит мне друг, но истина дороже.
    — Не хочешь ли ты сказать, добрейший Моголь, что мудрость заключается в том, чтобы знать все эти идеи? – хитро прищурился Сократ, явно готовя мне западню.
    — Увы, — подмигнул я ему. – Нет, нам, конечно, не помешает знание законов природы. Например, мы можем знать, что камень всегда падает отвесно вниз, отвечая закону тяготения. Но мы знаем и истину, которая гласит: «Многознание не научает уму».
    — Погоди, погоди, Моголь, — нацелил Сократ на меня взгляд, исполненный сарказма. – Кажется, я понимаю, куда ты клонишь. Если использовать диалектику Гераклита, то противоположностью знаниям является незнание. И если многознание не научает уму, значит, уму научает незнание многого. Не так ли?
    Громкие усмешки со всех сторон послужили признаком одобрения ловкого хода Сократа.
    — А что? Мысль не такая уж и нелепая, — ответил я, чем заставил свидетелей беседы обратиться в слух. – Вот, вы, например, Сократ, слывете мудрецом, но при этом утверждаете, что знаете то, что ничего не знаете. И это правильно. Ведь известно, что чем больше человек знает, тем больше загадок, к которым он прикоснулся. А вот, чтобы разгадать эти загадки, как раз и нужен ум. Тогда что же научает уму?
      Толпа болельщиков притихла, ожидая фиаско Сократа. Но улыбка мудреца, выдавала его готовность ринуться в расставленную мной ловушку.
    — Тебя послушать, Моголь, так выходит, настоящим мудрецом следует признать осла.
    К реакции публики я был готов и потому без всякого смущения возразил.
    — Конечно, с точки зрения человека осел глуп. Но наверняка и с точки зрения осла человек далеко не мудр. Впрочем, если вы заметили, Сократ, я не сказал, что незнание научает уму. Это вы так решили. Притом вы же сами заметили важную тонкость, говоря, вместо «незнания вообще», «незнания многого», что подразумевает некие знания, которые, возможно, как раз способны научать уму. Таким образом, и это вполне очевидно, уму научает и знание, и незнание. Ведь и вы, когда утверждаете, будто ничего не знаете, имеете в виду, определенное знание по поводу своего незнания.
    Насладившись растерянностью в лицах группы поддержки моего оппонента, я продолжил:
    — Значит, вы согласны, Сократ, с истиной, что прогрессия знаний ведет к прогрессии незнания?
    — Я согласен с этим хотя бы потому, что признание этой истины мне выгодно, — нашелся Сократ. – Ведь эта истина – лучший аргумент в пользу того, что я не должен был обращаться в суд по поводу моего конфликта с тем ослом. Дело в том, что подлинная справедливость возможна лишь тогда, когда известно все об этом человеке, его история жизни, его образ мысли, слабые и сильные стороны его характера, какие вопросы вызвали его гнев и почему…? Словом, всех знаний для справедливого решения потребуется такое множество, что их просто невозможно знать. При этом всякое новое знание обернется новыми загадками и вопросами. Но это означает, что перед нами откроется та бесконечность познания, которая определит невозможность справедливого решения. Следовательно, как бы я ни желал справедливости, которой ты, Моголь, столь озаботился, я должен смериться с ее невозможностью, и, следовательно, я поступил правильно, просто назвав этого человека ослом.
      Переждав ликование зевак по поводу удачного хода Сократа, я спокойно продолжил нашу полемику.
    — Вы совершенно правы, Сократ, когда говорите, что для подлинной справедливости желательна исчерпывающая правда о всех обстоятельствах дела. Но правда бесконечна. Одна правда порождает необходимость пояснения с помощью другой правды, а из этой правды выясняется новая правда и так далее. Это похоже на то, как из ветки куста появляется новое ответвление, а из него следующее. И единственный способ прервать это бесконечное развитие правды – это сказать неполную правду, а иначе говоря, солгать. Ведь вы же солгали, назвав человека ослом. На самом деле он не осел. То есть, между заведомо ложным решением суда по причине невозможности исследования всех знаний о том человеке и ложью о природе этого человека вы выбрали самую простую и грубую ложь. Не так ли? Но какая ложь из двух приведенных предпочтительна и более приличествует мудрецу, решившему с ее помощью отрицать несправедливый закон?
    — Наверное, та, в которой больше правды или истины, — предположил Сократ.
    — Так правды или истины? – потребовал я уточнения.
    — Хм. Тут, пожалуй, необходимо знать, что ты разумеешь под правдой, а что под истиной? — возразил Сократ. — Ведь для большинства из присутствующих оба эти слова означают примерно одно и то же. Да и я, грешным делом, полагаю, что без знания правды мы не можем знать истину, но можем говорить правду об истине и истинную правду. С учетом же той правды, которую ты сообщил нам, говоря о своем возрасте, твои представления о правде могут отличаться от моих.
      Последнее замечание Сократа было отмечено в публике волной усмешек.
      — Да, — согласился я. – Правда и в самом деле может казаться невероятной. Не зря же иные мудрецы говорят: «Все — правда и все — ложь». Особенно, ложна правда изреченная. А все это потому, что правда относительна. Она часто зависит от точки зрения, и у каждого своя. У человека одна правда, у осла другая. То, что правда сегодня, завтра уже может быть неправдой. В том числе и правда об истине. Поэтому правда всегда неполна, как и всякое знание, и оттого обычно содержит в себе червоточинку лжи в виде сомнения. С ложью ее роднит еще и то, что в подлинной лжи присутствует доля правды. Без этого ложь ничтожна. Будучи столь противоречивой, правда, как раз и является предметом диалектики, где отрицание осложняется новым отрицанием. Такое отрицание одной правды с помощью другой может привести к полному ее уничтожению. И так бы оно и происходило, если бы не истина, которая постоянно исправляет ложь путем своих явлений. Потому-то Гераклит и говорит: «Истина настигает лжецов и лжесвидетелей»
    Я сделал паузу, чтобы оценить впечатление, произведенное моим монологом на слушателей, и благодаря выражению их лиц убедился в истинности утверждения, что правду каждый понимает по-своему.
    — Но прежде чем, говорить об истине, — продолжил я. – Я бы хотел напомнить вашу знаменитую притчу о пещере. Это та пещера, где ее обитатель так прикован к своему месту, что видит только тени предметов и событий у ее входа.
    В сопении Сократа мне послышалось не столько досады на проделки Платона, сколько гордости по поводу известности его диалога с братом Платона, Главконом.
    — Так вот, — излагал я далее. – Помнится, вы предположили, что если дать такому человеку возможность увидеть при свете солнца все то, что порождало тени и странные звуки в пещере, то «он подумает, будто гораздо больше правды в том, что он видел раньше, чем в том, что ему показывают теперь?» Это ваши слова. Однако, постепенно, говорите вы далее, человек начинает понимать, что внешний мир лучше мира его пещеры. А происходит это, по вашему мнению, благодаря тому, что человеческому разуму доступна идея блага. Она, утверждаете вы, — причина всего правильного и прекрасного. Она сама — владычица, от которой зависят истина и разумение. И вот полагая, что человек предпочтет истинный мир мнимому миру пещеры, вы делаете вывод, что в душе человека есть некая способность к познанию истины. Не так ли?
    — Ну, примерно так, — согласился Сократ.
    — И знаете, вы правы. В душе человека, действительно, есть способность к познанию истины. Но этот ваш вывод – как раз тот случай, когда из сомнительных посылов, делается правильное умозаключение. Так бывает, когда при решении задачи вы знаете верный ответ и подгоняете под него ход решения. С чего, например вы взяли, что человек предпочтет привычному миру пещеры, подлинный мир? Ведь если устранить физические неудобства от оков и ограничений в движениях головой, то уютная пещера с ровным климатом и приятными соседями может показаться раем по сравнению с пространством, где существует рабство, насилие, нищета, войны и множество прочих неприятностей, связанных с борьбой за выживание. К тому же, увидев реальный мир, где также существуют тени от предметов, человек из пещеры, может решить, что все предметы являются порождением теней. Поэтому, чтобы дать ему «правильные» представления, необходим учитель или толкователь, который приведет его «разумение» в порядок. Вооружение души идеей блага, вовсе не устраняет необходимость разъяснения младенцу, что есть что, хотя бы на примерах. Младенцы же, воспитанные волками, уже не становятся людьми. А люди, разве они едины в представлении о благе? Обжора почитает за благо насытиться вкусной пищей и испытывает чувство сравнимое со счастьем, когда ест аппетитную еду. Но есть ли благо результат его обжорства? И сколько бы мудрецы ни твердили ему о благе в виде добродетели умеренности, он все равно предпочтет их болтовне, хороший обед. Впрочем, вы и сами говорили, что иные блага имеют свою теневую сторону. Так что, человеку из пещеры очень многое придется объяснить, и еще неизвестно поймет ли он? Притом, кто может поручиться, что тот мудрец, который возьмется его просветить, сам знает правду, и что его правда согласуется с истиной? Возьметесь ли вы, Сократ, порекомендовать тому человеку в качестве учителя, например, Протагора, в беседе с которым вы говорили о силе знаний и пришли к выводу, что правде и совести невозможно было бы научить, не будь они врожденными представлениями?
    — Протагора? – задумался Сократ. – Пожалуй, нет. Не порекомендовал бы. У него и впрямь все – правда, и все ложь, в зависимости от его пожелания.
    — В том-то и дело, что мы сами не столь уж сильно отличаемся от того пещерного человека, когда пытаемся рассказать о нашем мире. Особенно, если это касается вещей незримых, например, таких, как понятия и идеи. Допустим, мы хотим дать человеку представление об идее блага. Тогда мы должны знать, что под этим подразумеваем. Если благо это польза, как вы предполагаете в некоторых своих беседах, то этого явно недостаточно. Хорошая пища полезна, но переедание вредно. Значит, благом является ограничение наслаждения едой. Между тем, наслаждение как раз и воспринимается нами как высшее благо. Но избыточное наслаждение пагубно и, в конечном счете, превращается в неблаго. Тогда, может быть, благом является чувство меры? Однако присуще ли нам это чувство, когда дело доходит до наслаждений? И вообще может ли одно благо противоречить другому, а если может, то является ли такое противоречие благом? Но, может быть, идея блага не главная из идей? Чем она лучше идеи наслаждения, идеи совершенства, идеи совести, идеи нравственности, идеи счастья? Или же нам взять да и включить все эти идеи в идею блага, как ее составные части? Но тогда мы должны выстроить иерархию этих идей, иначе не исключается борьба при их реализации, которая может извратить саму идею блага. Притом у нас нет уверенности, что идея счастья и идея совести совместимы, а самое главное мы толком не знаем, имеем ли мы право столь своевольно обращаться с идеями? Для того, чтобы это понять неплохо бы знать что такое идеи и откуда они берутся? Участие Демиурга, по вашему же мнению, Сократ, здесь сомнительно, да и излишне. Кое-кто считает, что идеи вообще возникают в умах людей при осмыслении явлений реальной действительности. Так любое бревно может содержать в себе идею лавки. А три звезды на небе при их мысленном соединении прямыми линиями открывает идею треугольника. Его изучение приводит к открытию геометрических свойств и законов треугольника. С другой же стороны, треугольник существует независимо от того, знаем ли мы о нем или нет. И во всей Вселенной он остается треугольником, Но кто его изобретал? А что, если никто? Никто, и все. Допустим, его идея существует по факту своего существования. Вот, и Гераклит говорит: «Этот космос, один и тот же для всего существующего, не создал никакой бог и никакой человек, но всегда он был, есть и будет вечно живым огнем, мерами загорающимся и мерами потухающим». Таким образом, то, что мы называем идеями, существуют, так же как и законы природы, независимо от нашего сознания. Следовательно, нам остается выяснить, ту главную идею, которая дала начало всему остальному. Ту идею, которую мог бы выдумать Демиург, желая, чтобы она порождала все прочее, включая сами идеи. И тут я бы хотел отдать должное вам, Сократ.
    — Мне? – изумление Сократа не показалось мне наигранным.
    — Ну, да. Ведь это вы, всячески, исследуя идею блага, пришли к выводу, что причиной блага является прекрасное, то есть красота. И это вы сравнили свое стремлением к истине повивальным искусством. Так вот, если предположить что все сущее возникло из энергии, как полагал Гераклит, ибо под огнем, о котором он говорил, следует подразумевать энергию, то рождение этого мира произошло, благодаря разделению огня в самом себе, что легло в основу идеи творчества.
    — Послушай, Моголь, — перебил меня Сократ, очевидно, полагая, что пора уличить меня в незнании. – Я согласен, что все в природе исполнено творчества и все сущее ее результат. Поэтому-то и прав Гераклит, говоря: «Все течет и изменяется». Без творчества это было бы невозможно. Я даже допускаю, что творчество человека возможно путем разделения в себе самом, поскольку все мои помыслы и действия исходят из меня самого и являются частью меня. Однако я плохо себе представляю, как может огонь разделиться в самом себе, чтобы сотворить все сущее. Ведь если мы возьмем из костра горящую головешку, то вряд это будет произведением чего-то нового, кроме, быть может, нового костра.
    — Ну, это же очень просто, Сократ, — заверил я своего визави, чтобы немного усмирить дух противоречия в нем. – Дело в том, что огонь Гераклита это образ эфира. Кстати, Гераклит и не говорит, что его первозданный огонь похож на тот, который в костре. Он имеет в виду особый огонь, незримый и не ощущаемый нами, как воздух. Так вот, представьте себе, что такой огонь разлит в пространстве. И вообрази также, будто в результате встречи ветров случилось завихрение, притом такой силы, что воздух уплотнился настолько, что стал способен выдирать с корнем деревья. Такое ведь возможно?
    — Разумеется, — пожал плечами Сократ.
    — То есть, вихрь – это уже другое состояние воздуха. А теперь припомни, как взбивают масло из сметаны. При этом масло приобретает свойства отличное от сметаны. Оно тверже и имеет другой вкус. Не правда ли?
    — Ну, да. Да, — поторопил меня Сократ.
    — Сметана разделилась в себе, и получилось масло. – уточнил я на всякий случай. — Так вот, эта идея разделения в самом себе повсюду находит свое воплощение. И при рождении ребенка, и при образовании плодов многочисленных растений, и, как вы уже заметили, Сократ, при рождении самой идеи. Помнится Гераклит так и говорит: «Из всего – одно, из одного – все». Правда, некоторые считают, будто он говорил это по поводу диалектики. Но диалектика, если разуметь ее как единство и борьбу противоположностей, а главным законом ее считать отрицание отрицания, здесь не совсем уместна. Дело в том, что плод дерева — не есть его полная противоположность. В нем содержится новое дерево. Тут уместнее говорить, что дерево для продолжения жизни дополняет себя плодом. Такая дополнительность подразумевает материнскую любовь к плоду. И хотя плот, действительно стремится к самостоятельной жизни, и в этом смысле как бы отрицает материнское дерево, зато дерево не отрицает плод. Оно его творит. Таким образом, если исходить из вашей идеи блага, нам, пожалуй, следует признать, что высшим благом является творчество, ведь именно благодаря ему существует само благо.
   — Если я правильно тебя понял, — вкрадчиво начал Сократ. – То ты утверждаешь, что диалектика – это вовсе не творчество. И когда я спорю с софистами, я далек от творчества.
    — Смотря, каков этот спор, — покачал я головой в знак осуждения софистских приемов Сократа. – Если спор сводится только к отрицанию отрицания, когда один говорит: «Это дерево», а другой отвечает: «Нет, это не дерево», то такая диалектика в чистом виде ничтожна и не творчество. Поэтому, когда Гераклит называет войну отцом всего сущего, подразумевая свою диалектику, он непростительно ошибается. Но если мнение спорящих подкрепляются доказательствами и обоснованиями, то тогда это уже не совсем диалектика, поскольку здесь действуют уже иные принципы. Принципы творчества. В сущности, диалектика может быть представлена как частный случай творчества, поскольку ее законы выводятся из этих принципов.
    — Принципы, — повторил Сократ. – А скажи, пожалуйста, Моголь, то, что я назвал своего обидчика ослом, не пожелав обратиться в суд, является ли моим творчеством? Кстати, просвети меня и по поводу того, можно ли признать произведением искусства то, что он побил меня? Ведь согласись, наша беседа не ограничилась только отрицаниями.
   — В поступке того злодея, конечно, было очень мало творчества. — пояснил я, оценив коварство уловки Сократа. – Ведь творчество подразумевает созидание блага. Здесь же мы имеем дело с тем, что никак нельзя назвать прекрасным. Но и ваши действия, Сократ, не стоит считать произведением искусств. Хотя надо признать, что элемент творчества в нем присутствует.
   — Еще как присутствует, – подхватил Сократ. – Я, конечно, готов примириться с тем, что в моей аттестации того человека было мало правды, зато присутствовало достаточно истины. Впрочем, как видно, ты со мной не согласен. И тогда возникает важный вопрос: как же нам отличать творчество от нетворчества? Ведь и в искусстве обмана, и в искусстве войны, и в искусстве драки существует некоторая доля творчества? – торжествовал Сократ, видимо полагая, что, наконец, загнал меня в угол.
    Похоже, его мнение разделяли и свидетели нашей беседы.
    — Ничего нет удивительного в том, что в каждом действии человека может присутствовать доля творчества, — спокойно принял я его довод. – Человека вообще следует рассматривать, как творческий процесс. Процесс созидания себя. Но ведь и не всякое благо, как мы уже знаем, оборачивается пользой. Однако, если вы обратили внимание, я упомянул, что творчество имеет свои принципы. К ним относятся, например, «принцип новизны», «принцип преодоления», «принцип целесообразности», «принцип преемственности», «принцип восхождения от сложного к простому», «принцип таинства» и ряд других, но главным из них является «принцип дополнительности», он же «принцип гармонии», и он же «принцип любви»
    - Принципы, — поморщился Сократ. – Значит, разделившись в самом себе до состояния вихря, огонь Гераклита, творит этот мир согласно неким принципам, благодаря которым диалектика вовсе не источник развития природы, а частный случай творчества. Не слишком ли сложно, Моголь? С Демиургом все гораздо проще. Ты же сам говоришь, что один из принципов творчества «восхождение от сложного к простому».
    — Ну да, — согласился я. — Есть такой принцип. Потому-то некоторыми мудрецами и придуман Демиург. Только это обманчивая простота. Давайте, я задам вам несколько вопросов по поводу существования и деятельности этого Демиурга.
    — Нет, не надо вопросов, — запротестовал Сократ, покосившись на притихшую публику. – Лучше скажи мне вот что. Как же нам все таки применять эти принципы, когда мы желаем отличить подлинное творчество от мнимого? Может, стоит привлекать к этому делу геометров?
    — Вряд ли тут помогут геометры, — возразил я. – Нам даже не обязательно изучать эти принципы. Они присущи нашему разуму с самого рождения, поскольку наша душа состоит из той энергии, которая творит весь мир. Тот же «Темный философ», Гераклит, так и говорит: «Души состоят из огня; они из него возникают и в него возвращаются. Огонь души соотносим с огнём мира». Из этого следует, что нам свойственно истинное творчество и оно понятно нам без всяких вычислений. Когда птица вьет гнездо, она вряд ли отдает себе отчет в своих знаниях. Она просто знает, как это делается. Да и мне ли рассказывать вам об этом? Я ведь уже напоминал вам вашу беседу с Главконом, где вы утверждали, что у каждого в душе есть такая способность, которая помогает обучению. Наверняка вы имели в виду те самые знания, существующие в виде творческого начала с его принципами.
    — Да, я действительно чувствую свою причастность к космосу, — наудивление серьезно сказал Сократ. – Иногда мне кажется, что я вижу и готов постигнуть истину, наблюдая самые простое вещи. Но стоит начать рассуждать, то все рассыпается, как разбитый кувшин. И из этих черепков почти невозможно собрать какой-либо приемлемый сосуд. Очевидно, прав Гераклит, говоря, «природа любит скрываться». Но отчего так, Моголь? Ведь если в нашей душе тот же огонь, что творит Вселенную, нам должно быть открыта истина. И даже будущее мы должны прозревать, как это делают пророки.
    — Позвольте, Сократ, но сами же вы любите говорить: «Познай себя, чтобы познать мир». Помните, я упомянул о таинстве, присущем творчеству? А разве в вашем творчестве нет сокровенных тайн? Откуда, например, вам в голову приходят идеи? Отчего что-то вас радует, а что-то угнетает? Как вы припоминаете то или иное событие? Притом, если бы творчеству было бы присуще знать будущее, то разве это было бы творчеством? Скульптор, высекающий фигуру из мрамора, конечно, примерно представляет ее идеал. Но получит ли его замысел идеальное воплощение, это ему неизвестно, и оттого ему интересно творить. Притом скульптор испытывает от своего труда удовольствие, которое он бы назвал благом. И заметьте, труд его не так уж легок, но желание творить пересиливает в нем все неприятные стороны его работы. И это тоже сокровенная тайна всякого искусства. Впрочем, мы с вами уже знаем, что тут вступает в силу необходимый в творчестве «принцип преодоления». Тем не менее, вы правы, Сократ, полагая, что истина должна быть доступна человеку. Но ведь она ему и доступна. Истина постоянно перед его глазами. Другое дело умеет ли он ее видеть… и хочет ли? Если вы помните, в поэме Гомера красота изображается в виде текучей материальной жидкости, которую Афина пролила на Одиссея. И это нам почему-то понятно. Мы как будто чувствуем здесь присутствие истины, хотя мышление может сомневаться в справедливости поэтической метафоры. А понятно, потому что творчество, как вам, разумеется, известно, — это процесс. То же и творчество природы. Оно, вроде музыки, которая бесконечно длится. Не всякий аккорд в ней гармоничен, но в ней слышится стремление к красивым аккордам. Ведь творчество, ради творчества бессмысленно. Я же говорил, что творчеству свойственна целесообразность. Целью творчества является красота, ее идеал. И если творчество – это процесс, то красота – это явление. Явление прекрасного подобно гармоничному аккорду в той музыке. Так какую же вам истину надо, если перед вами сам процесс истины и ее явления, определяющие весь смысл жизни? Наконец, говоря о доступности истины нашему разуму, не стоит ли упомянуть Гераклита, на которого мы не раз ссылались в нашей беседе. Истины, открытые им, не устарели даже спустя две с половиной тысячи лет. То есть, я хотел сказать, не устареют те из них, которые верны.
    — И все же, Моголь, мне кажется, ты уклоняешься от ответа на вопрос, что позволяет нам отличать истинное творчество от мнимого и подлинную красоту от уродства. Ведь тот же Гераклит говорит: «Иногда и куча сора, рассыпанная наудачу, может дать нечто прекрасное». И еще: «Для Бога все прекрасно и справедливо; люди же одно признали несправедливым, другое – справедливым».
      — Признаться, мне несколько удивительно, что Гераклит говорит о Боге, как о едином Господе, — ответил я. — Но еще более представляется мне странным ваш диалог с Гиппием Меньшим, где вы исследуете представление о прекрасном. Там вы говорите, будто прекрасное должно существовать само по себе как мудрость и справедливость. Вы применяете понятие прекрасного и к девушке, и к кувшину, и к половнику, пытаясь понять что в прекрасном более значимо: польза, пригодность, форма или содержание. Честно говоря, все эти ваши измышления мне кажутся наивными. Я, конечно, понимаю, что вы ставили своей задачей, выяснить, существуют ли идеалы, придуманные Демиургом. Дескать, если существует разница между прекрасным и еще более прекрасным, то должно быть нечто абсолютно прекрасное, к которому стремится дух человека. А поскольку человек всегда стремится к знаниям, то из этого якобы следует, будто самое прекрасное это знания, и, следовательно, самый прекрасный представитель человеческого рода – это мудрец. И знаете, в чем-то вы правы. Человек, действительно, стремится к своим идеалам. Но, во-первых, пределов совершенства нет. Поэтому идеалы в природе существуют лишь умозрительно, как путеводная звезда для творчества. Истинным же идеалом является гармония. Ведь как бы ни был сладок звук отдельной ноты, чтобы быть прекрасным он должен соответствовать гармонии или мелодии. Иначе он будет просто излишен и некрасив. Во-вторых, прекрасным может быть все: и кувшин, и девушка, и половник, и музыка, и горькое лекарство, благодаря своему оздоровительному свойству. То есть, прекрасное зависит от требований, предъявляемых к предмету в виде полезности, пригодности и иным, а также от представлении о том, насколько тот отвечает представлениям об идеале. А поскольку все эти условия у каждого человека различны, то и прекрасное для всех различно. Так что, когда Гераклит говорит о способности человека увидеть красоту в куче мусора, он прав. А по поводу блага знаний, тут, по-моему, и спорить не о чем. Знания прекрасны, если они истинны, но кто способен определить их истинность. Другое дело, знание истин. Но как могут знание истин сделать мудреца прекрасным? Как вы думаете, Сократ?
    — Тут, наверное, следует выяснить, какие истины известны мудрецу? – отозвался Сократ. – Допустим, если мудрец знает, что многознание не научает уму, то вряд ли это прибавит ему красоты.
      — Вот именно, — подтвердил я. – Однако, что же позволяет нам видеть и понимать красоту? Пусть даже мы видим ее в куче мусора. Но при этом мы понимаем, что это не просто куча мусора, а именно явление красоты. Думаю, вы согласитесь, Сократ, что понятие о красоте существует в нас, благодаря способности к творчеству, которая заложена в нашем разуме с рождения. То есть, те самые тайные знания души, о которых вы, Сократ… да, вы… говорили в беседе с Главконом.
    На этот раз я не заметил у Сократа желания посетовать на болтливость Платона. Напротив, философ даже несколько выпрямился, будто намереваясь превзойти себя в росте. Я же продолжил:
    — Ведь красоте присущи те же творческие принципы. В том числе и «принцип новизны», и «принцип преемственности», и даже «принцип целесообразности». Почему я говорю «даже»? Потому, что может показаться, будто творчество достигает цели в красоте, а у красоты уже нет цели. Но это не так. Красота более внятна, когда имеет какой-то смысл. Красоту яблони можно не заметить, не зная вкуса ее плодов, а плакучая ива над рекой напоминает кому-то о светлой печали. Так что, даже явление творчества в виде красоты, способно к творчеству, как плод дерева способен к развитию.
    — Все бы хорошо, но опять эти принципы, — несколько обеспокоился Сократ. -Эдак кому-нибудь из софистов придет в голову оценивать красоту с помощью этих принципов: сколько в ней новизны, да сколько тайного смысла? И тогда, ты уж мне поверь, Моголь, от нее ничего не останется.
    — Вы опять правы, — заверил я Сократа под поощряющие взгляды его учеников. – И потому забудьте вы об этих принципах. Конечно, красота, как и творчество, не поддается геометрии, хотя и в геометрии своя красота. Явление красоты постигается нашим разумом через логос. То есть, представление о ней выводится из общего представления человека о мире, также как красивый аккорд следует из всего музыкального произведения. Вы, когда говорите со мной, употребляете только те слова, которые следуют из контекста. И я их понимаю только в контексте. Это как у Гераклита: «Из всего — одно». А вот наше мышление, наоборот, стремится из конкретных знаний выводить новые знания с помощью логики. «Из одного – все». Но, как мы убедились, эти знания противоречивы, неисчерпаемы, и потому часто бывают ложными. Все дело в том, что мышление устроено по-другому, чем разум. Оно возникло, благодаря тому, что разум разделился в самом себе точно так же, как в свое время огонь эфира разделился в себе, произведя материю. Так вот, мышление, как и материя, подчиняется диалектическим законам с его отрицаниями. И хотя мышление является инструментом познания нашего разума, оно противоречиво по своей природе и стремится отрицать разум, как материя стремится отрицать энергию. Но без разума мышление – ничто, как ничто и материя без энергии. И как яблоня не отрицает своего плода, так разум не воюет с мышлением, а напротив, участвуя во всех его процессах. Поэтому мысль может быть красивой, Сократ. И вам это известно. Но вам известно и то, что всегда найдется новая мысль, которая покусится вытеснить или перечеркнуть предыдущую. Эта агрессивная природа диалектики обычно проявляется в споре.
    — Несмотря на путаницу из множества красивых мыслей, которые ты, Моголь, сплел, подобно пауку, плетущему сеть из паутины, которую он достает из самого себя, я все же не хочу с тобой спорить, потакая мышлению с его коварной диалектикой, — заявил Сократ. — И хоть мне кажется, будто ты намекаешь на то, что в споре, с тем ослом, я первым проявил агрессию, по причине чего мне не следовало ожидать иного воздаяния за мой грех, нежели хорошая взбучка, я и это не готов обсуждать. Но ответь мне, Моголь, на волнующий меня вопрос, как наш разум мог разделиться в себе, да еще для того чтобы сотворить столь строптивое мышление. Ведь вряд ли тут подходит образ вихря в воздухе или даже масло из сметаны?
    Судя по возбуждению присутствующих, вопрос Сократа им явно понравился.
    — Может, и не подходит, — рассудил я. – Я же говорил, что идея разделения в самом себе имеет много примеров в природе. Поэтому возьмем в качестве метафоры образ омута в реке, где вода закручивается по спирали и грозит увлечь в бездну все, что приблизится к водовороту. Скажите, Сократ, какое чувство овладеет вами, окажись вы у края этой воронки? Не чувство ли страха?
    — Думаю, именно чувство страха, — подтвердил Сократ.
    — Ну, так вот, этот образ воронки омута, как мне кажется, вполне отражает наше чувство страха перед бездной небытия. Страх парализует наш разум, заставляет сосредоточиться на опасности, выделить ее из всех прочих сущностей, изучить ее, втягивая в этот процесс все наше сознание. С признанием опасности объекта, страх порождает сомнения и ненависть к объекту опасности. И вот этот страх, в конечном счете, привел к тому, что разум человека приобрел способность к мышлению, которое стало для человек инструментом познания. Но чтобы принимать решение и действовать согласно своим выводам, необходима воля. Так мышление стало подчинять себе волю человека, а через подчинение себе сознания мышление стремится подчинить себе разум человека. Но, как я уже говорил, мышление без разума – ничто, поэтому мышление по своей природе противоречиво, диалектично, агрессивно и является источником сомнений. Однако, несмотря на сомнительность знаний, полученных с помощью мышления, участие разума позволяет нам познавать истину, которая, как вы помните, длится перед нами в своем процессе, подобно музыке. Так как же мы познаем красоту, Сократ?
   — По средствам наших творческих способностей, — неуверенно ответил мудрец.
    — А кто более близок к познанию истины: тот, кто находит красоту в куче мусора и в тенях пещеры, или тот, кто любуется красивой девушкой, восходом солнца над морским горизонтом, или лепит изящный кувшин?
    — Хм, если я скажу: тот, из пещеры, то это будет не менее глупо, чем я дам правильный ответ.
    — Однако, как вы, надеюсь, понимаете, добрейший Сократ, наблюдение красоты и вечных истин творения еще не делает человека мудрецом. А что делает?
    — Наверное, познание истин, восприятие красоты, причастность к ним, — пожал плечами Сократ.
    - Конечно. Это же очевидно, — подтвердил я. – Но если человек способен воспринимать и чувствовать красоту, не свидетельствует ли это о том, что в нем есть что-то родственное той истине, явлениям которой он внимает? Но коль скоро отрицать это свидетельство глупо, то не стоит ли нам вспомнить о принципах, присущих творчеству, главным из которых является любовь?
   — Да, как же о них забыть, об этих принципах? — усмехнулся Сократ. Впрочем, это не выглядело его возражением.
   — Но если эти принципы в человеке пробуждают творчество, а с этим приязнь и любовь к внешнему миру, а также ощущение причастности к прекрасному и чувство гармонии с этим миром, не подскажет ли нам это обстоятельство ответ на ваш вопрос, которым вы задались в беседе с Гиппием Большим, о происхождении добродетелей и существовании общего между ними?
   — По-моему, ты хочешь сказать, Моголь, что человеческие добродетели являются результатом творчества, поскольку добродетели прекрасны, а прекрасное является целью истинного творчества — озадачено произнес Сократ.
   — Можно и так сказать, — согласился я. – Вообще же, я пытаюсь доказать, что мудрость определяется не только творческими способностями человека, способствующими его познанию красоты и истины, но и его добродетелями, позволяющими ему быть в гармонии с природой и обществом.
    — Вот как, — усмехнулся Сократ. – Что же тут доказывать? Это же и так ясно. Ты ж сам напомнил мне мои слова, когда в ответ на вопрос, как стать мудрым, я сказал, что для этого нужно научиться отличать добро от зла и понимать, что есть лучшее и прекрасное. Что же это за мудрец, если он не жаждет знаний, не воспринимает красоту, да вдобавок еще безнравственный человек. Однако, в течение беседы мы пришли к тому, что научить мудрости с помощью знаний невозможно. Скорее, мудрости учит само прекрасное. И чем больше его в человеке, тем он ближе к истине. Показателем же этого, вероятно, служат его добродетели. К таковым мы относим, например, честность, правдивость, чистосердечие. Ну, а что, если человек врет, говоря, будто ему две с половиной тысячи лет, и при этом он якобы моложе любого из живущих на две с половиной тысячи лет? Можно ли такого человека считать мудрецом? Как, по-твоему, а, Моголь?
    — А если не врет? – возразил я, не обращая внимания на хохот публики.
    — Тогда, конечно, можно, — отвесил мне поклон Сократ, вызвав тем новый шквал восторгов аудитории.
    — Впрочем, — примирительно продолжил философ. – Мы, кажется, задались целью дать определение мудрости. И, похоже, с твоей помощью, Моголь, мы в этом вполне преуспели. Теперь же, как я понимаю, для того, чтобы обосновать свое право на протест против законов Афин, мне следует примерить на себя хитон мудреца. В этом случае, по нашим условиям, ты признаешь справедливость моего поступка в отношении человека, которого я назвал ослом. Не так ли, Моголь?
    — Так, — кивнул я, улавливая боковым зрением, как в ожидании развязки насторожились свидетели нашего спора.
    — Ну, так вот. Я отказываюсь от хитона мудреца, – изрек Сократ под дружный выдох обалдевшей толпы. – Отсюда следует, что победителем в нашем споре являешься ты, многомудрый Моголь, из далекой страны будущего.
    — Ну, что ж – сказал я, не скрывая своего восхищения благородством оппонента. – На том и порешим. То есть, я признаю свое поражение, поскольку имею дело с вашей не раз доказанной скромностью, которая является одной из важнейших добродетелей, присущей истинному мудрецу. Но, черт возьми, как вы догадались, что я явился из будущего. Впрочем, для настоящего мудреца это не так уж сложно, особенно, когда ему подсказывает личный Демоний.
 

ШОПЕНГАУЭР и КРЕАТИВНАЯ ФИЛОСОФИ ...

(Моголь) 		  22    2016-12-27  8  1008

Из разговора с Прохожим:

- Опять ты за свое, Моголь! Вот уже, до самого Шопенгауэра добрался. Но это теперь даже и не прикольно. Ну, было, пошутил. С каждым случается. А ты вот вам, пожалте бриться.
- Почему ж эт не прикольно? Самое прикольно. Все думают: «Ну все, пронесло, тучи развеялись. Можно со спокойной совестью писать про жопу». А тут внезапно хрясь! Опять философия! Всем невмоготу. Поэты, подобно угорелым рыбам, всплывают на поверхность и хватают воздух ртом.
- Но ведь такое уже было. И не раз. Тебе мало. Откуда в тебе этот садизм?
- А что было? Был успех. Явный успех. Даже Неразговорчун заговорил. Помнишь, небось, как Христос излечил калеку, сказав: «Встань и иди». Тот же эффект наблюдался с Неразговорчуном. Разве это не стоило моих трудов. Нет уж, раз есть успех, его необходимо развивать. Ничто так не способствует успеху, как сам успех.


Вопрос из зала: В главе «Путешествие в царство мысли» вы раскритиковали многих философов. В числе их оказался и Шопенгауэр. Между тем в современном мире философия Шопенгауэра набирает популярность. Правильно ли я понял, что философию Шопенгаура, вы считаете несостоятельной?

   На самом деле я ставил целью не «раскритиковать» мыслителей прошлого, а показать, что без «креативной философии» их идеи выглядит несколько ущербными. В особенности это касается философии «великого пессимиста», или, как еще величают Шопенгауэра, «Франкфуртского мизантропа».
    Конечно, Шопенгауэр – мировое светило философии. И мы даже не собираемся оспаривать его высказывание: «Я распахнул завесу истины шире, чем кто-либо из смертных до меня». Но он же сам в «Основных идеях эстетики», повторяет вслед за Аристотелем: «Не бывает никакого великого ума без примеси безумства».
    Пожалуй, философские рассуждения очень удобное место для доказательства этого наблюдения. Например, изрядную примесь безумства Шопенгауэр обнаруживает у Гегеля: «Как средство поглупеть, гегелевская философия несравнима, — замечает Шопенгауэр. — Это абракадабра, болтавня, набор слов, предлагающих в своих чудовищных сочетаниях разуму невозможные мысли, вопиющие противоречия, которые совершенно калечат интеллект».
    Но так ли уж далеко ушел от Гегеля сам Шопенгауэр? Ведь Гегель утверждал, что «до конца достроил здание объективного идеализма и таким образом исчерпал возможности философии». При этом он представлял мир как некую окаменелость Мирового духа, некогда витавшем во Вселенной. Правда, эта идея с большой и пыльной бородой, поскольку еще греческие мудрецы сообщали о некоем «нусе» (уме), который есть начало всему, разлит в Космосе и содержится во всем. Очевидно, предположив, что такой пантеизм слишком наивен и недостоин трезвомыслящего философа, Шопенгауэр оставил от этого непонятного нуса нечто более конкретное, а именно «волю к жизни». Эта воля, по мнению Шопенгауэра, тоже является началом всему и содержится во всем как некая «вещь в себе», поэтому ее справедливо именовать Мировой волей.
      Представление о «вещи в себе» Шопенгауэр заимствовал у Канта. Впрочем, для самого Канта «вещь в себе» представлялась неразрешимой загадкой. Да и для всех других было непонятно, что это за «вещь в себе» и кому она нужна, если даже неизвестно, что она собой представляет. Зато после того, как Шопенгауэр открыл, что во всех физических и психических процессах участвует «Мировая воля», покровы с тайны «вещи в себе» оказались сорваны. Правда, для многих сама Мировая воля оставалась «вещью в себе». Ведь теперь было непонятно, что это за Мировая воля? Откуда она берется? Кто ее субъект? Ведь в привычном понимании воля обязательно кому-то принадлежит и на что-то направлена. Однако у Шопенгауэра воля существует сама по себе, то есть, бесхозно, как что-то обитающее в пространстве, вроде идей Платона.
      Таким образом, «Франкфуртский затворник» предстал перед необходимостью ответить на многие каверзные вопросы. И хотя усеченный до примитивной воли «нус» кому-то представляется гораздо проще, чем Гегелевский Мировой дух, задача эта, судя по толщине книг Шопенгауэра, оказалась не из легких. Впрочем, если верить самому Шопенгауэру, он с ней блестяще справился. Во всяком случае, в письме к Беккеру он хвастал, что его учение отличается большой цельностью. Однако стоит заметить, что далеко не для всех это было столь уж очевидно. Иначе, как понимать признание Франкфуртского затворника, где он говорит: «Но я хотел бы видеть того, кто мог бы похвалиться более ничтожными современниками, чем те, среди которых я жил».
    Действительно, не так просто убедить аудиторию в том, что Мировая воля, неизвестно откуда взявшись, образует из ничего вещи и участвует в их жизни на правах хозяина. Но зато если с этим справиться, то дальше все логично. Воля содержится во всем и умышляет все подчинить себе. Чуть не сказал: «своим интересам». Впрочем, почему бы не сказать. Ведь, если есть воля, значит, есть и какой-то интерес, цель. А, между прочим, цель есть. Есть! Борьба и победа. «Нет победы без борьбы», — провозглашает Шопенгауэр и с увлечением приводит примеры таковой борьбы всех и вся на разных «ступенях» эволюции с подчинением, порабощением и поглощением одних участников природы другими.
    «…Мы можем разбираемую нами борьбу всех проявлений воли между собою признать даже в простой материи… — заявляет философ и, приведя примеры, далее продолжает: … мы видим, что воля здесь, на нижайшей ступени, высказывается как слепое влечение, темный, глухой позыв, вне всякой непосредственной познаваемости».
    Ну, а если такое творится на нижних «ступенях», то что уж говорить о распрях на высших порожках «объективизации» воли. «Так в природе всюду видим мы спор, борьбу и попеременную победу, — пишет Шопенгауэр, — …И далее ясней увидим в этом свойственное воле раздвоение в самой себе…»
    Вот, даже как. Оказывается, воля, мало того что непознаваема, еще каким-то образом раздваивается в самой себе. Это, по меньшей мере, удивительно. Однако, такое раздвоение у Шопенгауэра имеет свое объяснение: «Каждая ступень объективации воли оспаривает у другой материю, пространство и время. Пребывающая материя должна непрестанно менять форму, так как под руководством причинности механические, физические, химические, органические явления жадно теснятся к обнаружению и вырывают друг у друга материю, ибо каждое стремится раскрыть свою идею».
    Эге, «раскрыть свою идею». Это зачем же им всем это нужно, да и ей, воле? Неужто в этом смысл всей котовасии?
   Однако не лишне бы узнать, как это происходит? Впрочем, Шопенгауэр и здесь не оплошал. Он приводит достаточно примеров того, как в природе происходит раскрытие своей идеи. «Самый яркий пример в этом роде, — пишет Шопенгауэр, — представляет австралийский муравей-бульдог. Когда его разрежут, начинается бой между головной частью и хвостом. Первая нападает своими челюстями, а последний храбро защищается, уязвляя первую».
    Заметим, между прочим, что эту идею «борьбы всех против всех» Шопенгауэр позаимствовал у Гоббса и, как видим, не только обосновал ее, но и превосходно развил.
    Разумеется, в такой атмосфере всеобщей неприязни и борьбы человеку приходится хуже всех. Дело в том, что, по мнению Шопенгауэра, человек достигает высшей ступени «объективации воли», и соответственно, он больше всех прочих норовит все себе подчинить и поглотить. Но чем выше аппетиты человека, тем упорнее сопротивляется ему, руководимая Мировой Волей, окружающая среда. Из-за этого жизнь индивида превращается в такой жуткий процесс, что страшно даже читать описание несчастий и страданий, преследующих человека вплоть до самой смерти. Этому Шопенгауэр посвящает целую главу под названием: «О ничтожестве и горестях жизни».
    «Нет в мире такого удовлетворения, — сообщает философ, — которое могло бы утешить ее (воли) порывы, положить конец ее вожделениям… Все в жизни говорит нам, что человеку суждено познать в земном счастии нечто обманчивое, простую иллюзию… Жизнь рисуется нам как беспрерывный обман, и в малом, и в великом… Если жизнь что-нибудь дает, то лишь для того, чтобы отнять… Настоящее никогда не удовлетворяет нас, а будущее ненадежно, прошедшее невозвратно… Мы чувствуем боль, но не чувствуем безболезненности; мы чувствуем заботу, а не беззаботность, страх, а не безопасность. Мы чувствуем желание так же, как чувствуем голод и жажду. Но как только это желание удовлетворено, с ним происходит то же, что со съеденным куском, который перестает существовать для нашего чувства… Болезненно жаждем мы наслаждений и радостей, когда их нет. Отсутствие же страданий непосредственно нами не ощущаются. Все это потому, что только страдания и лишения могут ощущаться нами положительно и оттого сами возвещают о себе. Наоборот, благополучие носит чисто отрицательный характер… В той мере, в какой возрастают наслаждения, уменьшается восприимчивость к ним: привычное уже не доставляет нам наслаждения… Наше положение в мире представляет собою нечто такое, чему бы лучше вовсе не быть, то все окружающее нас и носит следы этой безотрадности, подобно тому, как в аду все пахнет серой: все на свете несовершенно и обманчиво… Все приятное перемешано с неприятным, всякое наслаждение разрушает само себя, всякое облегчение ведет к новым тяготам… Бесспорное доказательство того, что люди чувствуют себя несчастными, в избытке дает еще и лютая зависть, которая не может сдержать своего яда, как только возвестят о себе чья-нибудь удача или заслуга… Мир, который был бы хуже нашего, совсем невозможен, потому что он не мог бы существовать, и значит, наш мир – худший из возможных миров…»
      Действительно, мир, который описывает Шопенгауэр, и где царствует столь зловредная воля, настолько худой, что представляется странным, что он вообще существует. Для этого у него просто нет никаких «оснований».
    Кстати, это понятие «основание» Шопенгауэр позаимствовал у Лейбница. Но Лейбниц, благодаря открытому им закону «достаточного основания», доказывает существование Бога. Шопенгауэр же пытается обойтись без Бога, оставив от Творца только волю. Но в этом случае и «основания» у нашего мира вызывают сомнения. Ну, судите сами, в человеке, например, ученые насчитывают миллиарды микроорганизмов. И если верить Шопенгауэру, у каждого из них имеется воля к жизни и жажда укокошить себе подобного, чтобы выразить свою «идею». Какой же в таких условиях возможен организм? Да и какой возможен мир, и зачем мы употребляем это слово, когда все заняты поглощением и уничтожением друг друга даже на «самых низших ступенях»?
      Но что интересно, сам же первооткрыватель «Мировой воли» утверждает, что стоит только человеку отказаться от собственной воли, как он приобретает способность видеть красоты природы и наслаждаться искусством.
      Правда, дело это наверняка непростое. Как, например, побороть в себе «лютую зависть» или ощущение, что все кругом «несовершенно» и обманчиво, да еще попахивает «серой» в связи с приближением необходимых страданий и даже смерти? Впрочем, наверное, это возможно при наличии железной воли. Ведь удается же это как-то восточным монахам. Но вот, откуда взяться умиротворяющим красотам природы, где царствует все та же агрессивная, беспощадная и разрушительная воля. И, вообще, какая радость созерцать этот худший из миров?
    Однако Шопенгауэр не озадачивается этим щекотливым вопросом. Зато само созерцание прекрасного мыслитель разбивает на виды, наиболее предпочтительным из которых является наблюдение идей. Он даже дает примеры таких наблюдений и самих идей.
    Конечно, есть подозрение, что не всякий человек, отказавшись от воли к жизни, способен все оставшееся время любоваться идеями. Тем более, что далеко не каждому они приходят в голову. И если их две-три, то тут недолго и заскучать. Шопенгауэру-то, разумеется, такие трудности вряд ли знакомы. Он, как мы видим, из идеи о «Мировой воли», создал целое учение и представление о мире.
    Кстати, само «представление» по мнению Шопенгауэра образовалось, благодаря все той же воле. Это произошло в результате стремления индивидуума к хорошему питанию. «При разросшемся разнообразии, — замечает автор этой идеи, — толкотня и путаница до того увеличились, что мешают друг другу, и случайность, от которой, движимый одним раздражением, индивидуум вынужден ожидать себе пищи, была бы слишком неблагоприятна… Поэтому движение по мотивам и сознание такового становятся здесь необходимыми…» В результате: «Мир вдруг показывает свою вторую сторону. До сих пор «воля» он становится и «представлением», объектом познающего субъекта».
      Надо полагать, что «представления» у разных субъектов различные. Таракан, например, вряд ли так же представляет себе этот мир, как сам Шопенгауэр. Впрочем, Шопенгауэру это известно. Он и сам говорит: «Мир, в котором живет каждый из нас, прежде всего, зависит от того, как мы его себе представляем».
    Однако откуда же берутся у людей столь различные представления об этом «Худшем из миров»? Ведь тут никак не обойтись без творчества, где наличие воли далеко не главное условие. Правда, нетрудно доказать, что этим различиям в представлениях индивид обязан внешним силам. Но тогда и у этих внешних сил кроме воли к подавлению ближнего должны быть какие-то творческие начала. Даже комар бывает достаточно изобретателен в своих хлопотах по добыче нашей крови. Сам же Шопенгауэр, пытаясь навязать нам собственные представления о мире, не чуждается творчества. Это особенно заметно, когда здравомыслие подсказывает нам, что математически его схемы не работают, и он вынужден усложнять свои доказательства новыми решениями, чтобы получить необходимые ответы. Такое часто наблюдается в науке, где ученые для достижения искомого результата опираются на всякие допущения, постулаты, условные коэффициенты и пр., что делает их решения слишком сложными, чтобы не быть сомнительными. Надо ли говорить, насколько усложняет поиск правильного ответа ошибка, допущенная в начале решения задачи?
      Вот, и Шопенгауэр, столкнувшись с необходимостью найти «достаточные основания» для наличия нравственности в нашем «худшем из миров» вынужден признать: «Природа противоречит самой себе, смотря по тому, исходит ли она в своих вещаниях от частного или от общего…» Благодаря такой раздвоенности, «Всякий индивидуум, обращая свои взоры внутрь себя, узнает в своем существе, которое представляет собой его волю – вещь в себе, т.е. то, что повсюду служит единственной реальностью». А дальше еще неожиданнее: «… из непосредственного и интуитивного сознания метафизической тождественности всех существ проистекает всякая истинная добродетель».
    То есть, если мы сознаем, что мир вокруг нас кишит эгоистичными существами, норовящими с нами бороться с целью поработить или сожрать, то как раз самое время стать истинно добродетельными. Отсюда, как мы понимаем, с неумолимой логикой следует вывод Ницше о том, что добродетель является результатом слабости и безволия индивида. И соответственно, такая чуждая природе добродетель должна быть уничтожена. Но Шопенгауэр до этого не опускается. Наоборот, он утверждает, будто «метафизическая   тождественность» всех существ, являющихся воплощением воли, приводит к «феномену сострадания». А это как раз и «является основой справедливости и человеколюбия». Каково, а?! Если это и «представление», то оно явно цирковое.
    Заметим, что несообразности и противоречия в сочинениях «Философа Мировой Скорби» подмечались уже его современниками. Кое-кому, например, было непонятно, как слепая и хаотично действующая Мировая Воля произвела столь структурно-сложный и в то же время целостный природный мир? Притом мир, пронизанный априорными связями. И как участники иллюзорного мира представлений могут быть способны столь основательно затронуть изначальную «вещь в себе» своими действиями, чтобы, например, реально «наказать» ее, принудив к исчезновению? Да вот и нас наверное не может не смущать тот факт, что для того чтобы подавить столь неукротимую волю в себе, необходима немалая воля. Но где ее взять? Разве что заставить ее как-нибудь раздвоиться, подобно «нанайским мальчикам»?
      Тем не менее, хоть и не сразу, но со временем, у «Франкфуртского Затворника» нашлось множество почитателей и последователей. Причем, замечено, что таковых становится больше в трудные времена. Вот, и нам вовсе не хочется представлять Шопенгауэра «сумасшедшим» с примесью знаменитости. Не может быть, чтобы такой великий мыслитель во всем был неправ. К тому же практика показывает, что с помощью цитирования отдельных мест произведения можно доказать, что угодно. Притом ведь признаки борьбы мы и впрямь наблюдаем повсеместно, и воля к жизни является важным фактором выживания живых существ. Например, широко известен эксперимент, где мышам был создан «идеальный мир», в котором был предусмотрен полный комфорт для этих грызунов. В результате подопытные мыши утратили свои мышиные инстинкты и волю к жизни. Через несколько поколений они уже были неспособны проживать в обычной среде и даже размножаться, после чего благополучно вымерли.
    Считается, что этот эксперимент полностью подтверждает идеи Шопенгауэра. Но даже если мы не заметим, что Шопенгауэр кое-где как раз предлагает отказаться от собственной воли для полноценной жизни, то и тогда у сторонников «креативной философии» к выводам из опыта с мышами имеются вопросы. Например, эксперимент исключал «креативный принцип новизны», «принцип преемственности», да и «принцип дополнительности» в условиях изоляции от внешних факторов тоже был нейтрализован.
      Однако не будем мелочиться, выискивая недочеты в мышиной возне и противоречиях автора теории Мировой Воли. Для «креативной философии» более интересна вот, какая выдержка из его сочинений: «… не должно упускать из виду, что во всех идеях, т. е. во всех силах неорганической и во всех формах органической природы, одна и та же воля раскрывается, то есть, входит в форму представления, в объективность. Ее единство должно поэтому заявлять себя внутренним родством всех ее явлений».
    Не правда ли это общее, существующее даже в идеях очень похоже на нашу "творческую энергию» эфира с ее созидательными принципами, известными нам из «креативной философии»? В их числе, как мы помним, есть и принцип дополнительности (любовь), и принцип новизны, и принцип восхождения от сложного к простому. Кстати, не этим ли, последним, принципом и воспользовался Шопенгауэр, выбрав из всех «творческих принципов» один единственный принцип, «Принцип преодоления»? Ведь преодоление – это и есть в сущности та самая «воля». Ну, конечно, это так. Из этого-то посыла и выводятся все прочие представления философа.
    Однако, может быть, Шопенгауэр прав, полагая, что «принцип преодоления» является главным принципом бытия, а все остальные можно безболезненно отбросить, как второстепенные и не имеющие решающего значения? Ведь суть жизни в высокой степени сводится к преодолению смерти.
    Но тут, уместно спросить: «преодоление смерти ради чего?» Неужто только ради борьбы и сомнительной победы в «худшем из миров?» Притом есть достаточно фактов, указывающих на то, что в мире все же больше гармонии, чем всеобщей борьбы и надувательства. Иначе б ничто не удерживало этот мир от уничтожения красоты и всякой добродетели.
    И все же, надо признть, что борьба в природе явно присутствует. Конечно, пример муравья-бульдога не показателен. Еще неизвестно, как бы повели себя вы, если вас рассечь пополам. Тут недолго и спятить, обвинив в своем бедственном положении утраченный хвост. Но нам известно, что одни растения, обзаводятся шипами, другие вырабатывают ядовитый сок, третьи используют соседей, чтобы забраться повыше к солнцу. Парнокопытные пожирают траву, а самих их с удовольствием кушают хищники, на которых паразитируют блохи… Что же касается человеческого общество, то тут Шопенгауэр совершенно прав, говоря и про и лютую зависть, и про неудовлетворенность, и про массу страданий. Ни одно из его утверждений о несчастьях индивида мы не беремся оспорить.
    Но тогда, быть может, разумнее согласиться с тем, что воля как «принцип преодоления» и впрямь доминируем в природе в ущерб всем остальным «принципам красоты»? Более того, можно даже вообразить раздвоение воли на основании двойственности природы на созидательную волю и разрушительную. А если пойти дальше, то можно обнаружить волю к «новизне», и даже к образованию всех прочих «принципов красоты». Все это можно, конечно, нафантазировать. Но как ответить на вопрос, зачем это нужно природе? Какой смысл в этом приоритете воли? Неужели только с единственной целью, чтобы посеять в мире зло и создать человеку невыносимые условия существования?
    Разумеется, «креативная философия» не может поддерживать этот абсурд наделения воли злонамеренностью и агрессией. Для пояснения нашей позиции приведем один маленький пример из жизни.
      В двухместный номер гостиницы в провинциальном городке поселился некий философ. Не обнаружив следов другого постояльца, этот философ даже порадовался перспективе проживать без соседа, поскольку сильно устал, и сразу залег спать. Кстати, философ был в курсе идеи Шопенгауэра, насчет того, что сон как раз является самым надежным средством отключения воли для погружением в благостное состояние перемирия с внешними любителями борьбы. Однако в этот раз сон для нашего философа не стал прочным убежищем. Едва он выключил свет, как на него напало полчище клопов.
      Естественно, вначале несчастный попытался как-то бороться за свое место на койке. Он пробовал спать при включенном свете, выискивал гнезда насекомых под обоями и душил их на простынях. Но все это мало помогало. И единственное, что ему оставалось, это собрать свою волю в кулак и, сидя за столом, развлекаться размышлениями о неистребимости зла в мире, а также правоты Шопенгауэра с его рассуждениями о несчастьях, на которые обречен человек в виду противоборства всех обитателей земли за свои эгоистические интересы.
      И тут к нему в номер вдруг заявляется другой постоялец. Наш герой, понятное дело, сразу же сообщает новичку о том, что им придется провести бессонную ночь. Он уже предвкушал поразить воображение соседа удивительными истинами из философии Шопенгауэра, как вдруг новичок сообщил, будто клопы — это «чистые пустяки». Он заявил, что откуда-то знает, что обыкновенная вода парализует клопов. На этом основании, он предложил поставить ножки кроватей в чашки с водой, а над кроватью натянул мокрую простыню, чтобы клопы не попадали в постель с потолка.
    В результате оба постояльца прекрасно выспались.
    Надеюсь, из этой маленькой истории видно, что победу в борьбе за существование эффективнее всего обеспечивает творческий подход к проблеме, где воля занимает отнюдь не главенствующую роль. Между прочим, ту же истину доказывает вся история человечества. Нам еще памятны идеи Гитлера о необходимости жизненного пространство для Германии. Однако, отказавшись от фашизма, Германия, благодаря трудолюбию немцев, прекрасно существует и развивается в своих границах.
      Так вот, не кажется ли вам, что этот мир устроен таким образом, что постоянно «понуждает» своих обитателей к творчеству. Птицы вьют гнезда, совершают перелеты, осуществляют брачные ухаживания и танцы, а ласточки устраивают свои жилища уже под крышами домов, не предусмотренных Творцом. Однако больше всего обречен на творчество человек. Большинство внутренних побуждений человека и внешнее давление окружающей среды на него, о которых свидетельствует Шопенгауэр, есть не что иное, как «побуждение к творчеству». Вполне справедливо замечание Шопенгауэра по поводу того, что человек «не чувствует безболезненности». И это не удивительно, поскольку в такой момент он не принужден творить, и значит, практически не существует, как творец. Да, конечно, человек стремится к этому блаженному состоянию небытия, напоминающему нирвану, где находится, по мнению йогов, между жизнью и смертью, но это скорее стимул к творчеству. Притом у небытия нет времени, и значит, оно мимолетно и очень быстро сменяется новыми актами «понуждения к творчеству».
    Разумеется, человечеству этот механизм «понуждения к творчеству» давно известен. Поэтому в христианстве, например, Бог не обвиняется в издевательствах над человеком, насылая несчастья, но говорится, будто Бог посылает человеку «испытания». Конечно, можно предположить, что Бог испытывает человека на преданность себе и приверженность вере. Но если мы вспомним, что христиане называют своего Бога Творцом, и что само христианство строится на идеях красоты и разума, то эти ниспосланные Всевышним «испытания» легко представимы как некое благо. Христиане даже утверждают, что Бог не предоставляет человеку тех испытаний, которые он не способен перенести.
    Последнее, конечно, спорно. Зато бесспорно то, что «покой нам только снится», и «понуждение к творчеству» никак не ослабевает с прогрессом. Напротив, на человечество давит все больше проблем, и они все большего масштаба. Речь уже идет об угрозах глобальных катастроф. И теперь уже человечеству просто необходимо прекратить свои детские игры в прятки с истиной, чтобы осознать роль и силу творчества в жизни общества. Думается, что «философия красоты» способна этому помочь.
    Что же касается Шопенгауэра, по нашему мнению, не смотря на свои заблуждения, он все же был достаточно близок к представлению о мире, как о творческом процессе, где кроме воли существует система принципов. Это ведь ему принадлежит фраза: «… Человек в известном смысле должен быть своим собственным произведением». Да и эта странное в контексте его рассуждений замечание, будто все «явления жадно теснятся к обнаружению и вырывают друг у друга материю, ибо каждое стремится раскрыть свою идею». Как хотите, но такие устремления материи без творческого мотива просто немыслимы.
      Весьма похоже, что Шопенгауэр исходит из призыва Сократа: «Познай себя, и ты познаешь мир». Сообразно этому он обнаруживает у себя волю, которая является основой сознания и мышления. Отсюда воля становится «основанием» всех действий человека, в том числе и его «представлений». Ну, а коль скоро воля откуда-то берется, то логика подсказывает, что она вообще в природе вещей, то есть, та самая «вещь в себе», о которой говорил Кант.
    То есть, Шопенгауэр не понимал, что мышление, движимое волей, – это еще не сам разум, с его комплексом «креативных принципов». Среди таковых принципов, как мы знаем, есть и «принцип преодоления». Но этот принцип не главный. Куда главнее основополагающий «принцип дополнительности», благодаря которому существует и мир, и гармония, и любовь как сопереживание.
      Но возможно, Шопенгауэр где-то прав, полагая, что у человека принцип преодоления превалирует. Быть может, именно это и стало « основанием» сознания человеком своего эгоистического «Я» и далее мышления.
    Между прочим, если в текстах Шопенгауэра устранить эту путаницу между волей в смысле «сознание» и Мировой Волей в виде творческой энергии, разумея под ней весь комплекс креативных принципов, то многое из соображений «Франкфуртского затворника» представляется не таким уж и противоречивым.
    Вот, например, как вам это высказывание: «Внутреннее существо мира – это наша воля, явления мира — это наше представление». Прочтем то же с нашей поправкой: «Внутренне существо мира – это разум, явления мира – это наше сознание». Или вот: «Ошибка всех философов заключается в том, что метафизическое, неразрушимое, вечное в человеке они (философы прошлого) полагали в интеллекте, между тем, как на самом деле оно лежит исключительно в воле, которая от первого совершенно отлична и только одна первоначальна». Если здесь исправить слово «воле» на «разуме», то «креативная философия» готова под этим подписаться.
      Особенно заметно склоняется Шопенгауэр к положениям «креативной философии» в своей работе «Смерть и ее отношение к неразрушимости нашего существа». Здесь он пытается доказать ту старую истину, что со смертью нашего Эго, или сознания, наша сущность, представляющая собой часть мирового разума, остается там же откуда взята, в природе. То есть, это примерно то же, как если бы мы зачерпнули воды из океана, а затем вылили ее обратно. Кроме небольшого возмущения на поверхности, с водой в океане ничего бы не случилось. Конечно, Шопенгауэр и тут пытается подогнать решение проблемы под нужный ему ответ в пользу своей Мировой Воли. Но вот, что из этого получается с его же слов: «Конец личности так же реален, как реально было ее начало, и в том самом смысле, в каком нас не было до рождения, нас не будет и после смерти. Но при этом смерть не может уничтожить большего, чем дано было рождением, — следовательно, не может она уничтожить того, благодаря чему только и стало возможным самое рождение».
    Думаю, вряд ли кто-то возьмется доказывать, будто рождением человек обязан исключительно Мировой воле, алчущей человеческих страданий и борьбы всех против всех. И, похоже, Шопенгауэр это понимает. Поэтому он все больше говорит о красоте, творчестве, житейской мудрости: «Лучший человек тот, кто делает наименьшую разницу между собой и другими, не видит в них абсолютного «не я», — между тем как для дурного человека эта разница велика… Свет – самый крупный алмаз в короне красоты».
    Будучи законченным пессимистом и всячески порицая оптимизм как некий обман, он между тем, явно верит в возможность торжества красоты и добра. Иначе все его поучения не имели бы смысла. То есть, он допускает, что кроме слепой и агрессивной воли в мире есть еще нечто, позволяющее нейтрализовать ее коварные происки.
      Все эти соображения убеждают нас в том, что Шопенгауэр находился в плену своего собственного гения, который представал перед его внутренним взором во всем своем пугающем величии, и, затмевая собой тепло и свет окружающего мира, внушал своим видом философу идею своей абсолютной власти. Не зря «Франкфуртский затворник» ненавидит это воплощение воли, не безосновательно наделяет он этого пришельца из космического холода самыми отвратительными чертами. И совершенно очевидно, что Шопенгауэр пытается уничтожить это порождение собственных представлений.
    Трудно сказать, насколько Шопенгауэру это удается. Ясно одно, он находит свое спасение в творчестве. Однако само это, быть может, вынужденное творчество словно бы материализовало этот призрак, проявило его из тьмы сознания философа, сделало его очевидным другим. И вот, уже фантом мировой скорби поражает воображение музыкантов, поэтов, художников, философов. И наконец, находится мыслитель, который вдохновляется Шопенгауэровским фантомом настолько, что проявляет еще более устрашающие черты призрака и придает ему новый импульс жизненных сил. Имя этого мыслителя Ницше. Так призрак Шопенгауэровского гения стал иконой фашизма…
    Ну, а дальше известно. Русские свернули фашизму рога, а подретушированный Фридрихом Ницше призрак был признан плодом нездорового ума.
      Все это, впрочем, не означает, будто «креативная философия» предлагает отказаться от трудов Шопенгауэра. Заслуга «философа мировой скорби» состоит уже в том, что он доказал существование «принципа преодоления» в природных явлениях и показал, хоть несколько карикатурно, его значение в процессах созидания жизни. Но главное, его размышления наталкивают нас на идею рассмотреть возможность превалирования того или иного «креативного принципа» в их системе. Есть подозрение, что преобладание какого-то из принципов может быть чрезмерным и приводить в результате к уродливым формам. Например, излишняя новизна в литературном произведении в ущерб преемственности и прочим принципам красоты, может стать причиной непонимания или неприятия произведения читателем, а игнорирование «принципа рациональности» может привести к неоправданным длиннотам в тексте…
    Однако с учетом последнего мы на этом остановимся, предположив, что это уже тема для другого разговора.
 

ТАЙНА ТЕПЛОТЫ ( креативная филос ...

(Моголь) 		  21  Философия  2020-11-30  5  313

Простите меня, дурака неразумного! Но это в последний раз. Все! С завтрашнего дня никакой философии! А-а-а-а!!!

   Еще недавно вопрос: «Что такое теплота?» вгонял физиков, если не хладный пот и дрожь, то, как минимум, в краску. Правда, физики что-то лепетали о некой тепловой энергии, но что она такое и откуда берется, объяснить не могли. Причем, чем больше они узнавали о молекулах и атомах, тем таинственнее выглядела природа тепла. Особенно необъяснимым феномен теплоты стал казаться после того, как физики завершили свою «Стандартная модель», объявив ее самой строгой теорией физики элементарных частиц. Стандартная модель, как известно, математически раскладывает ядро атома на 17 фундаментальных «кирпичиков» материи: шесть кварков, шесть лептонов, четыре частицы-носителей и бозон Хиггса, которыми управляют электромагнитные, слабые и сильные взаимодействия. Однако из этой модели следует, что все эти «кирпичики», которые, вообще-то, больше представимы в виде шариков, живут своей собственной жизнью, и если взаимодействуют, то главным образом между собой с помощью электромагнитных сил и неких глюонов, что никак не связано с температурными изменениями внешней среды. Некоторую надежду физики возлагали на электроны, но планетарная система атома предполагает, что электроны - тоже материальные частицы и, в лучшем случае, могут лишь покидать свою орбиту или, наоборот, присоединяться к атому.
    Между тем, для древних философов природа теплоты не представляла особой загадки. Так, например, Гераклит учил: «Все в мире из огня». Ну, а раз так, то всякое вещество имеет свою температуру и способно передавать тепло, как передается жар от костра. Однако, не зря говорят: «На всякого мудреца довольно простоты». Вот и Гераклит взял да и разработал учение о противоположностях, то есть, диалектику.
    Гераклит исходил из простого постулата, будто все в мире имеет свою зеркальную противоположность, что подтверждалось на практике. Угол падения равен углу отражения. Холоду противостоит жара, свету - тьма. Ряд подобных противоположностей можно бесконечно продолжать: «добро – зло», «душа – тело», «белое – черное», «любовь – ненависть». Для Гераклита было очевидным, что стороны этих пар не существуют одна без другой, то есть, находятся в некой сакральной связи, образуя единство, и одновременно они борются между собой, как борется лед и пламя, как свет борется с тьмой. По мнению Гераклита в этом противоборстве природных стихий и заключается тайна жизни, источник и   механизм развития природы. Из этой концепции следовал странный вывод, будто война – естественное и закономерное состояние вещей. «Война – утверждал философ, - верховный жрец всех».
      Диалектика Гераклита содержала в себе всю необходимую для истины простоту и очевидность, и так захватила умы ученой братии, что стала ведущей идеей в развитии науки. Разумеется, это прибавило авторитета самой философии. И она на правах примадонны на сцене театра познания уже диктовала ученым ход их умозаключений. Например, ученым стала понятна природа магнетизма, разница между формой и содержанием, но главное, диалектика предсказывала феномен небытия, ведь если есть «нечто», то ему должно противостоять «ничто», то есть, образуется пара «бытие – небытие», чем опровергалось утверждение Парменида об отсутствии в мире небытия.
      Правда, идея Парменида не так проста, как кажется. Доказывая, что небытие не существует в этом мире, мы как раз доказываем, что оно существует в виде небытия, а поскольку такое небытие имеет место быть в природе, значит, само небытие не такое уж небытие.
    Впрочем, существование небытия теперь всех устраивало, ибо свидетельствовало о том, что у веществ есть отчетливые границы, определяющие их формы, начало и конец.
      Однако, между идеей об огненной природе мира и диалектикой также можно было заметить некоторое противоречие. Ведь сам огонь и его тепло, как будто не имеет отчетливых границ, которые подразумевает диалектика. Это противоречие попробовали преодолеть стоики. Их идеолог Зенон предположил, что Гераклитов огонь содержит в себе семена всех веществ. Примерно то же имел в виду гениальный Плотин. Говоря о «Едином» как о причине самого себя и всего сущего, что явно подразумевает творческую энергию Вселенной, Плотин утверждает, что оно, «Единое», является источником света, огня и тепла. Надо сказать, эти идеи при должном развитии могли бы направить развитие науки совсем по другому пути. Во всяком случае, тайна тепла для физиков уже не была бы столь непостижимой. Но «единство и борьба противоположностей» выглядела более правдоподобной, чем незримый огонь, который невозможно было обнаружить никакими средствами. К тому же холодный душ на Вселенский огонь Гераклита умудрился пролить еще и Демокрит, утверждавший, будто все вещества состоят из мельчайших неделимых частиц, которые, разумеется, ограничены формой. Из идеи Демокрита следовало, что и сам Бог тоже состоит из атомов. Притом существование Бога отменяло необходимость Вселенского огня, нуса, эфира и прочих энергетических субстанций. Причиной всего движения объявлялся Бог, который, теперь мыслился как перводвигатель и организатор материи с ее диалектикой.
      Казалось бы, это предвещало философии триумф. Ведь это благодаря ей все так славно объяснилось. Оставалось немного поработать над деталями, отшлифовать кое-какие нюансы. Например, следовало выяснить природу добра и зла, определиться с образом Бога, а поскольку Богу диалектикой предписывался антипод в виде дьявола, то необходимо было выяснить сущность и значение этого Князя мира сего. Однако, пока философия увлеченно играла главные роли на сцене Большой Науки, физики проявляли к ней все меньше уважения, стремясь потихоньку оттеснить престарелую примадонну за кулисы. Физикам казалось, что теперь смещение философии с пьедестала «царицы наук» вполне возможно, поскольку главный инструмент познания, диалектика, была уже в их руках. Пользуясь борьбой тезисов, физики принялись открывать всякие физические и математические законы, отрицающие истины древних любителей мудрости. Так возникла экспериментальная физика, критерием истин которой стала практика.
      Когда же философия опомнилась и увидела, что место примы в науке уже занято, а ей остается играть знаменитое «кушать подано», да еще под крики «не верю», она попыталась вернуть себе былую признательность. Однако репертуар ее был слишком известен, а костюмы слишком ветхи, чтобы стяжать «восторги, лавры и цветы» (с). По сути, она предлагала все ту же тему диалектики. Очередной вариант сценария полярности и динамического единства противоположностей разработал Шеллинг. Затем ремейк его учения сотворил Гегель, не забыв сделать закон «отрицания отрицания» главным средством познания Мирового Духа своих творческих способностей. Однако, этого Мирового Духа отменил Маркс, создав философию диалектического материализма, где единство и борьба противоположностей объявляется единственным источником и механизмом развития материи, которой, впрочем, присуща энергия, но не более, чем свойство атомов.
      Что же касается прочих направлений и течений в философии, то они еще меньше интересовали физиков. Тем более, что от этих загадочных «онтологий», «экзистенций», «детерминизма», «силлогизма» и прочей мусорной терминологии, старушка философия в их глазах выглядела слишком разжиревшей и как бы несколько не в себе. С тем физики объявили, что физика - сама себе философия.
    Однако знали бы физики, как глядя на их труды, давилась от смеха бывшая прима, после того как съела молодильное яблочко с древа познания в виде «креативной философии». Ведь теперь она ведала, какой коварный удар нанесла она этим зазнайкам, физикам. Особенно мощной дланью бородатого Маркса. И уж конечно, философию забавляла растерянность физиков перед проблемой тепла. Когда-то, пытаясь решить этот вопрос, физики даже допускали, что тепло представляет собой определенное вещество, которому дали название «теплород». Но это вещество обнаружить не удалось. Притом теплород никак не объяснял появление тепла при механическом воздействии на предмет. Необъяснимо было и появление тепла в проводнике под воздействием электрического тока. Да и сам ток был не меньшей загадкой.
    Сообразно диалектическому пониманию, физики хорошо усвоили, что существуют разноименные заряды, «плюс» и «минус». Это им объясняло, почему отрицательно заряженный электрон вращается вокруг положительно заряженного ядра атома, но зато было не ясно, почему электрон не падает на ядро? Еще большая тайна заключалась в том, как уживаются в ядре атома одинаково заряженные частицы. Физики громоздили огромные коллайдеры, с помощью которых неустанно расщепляли элементарные частицы, всякий раз убеждаясь лишь в том, что ядро атома напичкано шариками, но это никак не приближает разгадку тайны тепла. Физикам не помогало даже диалектическое мышление, когда в результате борьбы тезисов должен возникнуть консенсус. Никакого консенсуса не возникало. Зато возникали бредовые идеи и очередные версии, сделанные с помощью математических моделей, которые, впрочем, успешно опровергались. И не мудрено. Ведь, откровенно говоря, диалектика Гераклита – всего лишь полуфабрикат, который требует надлежащего приготовления.
    Дело том, что не всякие противоположности диалектичны, не все они борются между собой, и потому их борьба не является источником развития материи. Ну, судите сами. Берем, например, сладкую парочку «Свет – тьма». Тьма – это отсутствие света. Поэтому тьма не может бороться со светом, но и свет не борется с тьмой в виду отсутствия противника. Значит, если здесь и наличествует какой-то источник развития, то он находится в самом свете. То же касается связки «тепло - холод». Холод – это когда нет никакой энергии. Конечно, здесь речь не идет об относительном холоде. Лед, к примеру, достаточно теплое вещество по сравнению с абсолютным нулем. Похожая ситуация происходит с противоречиями «нечто – ничто» и «бытие - небытие».
   Однако не стоит порицать старину Гераклита за очковтирательство. На самом деле он отчасти прав. Вспомните лучше парадокс Парменида, гласящий о том, будто небытия не существует. Помнится, мы доказали, что оно существует, но в самом бытии. Например, в качестве угрозы, или потенциала небытия. В этом случае бытие должно преодолевать эту силу небытия. И как раз в этом случае наблюдается единство бытия и, таящейся в нем, силы небытия. Впрочем, и здесь небытие не является источником и механизмом развития. Таковым источником является нечто другое, позволяющее бытию быть. А небытие способно лишь активизировать эти механизмы существования. Нетрудно догадаться, что и у света, и у тепла внутри имеется червоточинка небытия. Таким образом, вся диалектика сводится к преодолению всяким сущим потенциала небытия внутри себя, то есть, смерти.
      Как это происходит, легко понять на примере атома. Проще всего представить атом в виде сгустка энергии, образованного путем ее завихрения. Потворствуя физикам, вообразим атом в форме яйца. В этом случае ядро будет похоже на желток, а энергетическая оболочка, известная как орбита электронов напомнит нам белок. Можно, конечно, усложнить строение ядра, представляя его как сообщество завихрений по аналогии с часовым механизмом наручных часов. Но это усложнит суть дела. А суть заключается в том, что для получения такого сгустка материи энергия в пространстве должна разделиться в себе, то есть, создать нечто такое, что принципиально отличается от самой энергии. Иначе в ее действии нет никакого смысла. Напомним, что у энергии нет формы, протяженности, времени и прочего из свойственного материи. Благодаря этому фокусу, атом, в сущности, оставаясь энергией, оказывается несоизмерим с самой энергией, но является ее материальным дополнением.
    Тут важно понять, что этот прием, когда нечто делится в самом себе, чтобы образовать некий плод, дополняющий это нечто, лежит в основе бытия и представляет собой главный принцип творчества. Он так и называется «принцип дополнительности (гармонии и любви)».
      Будучи создателем атома, энергия, конечно, не может бороться со своим плодом. Но сама спираль первоматерии при недостатке энергии вполне может завиться в точку небытия. Отсюда ясно, что материя склонна к самоликвидации. И все что удерживает элементарную частицу от схлопывания, так это только энергия.
    Таким образом, вся суть диалектики сводится к стремлению материи к самоуничтожению, и потому не может являться механизмом развития. Вот, почему потешалась бывшая примадонна, философия, за кулисами сцены большой науки. Ведь она уже знала, о «принципе дополнительности», открытом Нильсом Бором. Ну, а мы, заразившись ее настроением, попробуем утереть нос физикам, выразив зависимость массы от энергии математически.
    Для этого изобразим на схеме тригонометрический треугольник, вписанный в верхнюю левую четверть круга таким образом, что гипотенуза соединяет центр и точку окружности, из которой вертикальный катет падает на горизонталь, делящую круг пополам. Полученный горизонтальный катет зависит от градуса угла между ним и гипотенузой, или от величины вертикального катета.
    Гипотенуза на схеме у нас обозначает силу энергии. Под вертикальным катетом мы разумеем условную массу с ее диалектической склонностью к самоликвидации. А так как самоликвидация массы возможна через отрицание энергии, то силу этого отрицания выразит горизонтальный катет.
      Из нашего треугольника понятно, что при вертикальном положении гипотенузы энергия не обременена массой, но едва масса появляется, она тотчас вступает в противоречие с энергией, что выражает величина горизонтального катета. Сила отрицания массой энергии может расти при недостатке последней, и достижение максимальной длины горизонтального катета будет указывать на то, что масса самоуничтожилась. Теоретически такой печальный эффект возможен при образовании микроскопической «черной дыры».
      Важно понять, что если бы первородная энергия была просто энергией, а возникновение элементарной частицы было бы случайностью, то появление частицы материи, да еще склонной к суициду, тем бы и кончилось. В лучшем случае она бы бессмысленно витала в беспределе вечности. Но рано или поздно она бы исчезла. Однако то, что энергия продолжила свои творческие дерзания, да при этом еще проявила все принципы присущие творчеству, свидетельствует в пользу того, что животворящая энергия Вселенной разумна. Конечно, этот разум нам не совсем понятен, ибо мы не мыслим разум без мышления. Но виной тому наше мышление, потихоньку отрицающее разум в силу своей диалектической природы. На самом же деле разум Вселенной тождественен нашему разуму, поскольку и нашему разуму свойственны те же креативные принципы творчества. Об этих принципах я уже говорил в своих прежних работах. Поэтому не будем отвлекаться от нашей темы.
      Так вот, то, что атом не исчез, а вступил в связь с другими атомами, обнаруживает творческую природу, образовавшей его, энергии. И здесь мы опять видим тот же ключ к развитию природы – «принцип дополнительности». Этот ключ и позволяет нам открыть тайну тепла. А для вящего понимания феномена теплоты обратимся к нашему тригонометрическому треугольнику.
      В треугольнике через гипотенузу выразим энергию атома. Покуда атом пребывает в одиночестве, его энергия не расходуется на связь с другими атомами. Примерно то же происходит с личностью какого-нибудь мизантропа, игнорирующего коллектив. В этом случае гипотенуза будет строго вертикальна горизонтальному катету, отображающему температуру. Это означает, что никакой среды нет, и соответственно нет никакой температуры. Атом окружает абсолютный холод. В таких условиях жить ему недолго и не к чему. Но с появлением сообщества атомов, все меняется. Возникает диалектическая пара «атом – множество атомов». Мы говорим диалектическая пара больше по традиции. Ведь на самом деле, если атом вступает в сообщество атомов, то он уже не может отрицать сообщество. Так же как не отрицает коллектив личность, желающая дополнить себя дружбой или общением с другими людьми. Для поддержания теплых отношений такая личность повышает градус своей творческой энергии, отдавая тепло в среду коллектива. То же происходит и с атомом. Вступая в связь с обществом атомов, атом затрачивает часть своей энергии, которая и является тепловой энергией среды. Но сообщество атомов мы выражаем через вертикальный катет, который у нас известен стремлением к сокращению в силу диалектической склонности дополнительной стороны к разрушению. В человеческом социуме, как известно, существует множество факторов его разрушения. Бывает даже, что коллектив настроен агрессивно против иной индивидуальности, стремясь переделать личность, указать ее место, перевоспитать. Поэтому теплые отношения в коллективе нередко перерастают в накаленные, хаотичные, нестерпимо горячие. Наконец, отрицание индивида коллективом, может вызвать изменения в характере личности, вплоть до полного ее ничтожества. Единственное, что способно спасти цельность личности, это повышение градуса ее творческой энергии. Подобное возможно и в социуме атомов. Тепловой баланс их среды с силу диалектических процессов, может нарушаться, а для сохранения себя атом должен отдавать все больше энергии, но это же делают и другие атомы. Поэтому, если баланса не находится, или энергия не расходуется, то вполне возможно температура среды достигает такого максимума, когда атом изменяется, как, например, изменяются атомы химических элементов при повышенной температуре и давлении. Нечто подобное происходит в недрах звезд. Ну, а в нашем треугольнике ситуацию самоотрицания атома, как, впрочем, и кризис личности, будет показывать максимальная величина горизонтального катета.
    Как видите, бывшая прима еще способна сыграть заметную роль в представлении человечества о сущем. Для этого у нее есть костюмы и тексты «креативной философии». А в том, что это не очередные бредни престарелой дамы, убеждают последние открытия физиков, с которыми можно ознакомиться по этому адресу:
Жми сюда
    P. S. Быть может, кому-то не понравится, что мы так вольно обошлись с диалектикой. Ведь, как известно, диалектикой пользовался еще Сократ. И с тех пор ее авторитет в философии непререкаем. Особенно это касается борьбы тезисов, когда в результате их противоборства рождается консенсус истины. Однако при добросовестном отношении к тезису оппонента антитезис возможен только в случае, если в самом тезисе усмотрен изъян как потенциал самоликвидации тезиса. Но и это не гарантирует победу антитезиса в случае, если вся борьба сведется к примитивному «Да-Нет». В этом случае тезисы всего лишь самоуничтожатся. Достижение победы одного из тезисов или консенсус возможен только в случае, когда тезис дополняется аргументами. Но тут, как вы понимаете, в дело вступает «принцип дополнительности» наряду с другими «креативными принципами» творчества.
 

Что, совпадение?

(Ковальчук Ан) 		  22  Про мороз  2023-12-18  3  133
Сегодня ночью был мороз
Гляжу и недоумеваю
На речке быстро лед замерз
Что, совпадение? Не знаю!

Я на крылечко - покурить
Был воздух свеж и атмосферен
Вдруг начал табаком сквозить
Случайность скажешь?! Не уверен!

Температурный перекос
Тепла уютного потери
Одновременно. Есть вопрос
В непреднамеренность не верю!
 

ФИЛОСОФСКОЕ ЗЛОКЛЮЧЕНИЕ ЧИЧИКОВА ...

(Моголь) 		  14    2020-12-10  1  279

"Всякому Моголю, хочется пройтись Гоголем"
      (Крылатое изречение Моголя)

Друг мой добрейший, Федор Викентьевич, пишу тебе в ответ на твое послание, в коем ты рекомендуешь мне стойко переносить тревогу моих невзгод. Ты так и пишешь: «превозмогай, де, стоически». Вот на этот мотив я и спешу доложить тебе одну презабавную историю, которая произошла со мной в то самое время, когда я занимался известным тебе промыслом, за что и поплатился нынешним своим положением. Кстати, я слышал, что господин Гоголь, столь карикатурно описавший мои тогдашние приключения, сжег второй том своего оговора. Но, думаю, там вряд ли помещалась новелла, которую я намерен тебе изложить. Ведь я досель ее никому не рассказывал, да и тебе решился сообщить за давностью лет, и поскольку уж возникла такая тема. Но к делу.
    Случилось это в аккурат, когда я возвращался от Собакевича. Как видишь, у Гоголя про это ни чего не написано. Так вот, ехал я, погруженный в свои мечтания о будущем, как вдруг мою коляску нагнал конный. И вручает он мне записку от своего барина. А в записке той приглашение посетить усадьбу некоего Дроздова Якова Савельевича. И все так обходительно в письмеце том изложено, приличным стилем. Можно даже подумать, пишет человек достойный и здорового ума. Почему бы не воспользоваться предложением? – решил я.
      Вызнав дорогу, я направляюсь к этому Дроздову. Подкатываю к дому и, между прочим, у дома этого подмечаю одну необыкновенную особенность. А именно, множество круглых колонн. Затрудняюсь даже сказать, сколько было там колонн. Впрочем, я их я не успел сосчитать. А причиной тому явилась еще одна странность. В промежутке между колоннами замечаю я двух человек. И они как будто спорят о чем-то. Притом один из них явно напирает, размахивает руками, притоптывает, а другой в это время стоит спокойно, как неживое изваяние. Я, ничего не подозревая, подхожу ближе и убеждаюсь, что все так и есть. Ссора в разгаре. Тот, который, напирает, прямо бесится. Весь красный, трясется аж, и кричит, явно в сердцах: «А раз так, мол, то ведь я могу и по-плохому». И достает он из-за пазухи пистолет, и направляет прямо в лоб своему визави.
      Меня, поверишь ли, как колодезной водой обдали. Такой пот холодный пронял, аж весь заледенел вплоть до сапог и затрепетал я всем своим телосложением. Вот, думаю, попал я в историю. Как бы не вышел мне тут конец по ошибке.
    Но вот что поразительно, тот, на кого было наставлено оружие, стоит, как ни в чем не бывало. Ни одной ресницей не подает вида, будто все это его касается. Напротив, смотрит на своего возможного убийцу с полным равнодушием, как если бы это был какой-нибудь воробей, на которого достаточно топнуть, чтоб он перестал чирикать и тотчас улетел. Вдобавок он говорит. Опять же говорит ровным голосом без тени волнения: «Вы, милостивый государь, - говорит он, - не торопитесь делать глупость. Глупость – из качеств людских самое худшее. Это сказал Феогнид Мегарский, древнегреческий поэт. Подумайте над этой мудростью, а после приходите. Теперь же я занят. У меня, как видите, гость».
    По окончании этой тирады, он поклонился мне, повернулся к пистолету спиной и направился к дверям дома.
    Видя, как обладатель пистолета заскрежетал зубами и налился кровью, я решил, что он не замедлит спустить курок. Но выстрела не прозвучало. Злодей лишь погрозил кулаком вслед Дроздову, ибо этот смелый человек и был хозяином дома, и порысил прочь, выкрикивая ругательства.
    Все еще трепеща от пережитого страха, я решился войти в здание.
    Дроздов меня ждал, сидя за большим столом. Он был совершенно спокоен и безмятежен. Правда, смотрел он на меня несколько прохладно, но с интересом.
   Пока я на дрожащих ногах приближался к столу, я успел оглядеть помещение зала. Ничего любопытного я не запечатлел. Впрочем, я тогда и не мог ничего интересного заметить, будучи взвинчен предварительными событиями. Теперь же я понимаю, что самое интересное как раз и состояло в том, что в доме ничего интересного не было. Комната не имела каких-либо убранств и излишеств. Во всем покоился налет строгости и скромности.
    - Располагайтесь, Павел Иванович, – произнес хозяин, указав мне место за столом. – Не удивляйтесь, я оповещен о вашем имени и роде занятий.
    - Зато я удивляюсь и восторгаюсь вашей выдержкой, - сообщил я, усаживаясь, и наблюдая, как он наполняет стаканы вином из бутылки.
    А наливает он ловко и без малейшей дрожи в руках.
    - Вы были похожи на неколебимую скалу, над которой бушует стихия урагана и сверкают молнии, - продолжил я. – Однако я не понимаю, как возможно такое бесстрастие при столь отчаянных обстоятельствах.
    - Небось, и вам так охота, - поинтересовался мой герой.
    - Еще бы, - признался я. – Кому же не охота так владеть своими душевными силами? Но скажите, как вам это удается?
    - Все весьма просто,- заявил он, все в той же горделивой манере. – Я посвящен в тайны философии стоиков.
    - Как вы сказали? Стоиков? - подался я в вперед, чтобы не пропустить ни одного его слова.
    - Ну, да стоиков. Эта учение дошла до нас из глубокой древности. Овладевший им, способен хранить собственное достоинство в самых неприглядных положениях. Если желаете, я могу открыть вам эту удивительную науку ветхих мудрецов.
    - Конечно, желаю,- выпалил я. - Тем более, что, как вы говорите, это весьма просто.
    - Да, просто, - подтвердил он, - Но тогда вы должны дать мне честное слово, что готовы принять мои уроки без лишних капризов и отступлений. Вы можете дать такое слово?
    - Разумеется, могу, - заверил я. – Я человек достаточно благородный. И слово мое вполне честное.
    - Ну-ну, - покивал он.
   И в знак заключения нашего контракта наши стаканы звякнули в дружеском поцелуе.
    - В таком случае - сказал Дроздов, после того как мы осушили сосуды. – Не будем откладывать наши занятия в долгий ящик. С чего вы хотите, чтоб я начал?
    - Как преподавателю вам, конечно, виднее, - заметил я. – Но мне интересно, например, знали вы о том, что он не выстрелит вам в спину или нет?
   - Конечно, не знал, - сообщил он к моему вящему изумлению. – Кстати, я вижу, вы потрясены моим признанием. Но разглядел я это потому, что вы не считаете нужным сдерживать ваши чувства. Между тем, сдерживаться совершенно необходимо. Ведь вы же, извините, не пукаете за столом и не ковыряетесь в носу, даже если вам приспичило. Почему же вы обнаруживаете свои внутренние эмоции прилюдно? Поверьте это так же отвратительно, как ходить голым по улице.
    - Отвратительно? Вы так считаете? – усомнился я.
    - Разумеется. Давайте, я вот, сейчас начну кривляться, показывать вам зубы, язык, морщиться и прочее.
    Все эти слова он сопроводил довольно мерзкой мимикой.
   - Ну, как нравится? - спросил он в заключение своих демонстраций.
   - Нет, - признался я. – Но как без этого. Ведь всякое мое движение можно счесть внешним проявлением души. Вот я пошевелил пальцем, а вам, может быть, это отвратительно и мерзко.
    - Не всякое, - с неприязнью отверг он мой довод. – Есть необходимое, а есть лишнее. Если вам охота кривляться, зайдите в уборную, и там дайте волю своей душе, выписывать у вас на физиономии всякие гадкие штуки. Кстати, о душе лучше вообще забыть. Стоик подчиняет себя разуму. Только разум способен произвести ту сиятельную красоту, которая нас поражает в величественных картинах гор, облаков, глади озера и прочей природы. Всякие возмущения в виде ветра, дождей, гроз могут нравиться только нездоровому уму.
    - Значит, ледяное терпение – это и есть все основание вашего учения? – поинтересовался я, стараясь так заморозить лицо, чтобы оно ничего не выдавало. – Однако я чувствую, что добиться этого совсем не так просто, как вы обещали.
    - Да просто. Просто, - настаивал бой собеседник. – А терпеть вообще ничего не надо. Надо, чтобы все происходило естественным образом. Но для этого следует знать, что у стоика не должно быть никаких лишних художеств в наружности. Все они – ядовитые плоды страстей. В особенности стоик должен исключить в себе две главные стихии: зависть и страхи. На их почве произрастает вся сорная трава человеческих несовершенств.
    - Да как же исключить? – усомнился я. - Вот, окажись ты, скажем, в Петербурге или в Москве. Кругом роскошь, дворцы великолепные, балы, собрания, прекрасные дамы, а ты, допустим, нищий, убогий, никому не нужный. Как же удержаться от зависти? Жизнь несется на тройке разудалой мимо тебя. И тебе хочется вскочить в экипаж, стать участником торжества жизни. Ведь жизнь, она одна. Нет, не завидовать совершенно невозможно. А страхи, да тревоги… Как от них отделаться. На вас наставляют пистолет. Один миг, одно движение пальца, и вас уже нет на свете. Как?..
    - А так, - резко оборвал он мои откровения. – Что толку от вашей зависти? Чем она вам поможет? Ну, поезжай в Петербург и бегай там за экипажами. Может, они примут тебя в свою компанию? Только вряд ли. Им, напротив, еще приятнее трясти перед тобой своей роскошью, чтоб ты завидовал. А ты вместо того, чтобы завидовать, лучше вот впитывай нужные знания. Только они, знания, способны тебе помочь в жизни и в карьере.
    - Зачем же мне карьера и знания, если я перестану завидовать? - заразившись его пылкостью, возразил я. – Зависть, на то и дана нам, чтобы достигать корысти.
    - Дана! - передразнил меня он. – Кем дана? В мире, к твоему сведению, все предопределено. И если тебе что дано получить, то и получишь, а коли не дано, то хоть завидуй, хоть не завидуй, все равно получишь свое. Как говорят стоики: «разумного судьба ведет, а неразумного тащит». Он упирается, взбрыкивает, норовит отвязаться от телеги, наконец, падает без сил, а судьба его волокет, так что ему же и хуже. Все, что ты можешь, это хранить невозмутимое равнодушие. Вот тебе сокровенные знания стоиков. Да и без того понятно, что завидовать бессмысленно. Это разумеет любой осел. Осел же не завидует.
   - Осел, да, не завидует. Так ведь я и не осел, - в запальчивости заявил я. – Пусть даже все предопределено. Но откуда известно, что именно тебе предначертано? Скорее, предопределено как раз то, к чему тебя вынуждают обстоятельства. Ты может, и рад бы, чтоб тебя судьба вела, а она тебя мордой в навоз.
   - Ты говоришь, не осел ты? А, получается, осел, - презрительно сощурился Дроздов. - Ладно, я тебя научу, как избавиться от зависти. Есть такое упражнение, которое придумал император Марк Аврелий. Я его делаю каждое утро. Вот, и ты делай. Когда просыпаешься, то первым делом, подумай, сколько вокруг недостойных, неразумных, низких людей. Вспоминай всех своих приятелей и находи у них всякие гнусные свойства. А все это у них обязательно присутствует, потому что они не стоики. Знай, только настоящие стоики ведают секреты достойного существования. Все остальные людишки – неразумные твари, которых, как блохи, кусают, вынуждают чесаться и еще как-либо неприлично действовать, собственные безотчетные чувства и устремления. Каждое утро ты должен говорить себе, что сегодня у тебя не будет никаких неожиданностей, потому что в этот день ты встретишь только презренных глупцов и негодяев. В лучшем случае это будет какой-нибудь осел.
    - Да? – единственное, что нашел я сказать, ибо меня вдруг охватила обида, поскольку я решил, что это как-то касается меня.
   - Да, да, - пошевелил он указательным пальцем. – Меня не удивляет, что в вашем лице я встретил упрямого осла, господин Чичиков. Ну, нет уж, - пригрозил он мне пальцем, заметив, что я намерен встать. – Вы же сами подвигли меня на этот выпад, отнеся осла на свой счет. Видите, как опасно проявлять свои чувства. Для тех, кто их умеет наблюдать, ты становишься уязвимым. Однако я напомню о твоем честном слове не отступаться от моих уроков. Ты спрашиваешь, как не испытывать страха? Возможно ли это? Но ты же был свидетелем того, что я не испытывал никакого страха, когда тот негодяй грозил мне пистолетом. А потому я не устрашился, что знаю одну первостепенную истину. Открыть вам, какую?
    - Да уж, пожалуйста, - промямлил я.
    - Все мы рано или поздно умрем, - сообщил он торжественно. – Дело только в сроках. Разве нет?   
   - Ну, это не бог весть, какая новость, - разочарованно произнес я.
   - Это знает любой осел, - с нажимом произнес он, и при этом он вновь указал на меня пальцем. – Но ты же утверждаешь, что ты не осел. Так ведь?
    - Так, - охотно подтвердил я.
    - И именно поэтому, Чичиков, вы не будете спокойно спать, находясь на корабле во время шторма, как сделал к изумлению матросов философ стоик. Это подлинная история. Так было на самом деле. А когда у этого философа спросили, почему он настолько не тревожится, то он указал на поросенка, который безмятежно ел свой корм в углу каюты.
    - А что, остальные боролись со штормом? - спросил я.
    - Ну, конечно, - воскликнул Дроздов. – Все они бегали по кораблю и сходили с ума от ужаса.
    - Не хотел бы я, чтобы капитаном этого судна оказался стоик, - сообщил я свое сомнение.
      - Что? – взвился философ. – Да что ты знаешь о стоиках? Вот, какова, по-твоему, главная идея этого учения?
    - Ну, как же? Ледяная беспечность. Вы же сами имели щедрость мне это сообщить.
    - Вы бездарный ученик, Чичиков,- заверил философ. – Будь я профессор академии, я бы отчислил вас из заведения. Бесстрастность – это результат учения. Также как отсутствие волнения на озере, результат погожего дня. Главная идея стоиков заключается в добродетели. Для стоика нет ничего выше добродетели. А добродетель не зависит ни от каких обстоятельств. Стоик волен проявлять свои добродетели и в тюрьме, и в несчастье. Что мне угрожать пистолетом, если выстрел способен отнять у меня жизнь, но не имеет власти отнять у меня главного, мои добродетели. Вот, почему я не убоялся пистолета. И вы, Павел Иванович, были тому свидетелем. Ведь это было? Верно?
   - Было, - посопев, ответил я. – Но скажите мне, однако, за какую такую добродетель этот негодяй хотел вас пристрелить?
   - За какую? – в лице Дроздова появилось мстительная решимость. – За то, что я ему наставил рога.
    - Рога? - сомлел я. – Но можно ли это счесть добродетелью.
   - Конечно, можно, – вскинул руки философ. – Еще как можно. Его дура, жена, просто не могла не влюбиться в меня, как нельзя не признать прекрасным сияние заснеженных горных вершин. Именно оттуда, из этой торжественной высоты к людям спускаются боги. И боги безразличны к суете этого мира, боги безмятежны и счастливы своим совершенством. Но мог ли я, будучи воплощением этих вершин, отвергнуть вожделеющую близости со мной, молодую женщину. Скажите, господин Чичиков, разве не был бы я в таком случае жесток, разве не было бы это проявлением гордыни, и разве мое снисхождение не является выражением подлинной добродетели?
    - Но оказавшись милосердным к ней, вы же уязвили ее мужа.
    - Ну и что? – будто пытаясь сломать во мне какое-то сопротивление, выкрикнул он мне прямо в лицо. – Ну и что?! Кто он такой. Он ничтожный червяк. Я же говорил, если он не знает учения стоиков, на чем может держаться его достоинство? Что для него долг? Что для него красота? Что для него истина? Откуда у него эти понятия? Зачем они ему? Он мне угрожал смертью. Идиот! Разве меня можно напугать смертью? Ты же сам видел, Чичиков, что нельзя. Значит, он сам боится смерти. Значит, он ничтожество. А вот вы, Чичиков, боитесь смерти?
    - Пожалуй, да, - с неохотой признался я.
    - Это потому, что вы слишком много желаете. Вы больны своими вожделениями. Они вас угнетают. Вы их раб. Вот, вы ездите и скупаете души. Да еще и мертвые. Зачем вам это? Вы думаете, что от этого вы станете лучше. Но нет же. Нет. Вы станете еще хуже, еще ничтожнее, еще больше рабом. Откажитесь от того, что вам не принадлежит. Вознеситесь над своими пороками и страстями. Освободитесь от рабства. Доверьтесь провиденью. Ваше богатство в вашей добродетели, которая всегда будет с вами. Да, вот сейчас возьмите, и откажитесь от того, что ничтожит вашу сущность.
    - Как отказаться? – растерялся я. – Отчего я должен отказаться?
    - Ах, вы не понимаете? – вскинулся вдруг философ.
    Тут он схватил бутылку вина, налил себе полный стакан и залпом выпил.
    Наблюдая это, я с удивлением отметил, что у него несколько дрожат руки. Вероятно, мое уличение было как-то обнаружено Дроздовым, и потому он поспешно убрал руки под стол и продолжил с ядовитой улыбкой.
    - Что ж, получается, я зря потерял на вас время, господин Чичиков. Я открыл вам тайну учения, а вы не соизволили внять. Ну, что ж. Помните то благородное слово, которое вы мне дали? Так вот я не отступлюсь, пока не внушу вам необходимость стать подлинным стоиком. Знаете, как лучше всего обучать плаванью. Надо бросить человека на глубину, и если он захочет жить, то обретет способность держаться на воде. Эй, Митрий, войди-ка.
    На этот зов в зал явился здоровенный детина с бородой. Его угрюмый вид не предвещал мне никаких земных радостей.
   - Отведи-ка, Митрий, нашего гостя в подвал, - приказал Дроздов, притом на этот раз преисполненный хладнокровия. – Если он будет там бунтовать, доложи мне. А я уж найду средства доказать ему все преимущества философии.
    Сопротивляться Митрию мне показалось безрассудным, и я позволил ему совершить приговор его барина.
    В подвале было сыро, темно. Воняло мышами. Кое-какой свет давало окно под самым потолком. Оттуда доносилось кудахтанье. Очевидно, там разгуливали куры. Но окно было столь крошечное, что надеяться на общество какой-нибудь рассеянной наседки не приходилось. Из мебели в моей тюрьме была всего только лавка. Сидя на ней, я действительно, скоро осознал пользу философских размышлений. По крайней мере, они не позволяли мне впасть в отчаяние и проявлять безумства, которые в моем положении были естественны, но опасны. Зато в голове у меня теснилось множество вопросов.
    Странно, но вопрос, какая участь меня ожидает в дальнейшем, почему-то казался мне второстепенным. Мне даже пришло в голову, будто Дроздову как-то удалось внушить мне стоическую идею покорности судьбе. Гораздо сильнее мое внимание привлекала фигура моего утеснителя. Например, было неясно, является ли сам он твердым стоиком? То, что в разговоре со мной он постепенно утратил все свое железное самообладание, теперь было очевидным. Немного же потребовалось усилий, чтобы поколебать его сияющие высоты горных вершин. И возможно, то что я стал свидетелем его постыдного несовершенства как раз и явилось причиной моего заточения. В этом случае я сам был виновником собственного бедствия. Однако мог ли я не возражать на столь заметные огрехи в его учении. Взять хотя бы ту же добродетель. Если считать добродетелью мой арест, то тогда любое злодейство можно именовать добродетелью. И разве я не был прав, усомнившись в непогрешимости того философа на корабле. Ладно, ему своя жизнь не дорога, но там были и другие. Эдак, если каждый станет проявлять подобную беспечность, будет ли эта негоция, как сказал бы Манилов, полезна государству?
    Оно, конечно, соблазнительно выглядеть незыблемой скалой среди бушующих волн жизни. И для дам это наверняка притягательно. А с другой стороны, что тебе дамы, когда твои чувства стянуты железным обручем, как дощечки в кадушке. Вот и Дроздов крутит амуры с замужней женщиной. А какие у него к ней сантименты? Он, видите ли, снисходит до нее. Он, понимаете ли, как бог, счастлив собственным идеалом. Только, кому нужно его равновесие? Ведь оно может и надоесть, когда он схож с истуканом. Понятно, что иному генералу такое, возможно, к лицу. Но это, если ты генерал или граф какой-нибудь. А покуда ты до этого не дорос, то кто ж тебе позволит гордыню проявлять. Наоборот, чтобы чего-то добиться нужно начальству понравиться. И тут уж все средства хороши. И посмеяться надо вовремя, и угодить сановному лицу, и словцо лестное сказать, а то и шутом прикинуться. Подлость, конечно. А как иначе? Но еще неизвестно, что труднее: сохранять достоинство или валять Ваньку? А ведь Ваньку валять, пожалуй, труднее. В этом случае надо уметь притворяться, играть роль, врать. А настоящие чувства нужно уметь скрывать, прятать, таить. Подлинные чувства могут только все испортить. Да и есть ли они, эти натуральные чувства? Я, к примеру, толком уже и не знаю, где у меня чувства, а где расчет. Как дело доходит до выгоды, то и все чувства мои смеркаются. Но если б я был один такой персонаж? Так ведь, надо полагать, и все кругом такой же материи. Зря ль Собакевич считает, что даже единственный порядочный человек, прокурор, в сущности, такая же свинья. Чем тебе это не упражнение стоиков против сюрпризов судьбы. И тут эти ветхие стоики правы. Никаких приятных неожиданностей в людях не предвидится. Потому-то эти стоики покорно бредут за телегой своей судьбы, не брыкаясь и не протестуя. А что им еще остается, кроме как хранить свою надменную отстраненность. Они, видите ли, хотят напоминать заснеженные вершины, и значит, не дают себе труда унизиться до вранья и лицемерия. Но без этих средств никакого успеха у нас не достигнешь. Вот, и получается, что моя философия годится для более сильных и способных людей. То есть, она превосходит древнее учение Дроздова.
      «Так что ж, - думаю, - спасовал я перед этим истуканом? Где моя ловкость? Где мая изворотливость? Где подлость моя, в конце концов?»
    Подгоняемый такими жаркими догадками, я тотчас кликнул Митьку, и уже через минуту сидел за столом напротив философа.
      - Милейший Яков Савельевич, - начал я, разыгрывая полную искренность, – По-моему, между нами произошло недоразумение. По крайней мере, вы меня не так поняли. На самом деле я очень хочу впитать ваше учение. Да и как может быть иначе, когда я до сих пор потрясен вашей устойчивостью перед стечением невзгод. Но дело в том, что я пытаюсь примерить на себя вашу философию, и должен признаться, у меня ничего не выходит. Мне кажется, у меня для такого дела нет нужного характера. Ведь, чтобы скрывать свои естественные чувства, их нужно хотя бы иметь. А я, по правде сказать, ни к кому не испытываю настоящей приязни. У всех я нахожу себе острастку. Признаюсь вам, я даже никого не люблю. Как же я могу при таких условиях заниматься добродетелью? Кроме того, мне вряд ли подойдет дисциплина, присутствующая в вашем обличье. Вот, у вас прямой нос, сухие щеки, ровный взгляд. Вам сам бог велел быть стоиком. А я в замороженном виде стану похож на жабу с выпученными глазами. Я даже думаю, что очень не каждый пригоден к вашему учению. Взять, к примеру, Собакевича, если вы его знаете. Этот человек имеет такую наружность, что если он запрется в вашей незыблемости, то на него будет страшно смотреть. Какой уж тут ждать добродетели?
      На протяжении этой моей повести, Дроздов был безукоризненно спокоен и внимателен.
    - Дорогой Павел Иванович, - сказал он, когда я окончил. – Я прекрасно разобрался в вашем характере. И вижу, что вы человек неверный, скользкий, но ловкий. Для такого человека истинные чувства и тем более любовь – только обуза. Да и к чему вам любовь? Она – источник несчастий и треволнений. То же и дружеская приязнь. Кто вас еще предаст, как не лучший друг? Однако ваша натура лишь облегчает задачу. Потому что вам даже не потребуется бороться с вашей природой. И внешность у вас не совсем жабья. Вы на себя наговариваете. Зато, когда целью вашей деятельности и устремлений будет только добродетель, все станет на свои места. Вашей аттестацией явится доброта, правдолюбие, непритязательность, щедрость. И никому не будет дела до вашей любви, чувств, и портрета. А главное вам станет потворствовать провиденье. Оно будет заботиться о вашем благе. Вы верите в провиденье?
    - Честно сказать, я не очень понимаю, что оно такое, - признался я.
    - Это когда вашей судьбой занимаются Мойры, - пояснил Дроздов.
    - Какие майоры? – не понял я.
    - Не майоры, а Мойры. Богини судьбы, - поправил он меня. – Когда эти богини увидят, что вы человек достойный, они будут вам помогать.
    - Ну, что ж, - сказал я с облегчением. – Вы меня совершенно убедили. Я готов поступить в распоряжение Мойров и с этой минуты обязуюсь соблюдать все заповеди стоиков.
      - Это, конечно, похвально, - покивал он в знак одобрения. – Но знаете, Павел Иванович, я не убежден в вашей искренности. По-моему, вы не слишком поверили в Мойры.
      - Почему же не поверил? Поверил, – растерялся я. - Эти богини наверняка добрые духи, вроде ангелов. Правильно?
      - Правильно, - вновь кивнул он, но так медленно, будто давая понять, что не собирается отпускать меня. – А знаете ли вы, Павел Иванович, - продолжил Дроздов, - Ведь это Мойры привели вас ко мне.
      - Как это, Мойры, - удивился я. – Разве не вы мне послали записку?
    - Записку-то написал я, - согласился Дроздов. – Но что-то же подсказало мне написать ее, а вас что-то заставило принять приглашение. Думаете, это все случайность.
      - По-моему, тут обычное дело. Вы от кого-то узнали обо мне, и решили познакомиться, - предположил я.
      - Да нет, не обычное, - продолжал он медленно кивать головой, словно бы вменяя мне укоризну. – Никто мне о вас не докладывал.
      - Не хотите ли вы сказать, что все эти сведения вам сообщили Мойры? – спросил я, немного труся от странной догадки.
      - А знаете, что? – вдруг сказал он. – Я вам, пожалуй, кое-что покажу.
      Тут он вытащил из секретера колоду карт. Распаковал ее. Взял перо и поочередно на каждой карте стал писать буквы алфавита. По завершению этой процедуры он завесил шторы на окнах, напустив полумрак в зал. Зажег свечу в подсвечнике на столе. Затем проделал какие-то пассы над картами и, обращаясь ко мне сказал:
      - К вашему сведению, Павел Иванович, стоику иногда необходимо знать волю Провиденья. Без этого мы не можем быть уверены, что Мойры нам потрафляют. Поэтому у нас существует связь с духами. Вот, смотрите, на эти карты я нанес буквы. Задайте любой вопрос и, если вы понравились духам, то они вам ответят.
    Затея Дроздова подействовала на меня угнетающе. Меня пробирала оторопь при мысли о присутствии в доме незримых духов. Притом, я почему-то сразу поверил, что я достаточно понравился Мойрам для того, чтобы они предъявили доказательства своего наличия. Тем не менее, я произнес:
    - Пусть они скажут, кто я.
    Яков Савельевич вновь тщательно перемешал карты и затем позволил мне снять верхний лист. Открыв его, я к своему ужасу, прочел букву «Ч». После следующего перемешивания, я получил букву «И». Я едва верил своим глазам. Притом фокус здесь исключался. Карты были новые, в упаковке. Вся подготовка к гаданию совершалась под моим присмотром. И колоду Дроздов всякий раз мешал самым аккуратным образом.
    Между тем, с каждой картой все яснее проступала моя фамилия, пока она не вышла полностью.
    - Ну как? – вывел меня из забвения голос Дроздова.
      Я не знал что ответить, ибо был потрясен. Зато теперь было ясно, почему Дроздов оказался равнодушен к угрозе пистолетом. Присутствие духов все объясняло.
      - А теперь мы узнаем, что хотят от вас Мойры, - сообщил Дроздов, и снова начал гадать.
    После первой же карты мне показалось, будто ясность ума покидает меня. В глазах стоял туман. Даже собственные руки я находил, словно бы чужими. Я снимал карту за картой, в то время как буквы на них складывались в странное предложение. Но весь леденящий смысл его дошел до меня только когда Дроздов прекратил подавать мне колоду. Предложение гласило: «Отдай наши души».
      - Ну, так что? – будто издали, донесся до меня голос Дроздова. – Соизволите ли исполнить волю духов, Павел Иванович.
    Противиться воле духов у меня не было сил. Однако где-то на самом дне моего рассудка появилась нечто вроде комара, который отчаянно вопил: «Не отдавай всего!» И будто подчиняясь этому далекому писку, я сказал, не узнавая собственного голоса:
    - Все отдам в ваши руки, Яков Савельевич. Все отдам. Только ведь я еще в начале дела. Все, что успел, душ двадцать. Вон, у меня бумаги. Двадцать. Не более.
    - Двадцать? – посуровел философ. – Двадцать мне не нужно. Это лишняя возня. Я думал, у вас разворот в деле. А вы мелковаты. Знаете, что Павел Иванович, а поезжайте-ка вы далее. То есть, подите вон. Вы бездарный преемник. Стоик из вас не получится.
    Не помню, как я очутился в коляске, как доехал до постоялого двора. Очнулся я уже в трактире после того, как выпил рюмку водки. И только тут заметил, что меня всего мелко трясет, будто с намереньем вытрясти душу для нового рождения. Но уже после второй рюмки сознание мое прояснилось, и внутри затеплилась мысль: «А ведь я души-то не отдал. Не поддался я этим Мойрам. Значит, я моя прочность, почище Дроздова.»
    А следующей моей мыслью было сходить в церковь и помолиться хорошенько. С тем я перекрестился и хлопнул еще рюмку. Но тем дело не кончилось.
    Пока я закусывал ухой из севрюжины, мое внимание привлек некий молодой человек. Он был хорошо одет и по виду дворянин. Впрочем, мой интерес к нему возник из-за его удивительного сходства с Дроздовым. Нет, внешностью он не походил на моего нечаянного наставника. Но у него было столь непроницаемое спокойствие в лице, что он напоминал рыбу. Притом более всего леща.
    Размягченный водкой, я не мог сдержать своего порыва и, всячески извиняясь, прямо спросил его, не знакома ли ему древнее учение стоиков?
    - Как же? Знакомо, - ответил он вполне благосклонно. – Очень даже знакомо. А почему вы спросили?
    - Так потому, - ответил я. – Что у вас очень совершенный вид.
    - Да? – сказал он, явно польщенный. – И вам, я вижу, тоже известна эта философия? Хотя вряд ли вы стоик.
    - Нет, я не исповедую это учение, - признался я. – Зато один мой приятель очень хорошо в этом разбирается. Вы случайно его не знаете? Дроздов Яков Савельевич. Его имение тут, неподалеку.
    - Конечно, я его знаю, - получил я ответ. - Он-то меня и приобщил к этой философии. Удивительнейший человек. Если б вы видели его железную выдержку, когда на него напал с пистолетом один негодяй. Собственно с этого и началось мое пристрастие к философии стоиков.
   - Постойте, постойте, - остановил я его. – Вы говорите, кто-то угрожал Дроздову пистолетом?
   - Ну да, еще как угрожал. Один рогоносец. Жизнь Якова Савельевича висела буквально на волоске. А он, пребывая в полной невозмутимости, вдруг говорит: «Не совершайте глупость. Глупость – худшее из людских пороков. Это сказал Феогнид Мегарский, древнегреческий мудрец». Повернулся и пошел. А тот кулачищами сучит, а стрелять не может. Мойры ему мешают это сделать.
      - Мойры? – вымолвил я через спертое дыхание. – Это духи провиденья, значит.
      - Именно, - подтвердил мой собеседник. – Незримые боги.
      - Но вы, наверное, как-нибудь отблагодарили Якова Савельевича за науку, - догадался спросить я.
      - Так ему ж ничего и не нужно, - пожал плечами стоик. – Правда, духи мне посоветовали принести в жертву богам некоторую сумму. Но это пустяки. Это стоит того чтобы приобщиться к мудрости древних учителей.
      - Как же они, Мойры, вам посоветовали? – домогался я, уже предвидя ответ.
      - Ну, для этого у стоиков есть специальные средства. С помощью карт. На картах пишутся буквы. По ним и читаем.
      Далее я был уже не в состоянии его расспрашивать. Мне стало яснее ясного, что передо мной жертва мошенничества Дроздова. Зато внутри меня все пело и ликовало. Ведь я не дал этому проходимцу и его Мойрам одурачить меня. А что меня спасло? А спасла меня моя скаредность. Не зря, видно, в народе говорят: «Жадность, да скупость – не глупость».
      Замечу еще. Я потом вызнал и секрет гадания Дроздова. Мне его растолковал один картежник. Оказывается, это простой фокус, когда на карты наносится крап, который другому человеку не виден.
    Вот такая философская история, друг мой Федор Викентьевич, произошла со мной. Но самое забавное то, что такая философия не выдумка Дроздова. Древнее учения стоиков на самом деле существует. Его знают в Европе. И там оно пользуется уважением. А у нас, как видишь, из этой науки получается один скандал и надувательство. Отчего же так? Может, ты подскажешь решение.
    Впрочем, боюсь, что слишком утомил тебя, своим изложением. С тем и прощаюсь, надеясь на скорый ответ.
      Твой П.И. Чичиков.
 

ЛЖЕПРОРОК СПИНОЗА О СЧАСТЬЕ (ч.4 ...

(Моголь) 		  12    2023-03-23  2  749

12.
    Конечно, Спиноза не единственный, кто призывает избавиться от страстей. На этот счет существует множество рецептов. Самый радикальный звучит: «Только в условиях ужаса души ваши очищаются». Есть и еще: «Страдания вразумляют».
    И действительно, иные беды, такие как войны, голод, болезни, смерти близких могут показать человеку тлетворность их страстей, обманчивость плотских наслаждений.
      Голод для чревоугодника – прекрасное оздоровительное средство. Впрочем, не факт, что с наступлением лучших времен он не возьмется за старое. Лишение власти способно подвигнуть вельможу на борьбу за справедливость и интересы народа. Хотя, быть может, его тайной целью является возвращение себе портфеля или кресла. Ужас нищеты, вряд сделает одержимого страстью наживы щедрым. Словом, явное несчастье для человека может быть лекарством, но целительность этого сильного средства во многом зависит от того, насколько страсть изменила его сознание, или разум.
   В христианской религии одним из средств борьбы со страстями является осознание греховности страсти и раскаяние. Но и здесь человека поджидает лишь временный успех. Даже за самым глубоким раскаянием, может последовать повторение рецидива, что уменьшает эффективность следующего раскаяния. Но и в случае, когда раскаяние возымело свое действие, человек не обязательно находит путь к счастью. Скорее ему уготованы разочарование, печаль, тоска и прочие модусы греховного уныния. Притом не исключено, что человек начнет наказывать себя за прошлые грехи, что позволит ему вкусить радость самоочищения с помощью самобичевания или самоуничижения. Но самоуничижение и страстотерпие – это тоже страсти, притом, возможно, даже более пагубные, чем пассионарные, активные их виды. Ведь здесь наслаждение человек извлекает из боли и страданий, то есть, из самих адских мук. Но именно это, позволяет иным лицам считать эти страдания высшей формой счастья.
    Заговорив о христианской религии, мы должны воздать ей должное за то, что институт Церкви со всеми ее недостатками, на протяжении веков борется со страстями. Ее главным оружием является, конечно, Бог. И это оружие вполне действенно. Поселенный в логосе разума человека Бог и обращение к нему способствуют смирению страстей человека. Однако, как мы знаем, верование не гарантирует избавление человека от страстей. Бывает даже наоборот. Чем более в человеке развита верованием способность к творчеству и любви, теми более он подвержен соблазнам страстей. Не зря же мы угадываем истину в словах Есенина:
    «Но коль черти в душе гнездились —
      Значит, ангелы жили в ней».
      Поэтому главное в учение Церкви то, что она открывает сущность страсти. Церковь учит, что нравственная чистота человека отвечает творческой сущности его разума. Ведь это позволяет ему видеть, отличать и любить подлинно прекрасное и, следовательно, отвращает от ложных услад. Церковь учит, что делая шаг навстречу соблазнам, что называется, совершая грех, человек вносит ошибку в свой логос. Как мы уже говорили, ошибка – это ничто. Но из этого «ничто», как из семени, может развиться «ничто, которое ничтожит», дьявол. Эта сущность поселяется в разуме, подобно вирусу, проникающему в живую клетку, и начинает порабощать его. И если здоровый разум объективизирует идеалы красоты и истины в облике Бога, то извращенный злом разум искажает этот образ, и тогда в разуме доминирует сущность, являющаяся антиподом Бога. Она завладевает сознанием и волей своей жертвы, и преследует цели обратные истинным целеполаганиям творчества. Причем, человек может не знать, что находится во власти этой сущности. И нередко принимает ее за подлинного Бога, которому и поклоняется. В этом весь ужас положения «заблудшего».
    И вот только теперь, после всего сказанного, мы, кажется, готовы понять тайную суть трактата Спинозы.

13.
    Прежде всего, прошу заметить, что идея существования дьявола наверняка была известна Спинозе. Ведь она достаточно проста и хорошо разработана в христианстве. Однако Спиноза отрицает существование дьявола. Зато о Боге он говорит много, вручая ему бразды правления судьбой человека. Вместе с тем, Бога он обезличивает, подменяя его некой субстанцией, о которой толком ничего неизвестно, кроме того, что она содержится во всем, совершенна, абсолютна и бесконечна.
    Из наших представлений о творческой энергии Вселенной следует, что она под это определение не подпадает, поскольку несовершенна. Притом ее несовершенство во многом определяет «ничто», которое содержится в каждой элементарной частице материи, в виде точки небытия.
    Тут уместно вспомнить, что многие философы полагали, что Бог создал мир из «ничто». Идея, конечно, нелепая. Ведь в свете наших представлений о происхождении первочастицы это все равно, что думать, будто бублик создан из дырки от бублика. Но мы не можем не признать тот факт, что «ничто» является необходимым условием зарождения и существования материи. При этом бездна «ничто» абсолютна, бесконечна и совершенна. Ничего более совершенного, чем «ничто», не может быть
      Так вот, субстанция Спинозы не может быть творческой энергией по определению, поскольку творчество несовершенно, как и сама энергия не имеющая идеальной законченности. Вдобавок, Спиноза сообщает, будто у этой субстанции имеются два атрибута: протяженность и мышление. Они, якобы, содержат сущность самой субстанции. Но ни то, ни другое не способно к существованию без движущей ими силы, то есть, без энергии. Без энергии материя – ничто, также как ничто - мышление без разума. Разве это не подтверждает, что субстанция Спинозы на самом деле то самое «ничто которое ничтожит»? То есть, Бог Спинозы по своей природе - антипод животворящей энергии Вселенной и подлинного Творца.
   Вы скажете: «Это натяжка. Извращение идеи философа. Не может быть, чтобы Спиноза, о котором известно, что он, будучи евреем, готов был принять христианство, подразумевал под субстанцией чуть ли не Дьявола». Но смотрите, что дальше.
    Спиноза учит, что жизнь человека детерминирована Богом, заведомо предрешена субстанцией, и человек не в силах изменить свою судьбу. В осознании этого, мол, и состоит свобода человека. «Свобода – есть осознанная необходимость». Но ведь это означает, что никакой подлинной свободы у человека нет. А что человек без свободы? Безмозглый истукан, живой труп, вещь. Без свободы человек – «ничто».
    Между тем, христианство предполагает свободу выбора человека, который и создан по образу и подобию Творца. Вот и наша «креативная философия» доказывает, что человек – есть творческий процесс личности. А в творчестве не может быть предопределения. Иначе никакого творчества нет. И если бы в природе все было бы детерминировано, то в нем, пожалуй, не было бы даже самого понятия «творчество». Зато «ничто» являясь антиподом Бога, и будучи совершенным по своей природе, стремится стать абсолютным властелином мира. Законы материи и логики являются его аргументами против творчества логоса. В них проявляется сущность детерминизма «ничто». Она заключается в отрицании свободы творчества, и значит, самого человека.
      Вот и страсть, как мы показали, она порабощает человека и определяет его судьбу. Но в основе старасти, как учит сам Спиноза, лежит ошибка. И мы знаем, что ошибка – есть «ничто». Поэтому у нее демоническая сущность. Спиноза, как будто, из благих намерений советует не поддаваться страстям, и безропотно подчиняться судьбе, что по его мысли, обеспечивает счастье. Но и в тенетах страсти человек может чувствовать себя счастливым. Только это счастье обманчиво, ложно и в силу диалектичности своей природы оборачивается несчастьем. Чтобы отказаться от страстей, Спиноза предлагает поставить разум под контроль рационального мышления. Однако, как мы помним, мышление – атрибут «ничто», и по сути, таким «ничто» является. Подчинение разума мышлению, означает отрицание мышлением разума.
      Логика Спинозы не приводит к мысли о необходимости творчества. И это понятно. Ведь творчество можно легко подвести под категорию страстей, ибо оно сопряжено не только с положительными, но с отрицательными переживаниями. Мы же помним, о принципе преодоления в системе креативных принципов. Поэтому ясно, что в контексте доктрины Спинозы, идеалом безмятежности должно стать полное подавление естественных чувств человека. Но это и есть превращение человека в каменное изваяние, устранение его личности, превращение в «ничто».
      Но что же предлагает нам Спиноза вместо творчества? А вместо творчества он предлагает любить Бога. Дескать, это лучший способ избавления от страстей и путь к истинному счастью. Создается впечатление, будто весь трактат автора написан исключительно для обоснования этой идеи. Очевидно, это и подкупало, и ослепляло многих мыслителей, ратующих за нравственное совершенствование человека, что не позволяло им глубоко вникать в суть трактата. Зато у нас есть ряд вопросов. Например: А любит ли Бога сам Спиноза? Усомниться в этом нас заставляет то, что он пересматривает сущность христианского, а будучи евреем, то и еврейского бога, с их творчеством и отношением к человеку, и подменяет их богом собственного представления. Такая измена возможна лишь в том случае, когда бы он не любил традиционного Бога. А придумав своего, предлагает нам выбрать его, распрощавшись с прежним объектом любви. Значит, наш философ считает возможным, имея подлинную высшую любовь, сменить ее на другую высшую?
    Впрочем, вот, что Спиноза говорит о любви:
«Любовь - есть не что иное, как лишь наслаждение вещью и соединение с нею… Любовь возникает из понятия и познания, которое мы имеем о вещи, и чем больше и прекраснее вещь, тем больше и наша любовь».
    Как видите, любовь Спинозы весьма рациональна. Она зависит о того, что мы знаем о вещи. Заметьте, речь идет о «вещи», каковой Бога трудно себе представить. Притом, из его тезиса получается, что чем больше вещь, тем больше любовь к ней. То есть, у бриллианта меньше шансов быть любимой вещью, чем у бочки с навозом. И что значит «чем прекраснее вещь, тем больше любовь?» Здесь опять требуются усилия мышления, которое устанавливает соотношение качеств. Но, главное, если познание является условием любви, то как можно любить Бога, который по уверениям самого Спинозы непознаваем? Тем не менее, Спиноза продолжает:
    «Мы имеем двоякого рода возможности избавиться от любви: посредством познания лучшей вещи или путем опыта, что любимая вещь, которую мы считали чем-то великим и прекрасным, влечет за собой много вреда и несчастья… Что касается преходящих вещей, то любя и соединяясь с ним, мы никоим образом не укрепляемся в своей природе, так как сами они слабы и один калека не может нести другого… Мы знаем, что один Бог имеет сущность, тогда как все другие вещи не имеют никакой сущности, но являются лишь модусами. Но модусы не могут быть правильно поняты без существа, от которого они непосредственно зависят; и когда мы что-либо любим и встречаем вещь, лучшую любимой нами, мы тотчас переходим к последней и покидаем первую. Отсюда неопровержимо следует, что, познавая Бога, вмещающего всякое совершенство, мы необходимо должны любить его».
    Странно, не правда ли? Почему-то одна любовь должны зачеркивать другую. Конечно, колечко с брильянтом вещь – преходящая, непрочная, и вообще какой-то модус, а Бог велик и всемогущ, Но ведь можно любить и Бога и немножко колечко. И опять мы узнаем в любви по Спинозе деятельность мышления, которому присущ закон «отрицания отрицания». В идеи Спинозы о ступенчатой любви мы как раз наблюдаем пример того, как закон отрицаний приводит к уничтожению всего в пользу некоего абсолюта, каковым в данном случае является Бог спинозы, восседающий наверху лестницы. Если мы должны «посредством познания лучшей вещи», каковой является Бог, «избавиться» от всякой иной любви, то, по-моему, такая любовь просто бесплодна. Напомню, в христианстве любовь к Богу – не самоцель, а средство пробуждения любви к его творениям.
      Но вот интересно, любит ли Бог Спинозы человека? В христианстве, как известно, Бог не только любит человека, но и есть сама любовь. Да и в нашей «креативной философии» любовь представима как все соединяющая энергия. Но если исходит из понятия Спинозы о любви, то вряд ли Бог отвечает человеку любовью на его любовь. Ведь, тут, чтобы любить кого-то, нужно выбрать лучшего, в ущерб остальным, а где критерий оценки? Притом и этот лучший только потому лучший, что ему это предопределено самим Богом. Впрочем, для Спинозы этой проблемы не существует. Он говорит:
   «Они приписывают вещи, которые, однако, не принадлежат Богу, каковы: всеведение, милосердие, мудрость и т. д., которые, будучи лишь определенными модусами мыслящей вещи, никоим образом не могут ни существовать, ни быть поняты без субстанции, и поэтому не могут быть приписаны существу, состоящему только из себя самого».
      То есть, Спиноза лишает Бога всех положительных качеств, и при этом настаивает на необходимости любить эту субстанцию. Но за что же любить? Вот и о самой любви Бога к человеку он говорит:
      «Нельзя сказать, что Бог не любит людей, еще менее – что он любит их… Если же мы скажем, что Бог не любит людей, то это не следует понимать так, как будто он предоставляет человека самому себе; но это следует понимать в том смысле, что, поскольку человек вместе со всем существующим пребывает в Боге и Бог состоит из всего этого, – любовь его к чему-либо иному, собственно, не может иметь места, так как все заключается в одной вещи, т. е. в самом Боге.»
    Спиноза много рассуждает на эту тему, пытаясь оправдать равнодушие Бога, но ясно одно: Бог Спинозы вообще не способен к любви. Да ведь это и понятно. Если по мысли Спинозы любовь возникает из познания, то Бог, который совершенен в своих знаниях, не в состоянии любить. Вот этот стерильный Абсолют Спиноза и возводит в идеал, к соединению с которым человек должен стремиться и через то обрести счастье. Как пишет Спиноза:
    «Отсюда неопровержимо следует, что именно познание вызывает любовь, так что если мы познаем таким образом Бога, то мы необходимо должны соединиться с ним (ибо он может обнаружиться нам только как наиболее величественный и наилучший и не может быть познан иначе). В этом, как мы уже сказали, единственно состоит наше блаженство».
      Ну, и как вам это? А вот еще.
      Диктатура субстанции Спинозы, почему-то не исключает ошибки. Это кажется странным, если не знать, что сама эта субстанция - «ничто». Отсюда получается, что единственная наша свобода состоит в том, чтобы делать ошибки. Но они ведут к одержимости страстью. Зато в этом состоит наша единственная возможность реализовать нашу природную потребность в творчестве. То есть, чтобы убежать от судьбы мы должны поддаться дьявольским соблазнам страсти. Однако и здесь мы, кажется, не вольны в своих действиях. Ведь жизненные обстоятельства, которые могут стать причинами наших ошибок тоже запланированы Роком. И в этом случае наша страсть вообще предрешена. А нам остается с полным равнодушием исполнять все то, что она нам диктует. Например, страсть властолюбия следует воспринимать, как простую необходимость борьбы за власть, что обязывает лгать, хитрить, лицемерить, предавать, воровать, уничтожать соперников и тому подобное, известное из рекомендаций Макиавелли. Но делать это надлежит хладнокровно, да еще с ощущением душевной чистоты и счастья. Не представляю, как все это возможно без того, чтобы не превратиться в какую-то египетскую мумию, восставшую из преисподней.
    Впрочем, философия Спинозы, скорее, предусматривает другой вариант. Здесь, положившись на судьбу, человек делает то, что ему хочется, сообразуясь с откровениями интуиции, которую Спиноза объявляет безошибочной. А хочется человеку обычно побольше поспать, повкуснее поесть, хороший дом, шикарную мебель, новую машину, красивую жену, пару любовниц модельной внешности, развлечений, путешествий, приключений… Хорошо, если этот человек – сын миллиардера. Тогда все это он может получить, лежа на диване. Но обычному человеку, чтобы добиться желаемое, необходимо трудиться. Но если верить Спинозе, то смысла в такой деятельности никакого нет. Ведь все, что должно произойти обязательно произойдет. Остается только ждать и надеяться. Такая идея располагает к лени, которая, как известно, «мать всех пороков». И лежа на диване в ожидании решения своих проблем провидением, человек, конечно, может испытывать блаженство безмятежности как один из модусов счастья, но думается, это его счастье будут отравлять такие чувства как зависть, обида на судьбу, горечь разочарования, вожделения, ненависть к несправедливому миру и жалость к себе. Притом ему не приходиться надеяться на воздаяние за безгрешную жизнь и чистоту души, поскольку награды и воздаяния от субстанции не предвидятся. И знаете, пожалуй, это самый страшный результат идеологии Спинозы. Любая страсть лучше этого самоуничтожения человека, погребения его заживо. В этом случае человек становится тождественным «ничто». Того самого «ничто», которое и является субстанцией Спинозы.
    Наконец, чтобы поставить точку, ту самую точку «ничто», на самомнении Спинозы, сообщаю вам, что его «амбра» не содержит абсолютно и совершенно ничего нового в философии. Представление об атрибутах бога в виде «протяженности» и «разума» он заимствовал у Декарта, а остальное в его трактате – интерпретация учения античных философов стоиков. Притом интерпретация достаточно некорректная. Ведь идеология стоиков содержала представление о долге, чести, предназначении, ценностях личности, а их целью являлось усовершенствование человека. Этого они достигали с помощью разумных ограничений своих потребностей, диет, упражнений, специальных медитаций. Конечно, их идеалом было величественное богоподобие, хладнокровное достоинство, дисциплина духа, что, как и у Спинозы, является продуктом рационального мышления и воли.
      Считается, что идеология стоиков легла в основу дисциплинарного общества. Однако у этого учения обнаружились свои недостатки. Логика усовершенствования личности приводила стоиков к осознанию своего превосходства над непосвященными в их учение, и как следствие, к презрению в отношении менее совершенных. Притом стоицизм не предусматривал развитие творческих способностей адептов. Соответственно, их чувство превосходства зачастую не имело под собой почвы реальных заслуг, и потому выглядела как гордыня, снобизм, холодное бесчувствие и бездуховность. Внутренняя борьба со страстями и природными началами человека, нередко сама превращалась в страсть, в страсть восхождения к абсолюту. Кроме того, это учение годилось лишь для аристократии, и ни в коем случае не для простонародья. Впрочем, есть мнение, что стоицизм многое определил в этике христианства, которое признается более прогрессивным и истинным учением в силу его творческих оснований.
    Вы скажете, но ведь и в христианстве суетность не приветствуется. А страсти и возмущения духа вообще считаются показателем одержимости бесами или даже самим дьяволом. Зато смирение и кротость являются добродетелями «раба божьего». Да и во всех прочих религиях душевное равновесие служит признаком чистоты души и ясности разума.
    Культура вообще основана на запретах и воздержаниях. Это отличает человека от животных, неспособных противостоять стихии чувств. Умиротворению разума особенно много внимания уделяют восточные духовные учения. Здесь считается, что разум должен быть похож на гладь озера в тихую погоду. Тогда он отражает красоту реального мира. А всякое возмущение на поверхности этого зеркала искажает и ничтожит истину, и значит, делает невозможным подлинное счастье.
      Между тем, доктрина Спинозы, как будто, предусматривает те же условия для счастья. Однако его понимание счастья иное. В христианском учении счастье воспринимается как божья благодать, которая достигается в соединении с личностным богом творцом, а не с бездушным Роком «ничто», как у Спинозы. А восточные духовные практики имеют целью достижение гармонии адепта с природой и космосом, посредством, например, созерцаний, работы с животворящей энергией, праной, как это делают йоги. При этом они менее всего полагаются на мышление, стремясь к творческому познанию средствами разума, или логоса. Однако это не значит, что мышление полностью исключается как средство познания. При достижении гармонии в логосе и контроле мыслительной деятельности в ключе нравственных принципов, мышление становится настоящим дополнением разума. Это как раз то, что Спиноза называет «правильным пользованием разумом». В этом случае мышление является уже не источником заблуждений и страстей, а средством восхождения к сокровищам истинных знаний и счастью.
    Вспомните наш пример, где человек встречается со змеей. Мы тогда не нашли возможным для человека сохранить душевное равновесие. А между тем, это вполне возможно. Змееловы, знающие повадки змей, не испытывают к ним никаких негативных чувств и обращаются с ними, как с домашними животными. Очевидно, познание – необходимое условие счастья человека. А поскольку познание - это творческий процесс, то оно не может быть ограничено субстанцией Спинозы.
    Словом, вы как хотите, но мне кажется, что доктрина Спинозы, есть заблуждение, подсказанное философу его же мышлением, которое он поставил над разумом. И знаете, коль скоро, мышление может быть источником ошибок и страстей, то, возможно, и сам процесс мышления способен превратиться в страсть. Во всяком случае, такую страсть мы обнаруживаем у графоманов с их муками творчества, одержимостью идеями, заблуждениями и творческими неудачами, что часто сопровождается различными огорчениями, расстройствами и аффектами. Подобная страсть, очевидно, движет и некоторыми философами. Я бы назвал эту одержимость «страстью лжепророка». Не знаю, насколько я сам страдаю этим недугом. Но его признаки явно присутствуют в трактате Спинозы. Да и как нам, после всех этих «рябых пятен» в его сочинении расценивать его изречение:
   «Я не утверждаю, что нашел лучшую философию, но знаю, что познал истинную философию, и если меня спросят, как я могу быть в этом уверен, то отвечу: в силу той же уверенности, с которой познаешь, что три угла треугольника равны двум прямым, ибо истина уясняет одновременно и себя самое, и заблуждение».
   Я даже думаю, что именно лжепророк Спиноза открыл тот черный ход в философии, через который вошел Гегель, выдвинувший «ничто» на главную роль в процессах бытия. Той же дверью воспользовался и Шопенгауэр, со своим богом Мировой воли, а также Хайдеггер, доказывавший, будто источником творчества человека является «ничто». И конечно, Ницше, объявивший, что бог умер, тоже шел по следам Спинозы.
 

Категорический императив

(Ременюк Валерий) 		  8  Ироничные стихи  2024-01-01  1  97
......Звёздное небо над головой
......и нравственный закон внутри нас.
......(Категорический императив
......Иммануила Канта)

Хотя разрыв термобарический
Катастрофически безбожен,
Императив категорический
Категорически возможен!

Он не дитя пустого вымысла.
Он обязателен, как воздух,
Душе, что слажена и вымыта,
И зарождается на звёздах.

Его выводишь эмпирически,
Пытаясь спрятаться в бетоны,
Когда разрыв термобарический
Разносит душу на фотоны.

Кто это понял непосредственно,
Себя расходуя по кванту,
Императивно и ответственно
Прошёл по Кантовскому канту.
 

ЛЖЕПРОРОК СПИНОЗА О СЧАСТЬЕ

(Моголь) 		  8    2023-03-22  9  597

Да, друзья мои, Моголь, конечно, обещал больше не заниматься дурью, то есть, философией. Но Моголь не может спокойно смотреть, как западно-европейская философия дурачит поэтов «Хохмодрома». Так что, я вынужден нарушить свое обещание. И делаю это не во имя правды, а во имя истины.

1.
   Бытует расхожее мнение, будто «все люди одинаковы, поскольку все ищут счастье». Насчет «ищут» не знаю, но определенно все «хотят счастья». Однако по поводу того, что такое счастье, никакой определенности нет. Все примерно представляют себе, что такое радость, восторг, блаженство, удовольствие, любовь, удача, безмятежность, услада, эйфория и даже благо. Но спроси любого: «Счастлив ли ты?», и честный ответ будет обременен множеством сомнений и условий. Возможно дело тут в том, что, как заметил Ремарк: «Счастье никогда не бывает полным, когда его переживаешь. Полным его делают воспоминания». Этот феномен ретроспективности счастья, как-будто, поясняет герой оперетты «Летучая мышь»: «Счастье никогда не бывает полным. Всегда какого-нибудь пустячка недостает».
    С другой стороны известна фраза Л. Толстого «Хочешь быть счастливым, будь им». Это звучит оптимистично. Действительно, быть может, достаточно внушить себе, что ты счастлив, и жить с сознанием этого. Во всяком случае, это лучше, чем мучиться мыслью о своей «незавидной доле». Но будет ли такое программное счастье подлинным, реальным счастьем, а не надуманным, искусственным? На это немедленно следует вопрос: «А что такое реальное, подлинное счастье? Может ли оно быть абсолютным, совершенным? Что, если оно всегда относительно, например, в сравнении со счастьем других? Но, возможно, настоящее счастье безотносительно, субъективно, личностно и не похоже на другие счастья.
    Разумеется, над подобными вопросами задумывались множество философов, и, разумеется, они дали множество разных ответов. Например:
    «Счастье возникает от спокойствия. Спокойствие приходит от безразличия».
      Наваль Равикант
    «Счастье — это функция принятия того, что существует».
      Вернер Эрхард
   «Делать то, что тебе нравится,— это свобода. Любить то, что ты делаешь,— это счастье».
      Frank Tyger
«Счастье? Это не более чем крепкое здоровье и плохая память».
      Альберт Швейцер
   «Если вы хотите, чтобы другие были счастливы, практикуйте сострадание. Если вы хотите быть счастливым, практикуйте сострадание».
      Далай Лама
«Счастье у умных людей – самая редкая вещь, которую я знаю».
      Э.Хемингуэй
   «Постоянное счастье — это любопытство».
      Элис Манро
   «В этой жизни есть только одно счастье – любить и быть любимым».
      Жорж Санд
    Из этих тезисов очевидно, что все понимают счастье по-своему, и значит, каждый будет настаивать на своем рецепте счастья.
    Между тем, одно дело давать советы по достижению высшего блага, а другое – следовать этим доктринам, да еще при условии, что они столь противоречивы. Что, например, предпочтительнее: «практиковать сострадание» или быть «безразличным»; «любить» или проявлять «любопытство»; а если «счастье - редкая вещь у умных людей», то, может, стоит поглупеть?
    В связи с этим возникает необходимость более основательного исследования феномена счастья за авторством какого-нибудь авторитетного мыслителя. Такие мыслители, конечно, есть.
   Платон, например, изучая счастье, пришел к выводу, что его обретению способствуют умеренность желаний, стойкость перед лицом невзгод, благоразумие с ее предусмотрительностью и справедливость. Но он же, Платон, учил, что счастье – это удовлетворение от собственных достижений. Однако это несколько противоречит его же принципам достижения счастья. Ведь умеренность желаний и благоразумие не позволяют ставить слишком высокие цели. А мелкие победы обычно не обеспечивают большого удовольствия от сознания успеха. Притом еще неизвестно, как к этому сомнительному «триумфу» отнесется справедливость. Художники, например, редко остаются довольны своими произведениями.
    Между тем, Аристотель разделял мнение Платона в том, что хорошие привычки и добродетели позволяют делать правильный выбор и вести счастливую жизнь, что и является настоящей целью человека. А поскольку мы отличаемся от других существ тем, что осознаем себя и обладаем навыками критического мышления, то для обретения необходимых положительных свойств нам следует, по мысли Аристотеля, использовать рассуждения.
    Однако опыт рассуждений показывает, что критическое мышление далеко не всегда положительно оценивает следование нравственным принципам. Мышлению свойственно делать выводы, исходя из принципа относительности и рациональности. Вдобавок, оно диалектично, и потому тяготеет к сомнениям и отрицаниям. Так что, его стараниями «умеренность желаний» может выглядеть как боязнь трудностей, «благоразумие» как трусость, «стойкость» как смирение, а справедливость как вещь, несуществующая в природе.
    Умозаключения Эпикура привели его к выводу, что счастье – это высшее благо, и значит, оно зависит от количества полученных благ. Следовательно, ограничения вожделений препятствуют достижению счастья. А философы киники, поразмыслив, решили, что нравственные установки вообще ложны и менее всего нужны для счастья.
    Одним из тех философов, кто взялся основательно изучить вопрос о счастье, был нидерландский философ ХУ11 века Барух Спиноза. Его трудам принадлежит «Трактат о Боге, человеке и его счастье».
    Научный мир единодушно причисляет Спинозу к главным представителям философии Нового времени. И это обязывает нас ознакомиться с его сочинением.

2.
    Как и всякий философ, Спиноза считал, что он познал истину, и потому был о себе очень высокого мнения. Это прямо следует из предисловия к его трактату, где он сообщает о цели своего учения:
    «… для любителей истины и добродетели, чтобы заткнуть, наконец, рот тем, кто хвастает и дает в руки простодушным свой собственный помет и свой мусор вместо амбры, чтобы они перестали порочить то, чего они еще не понимают, чтобы помочь понять им, в чем состоит сущность Бога, их самих и их всеобщее счастье».
    Тут я должен заметить, что при исследовании философских трудов неплохо иметь твердую философскую позицию, которая может служить точкой опоры наподобие той, что позволяет перевернуть мир. У нас с вами, читатель, такой почвой пусть будет «креативная философия», являющаяся частью «Русского космизма». Как показывает практика, в оптике этого учения хорошо заметны изъяны и недочеты многих философских воззрений. Так что, боюсь, «амбра» Спинозы здесь не будет исключением, и вы, возможно, согласитесь, что ее автору следовало быть скромнее.
      Однако наше учение предполагает творческий подход к исследованию чужих трудов. И потому нашей задачей является не столько критика Спинозы, сколько прояснение его философии укусами некоторых сомнений и идей. Очевидно, здесь мы будем похожи на того самого «овода», которым воображал себя Платон, беспокоя умы граждан древних Афин с помощью своей «майевтики».
    Добавлю от себя, я готов простить автору заблуждения и противоречия в его рассуждениях. Это ставит задачу их разрешения. Но более всего мне не по вкусу сложность и невнятность изложения. Обычно это свидетельство того, что автор пытается скрыть и сгладить сомнительные рельефы своих воззрений. Он это делает с помощью слов, часто научных и пространных, каждое из которых привносит собственный оттенок в текст. В результате произведение приобретает загадочный туман, где реальные объекты замещаются привидениями, что допускает множество интерпретаций. А это приводит к новым сомнениям, ибо нет никакой гарантии, что толкователи поняли автора правильно и не дополнили произведение собственными соображениями. Такой сложности и невнятности предостаточно в трактате Спинозы. Вот, например, взятое наугад:
    «Конечный ум сам по себе не может ничего понять, если только он не определяется чем-то вне себя; ибо, подобно тому как он не имеет власти познать все сразу, он так же мало властен начать, например, познавать это раньше того или то раньше этого. Таким образом, если он не может ни первого, ни второго, то он не может ничего познать.»
    Быть может, иного читателя такое изложение способно восхитить, и он даже готов сказать, подобно отцу невесты Голохвастова из пьесы «За двумя зайцами»: «Разумный. Аж, страшно». Но, думаю, не всякому читателю захочется разгадывать подобные шарады. Читатель даже вправе заподозрить, что его дурачат, и пытаются всучить «товар с душком», как это бывает на рынке, где продавец не брезгует приемами обмана. Неудивительно, что после этого кому-то может показаться высокой философией рассуждения Голохвастова, когда он говорит:
    «Но по уму, по образованности мы уже не та хворма, не тот центр… Ежели человек вчёный, так ему уже свет переворачивается кверх ногами, пардон, вверх дыбом. И тогда, когда тому, одному, которому невченому, будет белое, так уже ему, вченому которому, будет уже как, э-э, рябое… Но зачем же? Это же очень и очень. Да. Да! Но нет».
    Впрочем, имея дело с трактатом Спинозы, мы не собираемся блуждать по всем лабиринтом и закоулкам его многословья. Нас интересуют основные положения его учения, и те «рябые» его места, где он явно ошибается, и куда мы способны внести необходимую ясность и поправку с точки зрения нашей философии «творчества и красоты». Ведь на самом деле читателя вряд ли всерьез интересует, что думал о счастье ученый семнадцатого века. Читателя интересует, что из его соображений актуально в наше время.

3.   
      Свой трактат Спиноза начинает с размышлений о Боге. Он приходит к мысли, что Бог не может быть телесным, поскольку телесность предполагает ограниченность формы Бога и тем выдает его несовершенство. Исходя из этого, Спиноза утверждает, что та фундаментальная субстанция, которая лежит в основе всех вещей, и есть сам Бог.
    Надо сказать, эта идея представлялась для того времени достаточно смелой. Ведь Декарт, например, уже доказал, что все в мире состоит из атомов, а следовательно, и сам Бог материален. При этом человека Декарт выводит из-под опеки Бога, называя главным свойством личности мышление, которому присущи сомнения. «Сомневаюсь – значит, существую», - провозгласил Декарт. Правда из этой формулы следует, что и в ее истинности необходимо сомневаться. Другой философ, Лейбниц, утверждал, что у новорожденного человека нет никаких знаний, а их источником в его разуме является опыт. Однако это не объясняло, откуда у человека появляются идеи, не следующие из опыта. Зато, благодаря самой идее Лейбница, личность приобретала заметную самостоятельность и отчужденность от Творца.
      Разумеется, эти «рациональные» учения философов Нового времени противоречили средневековым представлениям о человеке, и особенно о Боге, который все еще мыслился не только как покровитель человека, но и как создать всего сущего, в том числе и субстанции. Правда, в отношении последней мало кто задумывался. А если и задумывались, то полагались на Аристотеля, утверждавшего, что субстанций существует бесконечное множество. Но учение Декарта сделало понятным, что античный мудрец под субстанцией подразумевал вещества, из которого состоят предметы.
    Так вот, Спиноза в своей онтологии, как будто, находит некий компромисс и с Декартом, и с Лейбницем, и с Церковью, но при этом всех опровергает. Отсюда, вероятно, и его сознание собственного величия, и представление своей доктрины в виде «амбры».
    Считается, будто Спиноза свою новаторскую идею подчерпнул из тайного учения Каббалы. Но это вовсе не обязательно. Ведь еще у древнегреческих мудрецов имелось знание о нусе, разумном духе, все создающем и всем движущий. Так что, Спиноза не сделал никакого открытия, а лишь вернул на сцену философских представлений этот самый нус в качестве автора и режиссера мироздания.
    Однако можем ли мы быть уверены, что Бог Спинозы – тот самый нус? Ведь Спиноза нигде не сообщает о сущности этой субстанции. Он лишь доказывает, что субстанция в природе может быть только одна. Мол, будь их две, то какая-то из них более фундаментальна, и значит, истинная. При этом он повторяет известное мнение, что Бог абсолютен, совершенен и бесконечен. И это исключает возможность его постижения с помощью разума человека.
    Последнее замечание обязывает нас верить только Спинозе. Но если мы его ослушаемся, то вдруг обнаружим первое «рябое» пятно в его концепции.
    Дело в том, что «совершенное» в обычном понимании означает нечто завершенное, то, что не подвержено улучшению, и значит, оно не бесконечно, то есть, ограничено, закончено. О каком же тогда совершенстве Бога может идти речь?
    Поэтому мы вынуждены внести первую поправку в трактат Спинозы:
    В «креативной философии», под субстанцией мы понимаем творческую энергию Вселенной. Энергия и в самом деле творит мир и участвует во всех процессах бытия. При этом она разумна, поскольку подчиняется творческим принципам, таким как «принцип дополнительности (любви)», «принцип преодоления», «принцип рациональности», «принцип новизны» и пр. Так что, сущность животворящей энергии заключается в созидательном творчестве. А творчество, как известно, бесконечно и стремится к совершенству в гармонии. Однако, стремление к совершенству еще не означает его достижение. Притом гармония в природе не представима без постоянных обновлений.
    Зато отсюда ясно, как можно согласиться с другой странной идеей Спинозы, идеей о «бесконечном разуме». Ведь разум и бесконечность в обычном смысле несовместимы. «Разумным» мы называем какое-то решение, поступок, поведение, что никак не сопрягается с бесконечностью. Но когда под разумом мы понимаем творческий процесс, бесконечность тут вполне уместна.
    Как видите, есть впечатление, будто Спиноза чувствует, что истина где-то рядом. Вдобавок он говорит: «Бог во всем. Нет ничего вне Бога. Бог изливает себя в этот мир». В свете нашей поправки такое можно сказать только про энергию. И все же, представление о Боге как о совершенной субстанции при ее бесконечности оставляет нас в некотором недоумении.

4.
    Недопонимание сущности первоосновы бытия закономерно приводит Спинозу к новому недоразумению, к новому «рябому пятну». Он начинает говорить об атрибутах Бога. Наверное, иному читателю странно слышать об «атрибутах Бога». Но в философии много понятий, которые нормальному человеку «режут слух».
    Чтобы выяснить, что имеется в виду под словом «атрибуты», представьте клюшку, коньки, шайбу и шлем. Это атрибуты хоккеиста. А атрибутами Бога Спиноза называет то, в чем проявляется божественная субстанция. Таковыми, по мнению Спинозы, являются «мышление» и «протяженность». При этом Спиноза не уверен, что этих атрибутов всего два. Ведь, если Бог бесконечен, то и принадлежностей у Бога может быть бесконечное множество. Поэтому он замечает, что нам дано познать только два атрибута Бога из всего их арсенала. Впрочем, даже и в этих «двух соснах» Спиноза умудряется заблудиться.
    Как известно, полноценное мышление присуще только человеку. Животные и растения не мыслят. Правда, они разумны в силу того, что их разум гармоничен творческим силам природы. Но во времена Спинозы разум не отделяли от мышления. Поэтому под мышлением Спиноза, быть может, подразумевает разум. Спиноза даже говорит, что все в природе разумно, поскольку все пребывает в Боге. Но вспомните, приведенный здесь отрывок из его трактата. В нем, говоря о невозможности ума «постигнуть все сразу», и потому ум «не может ничего понять» и «познать», Спиноза явно имеет в виду мышление, которое, действительно, не способно строить свои логические цепочки умозаключений без совокупности знаний, приемов и творческих способностей разума.
    Остается предположить, что Спиноза ошибается, когда называет мышление атрибутом Бога и на том основании приписывает этому атрибуту совершенство и бесконечность. Решения с помощью логики вполне конечны, и потому могут считаться совершенными, что и отражается в понятии Спинозы «конечный ум». Зато творчество разума воистину беспредельно, хотя и не совершенно, как всякое творчество. Поэтому разум человека и есть та самая инстанция, которая, по словам Спинозы, является «чем-то вне себя», то есть, вне сознания и мышления.
    Конечно, мы можем признать мышление атрибутом разума человека, как можем признать топор атрибутом лесоруба. Ведь мышление – инструмент разума. Но мы не можем признать мышление атрибутом Бога. На эту роль, скорее, годится более высокая инстанция, сам разум человека. И если по условиям Спинозы в атрибуте должна содержаться сущность субстанции, то сущностью животворящей энергии Вселенной является творчество, свойственное разуму.
   Объявив атрибутом субстанции мышление, Спиноза, вынужден решать вопрос о сущности души. В креативной философии душа представляется в ее традиционном виде, то есть, в виде разумной энергии, которая гармонична животворящей энергии Вселенной. И это предполагает творческую свободу разума человека, организованного душой. Но мышление субстанции само является организующей силой и не оставляет места душе как самостоятельной сущности. Поэтому Спиноза решает вопрос в логике своей концепции. Он практически делает душу производным мышления. Он так и говорит:
   «Душа - есть идея, заключающаяся в мыслящей вещи и возникшая из существования вещи, находящейся в природе. Отсюда следует, что, смотря по устойчивости и изменению вещи, должна быть устойчива и изменчива душа. При этом душа может быть соединена с телом, идею которого она представляет собой, или с Богом, без которого она не может ни существовать, ни быть понята».
   Однако такое странное представление о душе чревато многими вопросами и сомнениями. И с целью как-то разрешить их Спиноза пускается в такие путаные объяснения, что, разбираясь в них, читатель в лучшем случае ничего не поймет, а в худшем повредится в уме. Между тем, приведенный фрагмент все объясняет.
      Как известно всякая идея способна к собственному логическому развитию. Вот, и душа в редакции Спинозы, будучи идеей способна к развитию, которое зависит от состояния тела, где она обитает, и от субстанции, с которой она находится в таких же отношениях, как задача и ее решение. Решения души в этом случае могут быть правильными и неправильными. В случае неправильных решений, очевидно, возможны конфликты ошибочных решений с самой идеей души, что является причиной возмущений в организме человека.
    Конечно, это простое толкование весьма схематично и не учитывает всех уловок, на какие идет Спиноза для доказательства своей версии души. Он, например, говорит о душе, как об источнике чувств человека, о способности души любить тело, что «она не могла возникнуть сама собой, когда не существовала. И теперь, существуя, она не может измениться или погибнуть» (гл. ХХ111). Но чем более рассуждает Спиноза, тем яснее становится, что его собственное мышление на месте души оставляет все то же «рябое пятно».
   Впрочем, при достаточно внимательном изучении головоломных текстов Спинозы становится ясно, что душу он подменяет сознанием.
    В представлении «креативной философии» сознание – есть акцентированная идея разума, данная нам в ощущение. Вы зашибли ногу, и разум, принимающий одновременно много решений, направляет ваше внимание на конкретный объект. Вы осознаете ощущение боли, и как всякая идея, эта идея боли содержит потенциал своего развития. То есть, идея инициирует и организует процесс мышления, которому свойственна логика с диалектикой. Вы устанавливаете причину травмы, ее серьезность, возможность продолжать путь и пр. Здесь сознание соединено и с телом и с разумом. «без которого она (осознание) не может ни существовать, ни быть понята(-о)».Точно, как в определении Спинозы. Вдобавок, фраза Спинозы «смотря по устойчивости и изменению вещи, должна быть устойчива и изменчива душа» показывает, что речь идет именно о сознании, которое меняет свои показатели с появлением новой идеи.
    Между тем, как вы знаете, мышление способно противостоять разуму посредствам сознательных волевых актов. В этом проявляется свобода воли. Но эти воления человека зависят не только от мышления, но и от желаний, источником которых обычно мыслится сфера чувств, разум. Кажется, это должно поставить Спинозу перед необходимостью отделить душу от сознания, а сущность мышления от сущности разума. Но он проявляет удивительную находчивость. Он говорит, что желания образуют сами вещи с которыми душа имеет дело. В нашем переводе это означает, вещи образуют в сознании необходимые идеи, которые развиваются мышлением. Отсюда следует, что желания и воля – дети одного гнезда, и потому во многом похожи. Тем не менее, по мысли Сптнозы они отличаются. И если с желанием теперь все понятно, то воля во многом теряет свое значение для человека. Спиноза низводит волю едва ли не до уровня аппендикса.
   «Воля – говорит он, - есть лишь произведение разума (читай, «мышления»), при помощи которого мы утверждаем или отрицаем нечто о вещи, не обращая внимания на то, хороша ли вещь или дурна… Все действия могут быть подведены под склонность, называемую желанием; только в совершенно несобственном смысле слова они могут быть названы волей».
      Словом, Спиноза, подобно хирургу - вивисектору смело перешивает организм философских представлений, не обращая внимания на то, что некоторые органы оказываются не на своем месте, плохо приживаются и странно функционируют.
   
      (продолжение следует)
 

ФАУСТ ПО ИМЕНИ ГЕГЕЛЬ (окончание ...

(Моголь) 		  10    2021-06-17  2  967
8

      В общем, что ни возьми из этой «Науке логики», все выглядит сомнительным и «притянутым за уши». И если вспомнить утверждение Гегеля о том, что «начало – это неразвернутый результат», а «результат – это развернутое начало», то возникает вопрос о целеполагании «Учения о бытии». Ведь вся его «абракадабра» со всеми ее немыслимыми нагрузками для ума приводит всего лишь к открытию существования бесконечности. А ведь в ее существовании никто не сомневался. Для ее доказательства достаточно знать арифметический счет.
    Правда, «Учение о бытии» это только первая часть «Науки логики», но, как говорится, «умному достаточно». По крайней мере, мне этого хватило, чтобы спросить, с чего это Гегель взял, что «Мировой дух» должен мыслить именно в тех категориях, в которых предписывает ему Гегель, да еще в последовательности развития его логики? Ведь у всякой науки есть свой понятийный аппарат, где нет места таким важным категориям как «снятие», «долженствование», «спокойная простота» и пр. Притом в любой области познания логика прежде всего ищет причинно-следственные связи, которые выражаются в дополнении, а не отрицании. По сути, Гегель предписывает «Мировому духу», как тому следует мыслить, безбожно ограничивая тем его свободу. Но сам же Гегель говорит, что «суть материи – тяжесть, а суть духа - свобода и независимость». И ладно, если бы рекомендации Гегеля имели бы какое-нибудь практическое значение. Например, он пояснил бы, откуда у Канта возникли понятия о нравственных императивах? Но вместо этого он вдруг восстает против утверждения Декарта: «Мыслю, значит, существую», поясняя, что и в Декарте, и в Канте мыслит Мировой дух. Не странно ли, что этот дух в лице столь непохожих мыслителей сам себе противоречит, а значит, в одном из случаев крупно ошибается? И где гарантии, что в самом Гегеле дух глаголит истину? И вообще, что, если этот дух предпочитает глаголить на языке заклинаний? Например, по латыни:
      «Revertatur cinis ad fontem aquarum viventium… Amen».
    Что в переводе:
    «Да возвратится зола к источнику живых вод,..Аминь».
    Вдобавок смущает бытие самого этого Мирового духа. Ведь, находя свое выражение в мышлении человека, он вместо того, чтобы вести субъекта к «Абсолютной идее», более всего обнаруживает себя в эгоистических и безнравственных помыслах, формируя, например, такие понятия как «Своя рубашка ближе к телу», «После нас хоть потоп», «От трудов праведных не наживешь палат каменных». Да и сама логика существования человека в реальном мире приводит его к совсем иным выводам, нежели наука Гегеля. Ведь ясно же, что срубить дерево легче и быстрее, чем его вырастить, что украсть или отнять имущество у другого (иного) выгоднее, чем создать или заработать. Столь всеобщие среди людского рода основания для аморальных понятий, пожалуй, еще более, претендуют на роль «Абсолютной идеи», чем логика Гегеля. Если бы это было не так, то человечеству не требовалось придумывать законы и наказания за преступления.
    Но главное, что это за Мировой дух такой, который приветствует войны? Разве кровь и смерти людей продвигают его в области самопознания? Гегель, впрочем, объясняет кровожадность Мирового духа тем, что войны сплачивают, мобилизуют, очищают общество. Но это, знаете ли, слабое утешение. Впрочем, есть у Гегеля и более основательные аргументы. Он, например, учит, что, не та жизнь, которая страшится смерти и бережет себя от разрушения, а та, которая претерпевает разрушение и сохраняется. Это, мол, и есть жизнь духа. Он, дух, и есть та магическая сила, которая переплавляет негативное в бытие. И в случае духовного произвола, ведущего к умножению зла, зло будет бесконечно выше «правильных звездных орбит и невинности растений», поскольку зло - это тоже элемент саморазвертывания духа. Зло – это тот самый антитезис, который необходим для образования синтеза добра и зла.
      Как хотите, но это не просто констатация неизбежности зла, каковая имела место в теологических учениях схоластов. Это прямая апология зла и даже его возвеличивание. Именно такое отношение ко злу служило оправданием солдатам рейха, на бляшках ремней которых значилось: «С нами Бог». Но тогда, быть может, то, что Гегель подразумевает под «Мировым духом», является вовсе не духом познания, а чем-то другим?
      Кстати, в «креативной философии» проблема преодоления зла, смерти и «ничто», решается посредствам выяснения принципов первородной творческой энергии, среди которых есть принципы «преодоления», «рациональности» и «любви (дополнительности, гармонии)».
      Но вот, что мы слышим от современных нам философов, например, от профессора Зубова:
      «Гегель считал, что он открыл последнюю истину христианства. Говоря о Мировом духе, Гегель называет его Богом. Но этот Бог не есть сознающий себя субъект. Он раскрывает себя через мыслящего субъекта. Впрочем, не отдельный человек, а ум человечества – есть самораскрывающийся Дух. Поэтому история – есть проявление духа в конкретной реальности. Соответственно все, что происходит под его руководством правильно. Отсюда фраза Гегеля: «Все действительное разумно. Все разумное действительно».
      Между прочим, эта фраза здорово сбивает с толку. Представляется, будто здесь Гегель говорит о результате творчества нуса, Мирового Разума, который по представлениям древних греков все создает, во всем содержится и участвует во всех процессах бытия. Но Гегель часто путает разум с мышлением, очевидно, не видя между ними принципиальной разницы. И хотя он говорит о мышлении, как о чем-то отличном от разума, но лишь в том смысле, что мышление является лучшей частью разума. Правда, это объяснимо. Ведь многие философы доказывали, что свойственные разуму чувства и интуиция слишком неопределенны, чтобы служить инструментом познания.
      Ставя мышление над разумом, Гегель опровергает Аристотеля, учившего, что «нет ничего в уме, чего бы не было в чувствах». «Нет ничего в чувствах, чего бы не было в уме», - утверждает Гегель. Исходя из этого, фразу о разумности действительного, очевидно, следует понимать примерно так: «Все действительное подчиняется логике мышления, а все мыслимое действительно». По сути, это завуалированная идея Парменида, учившего: «Все, о чем можно помыслить есть бытие. В том числе и «ничто».
    Насколько правомерно такое прочтение, говорит утверждение Гегеля о том, что реальность как таковая - есть бесконечный дух, который все в себя вбирает и преодолевает. Жизнь духа, - а значит, и процесс, в соответствии с которым развивается философское познание, - это диалектика.
    Так что, видимо, насчет смысла фразы о разумности действительного мы не ошибаемся. Но готовы ли мы согласиться с тем, что дух «все в себя вбирает и преодолевает» с помощью одних только отрицаний и противоречий? И, если мы вспомним, что в логике Гегеля мышление тождественно «ничто», то нам становится понятным, что представление
о действительности в виде арены диалектических противоречий имеет своим источником стремление мышления отрицать разум.

      9.

      Однако, не кажется ли вам, что мы слишком несправедливы к мышлению, а заодно и к «Духу познания»? Ведь на самом деле мы обязаны мышлению всей нашей цивилизацией и культурой. Мышление делает нас личностью. Да и не без помощи ли самого этого мышления мы тут разоблачаем его сущность, отождествляя с «ничто, которое ничтожит», и подразумевая под ним чуть ли не происки дьявола? Разве не мышление позволяет нам защищаться от природных стихий, находить средства от болезней, познавать реальность? Разве не с помощью мышления мы создаем вещный мир, который называют «второй природой»?
      Правда, эта «вторая природа» по мысли некоторых философов порабощает человека. Это объясняется «законом возвышения потребностей», когда, например, чтобы подковать лошадь, требуется подкова, которая идентична «ничто» без гвоздей, а они – «ничто» без молотка, но тот – «ничто» без кузнеца, который - «ничто» без специальных навыков, и так далее. Заметьте, мы снова здесь сталкиваемся с «ничто». Но здесь «ничто» как бы подталкивает развитие вещного мира снизу, требуя все новых дополнений в логике расширенного производства. И человек вынужден подчиняться этой логике. В противном случае возможен вариант, когда вещный мир низведет самого человека до подобия «ничто». А это значит, что вещи способны не только служить дополнением человека, но и отрицать его. Этот эффект в «креативной философии» отражает, уже знакомый нам, тригонометрический треугольник, где степень отрицания (горизонтальный катет) зависит от творческих способностей человека (выраженные через гипотенузу).
    Столь противоречивая сущность вещей, казалось бы, должна быть усмотрена в диалектике Гегеля, но он однозначно провозглашает собственность условием свободы личности. «Раб не имеет собственности, и потому он – раб» - утверждает Гегель. По его мысли, именно собственность инициирует мораль в социуме собственников. При этом он признает, что мораль – это ограничение свободы духа. Зато мораль требует определенных норм дисциплины, которая предусматривает необходимость государства. А вот государство Гегель считает высшей формой соединения собственности и свободы.
    Это опять же выглядит странным, поскольку государство склонно регулировать и ограничивать свободы своих граждан. Но Гегель и свободу представляет в непривычном свете, говоря, что «свобода – это осознанная необходимость». То есть, для Гегеля свобода – не категория индивидуальных возможностей, которые приходят в противоречие с волениями других, а те волеизъявления, которые отвечают интересам Государства.
    «История – мрачный спектакль, - говорит Гегель, - в котором приносится в жертву искание людьми счастья, мудрость государств и достоинство личностей. Но только через эгоистические интересы и действия людей может осуществляться достоинство мира».
    Для Гегеля человеческие страсти всего лишь инструменты развертывания духа. Частное разрушается в борьбе с частным, а на их обломках возрождается всеобщее. Гегель называет это хитростью разума. Эгоистические действия индивидов – это средство достижения своей цели Мировым Духом. Но людям неведомы цели, которым они в действительности служат. И значит, человек – игрушка, или инструмент государства, которое является богоявлением Абсолютного духа, проявленным Богом.
    Как вам такая претензия государства на роль Бога. В иных интерпретациях этот Бог известен в виде чудовища по имени Левиафан. Вот, во что философская магия Гегеля превращает «ничто».
    Впрочем, «креативная философия», не возражает против того, что личность нуждается в таком дополнении как государство. Только надо учесть эффект нашего «треугольника дополнительности», когда государство отрицает личность. Впрочем, отрицает тем меньше, чем более творческой личность является. И Гегель, пожалуй, согласился бы с этой нашей поправкой. Ведь по его мысли в проекте Мирового духа есть отдельные личности, исполняющие свои особые роли. Они, такие как Цезарь и Наполеон, и конечно, сам Гегель, выражают волю Мирового духа. Через них дух осуществляет свои замыслы. На их стороне абсолютное право. Им позволено стать над законом, над моралью и нравственностью.
    Очевидно в этих-то избранниках Мирового духа и проявляется подлинная свобода, которая, как вы понимаете, граничит со вседозволенностью и произволом. То есть, в лице этих проводников «Абсолютной идеи» «ничто» достигает своего высшего состояния, когда становится «всем» и способно не только ничтожить индивидуальности, подчиняя их интересам государства, но и отрицать все, что ему угодно вплоть до Бога, становясь выше Бога. Вот, откуда произрастают корни вождизма, процветавшего в ХХ веке, и откуда доносится тревожным эхом: «Фюрер выше закона!»

      10.

    Так что же это за столь могущественный дух, который в состоянии создавать государства, способен на хитрости и стратегию, имеет цели и замыслы, повелевает судьбами отдельных личностей и целых народов и претендует на роль Бога? Какое отношение имеет к нему дух познания, дух отрицания, мышление и «ничто»? Быть может, мы напрасно приписываем ему свойства «Князя Мира сего», реальность которого отрицает материалистическое мировоззрение. Быть может, этот дух вымышлен гением Гегеля? Ведь в то время понятие о духах было очень распространено в поверьях и религиозных представлениях европейцев. Кроме злых и добрых духов из средневековья во времена Гегеля были известны такие поэтические понятия как «дух свободы», «дух времени», «мятежный дух», «боевой дух» и пр. Кроме того, будь гегелевский Мировой дух полноценным духом, он должен обладать энергией, но какой энергией может обладать «ничто»? И тогда, быть может, прав Маркс, исключивший Мировой дух из реалий объективной действительности.
    Наши сомнения в реальности Мирового духа усугубляет и сама «абракадабра» Гегеля. Он, например, утверждает, будто все, что создает «Дух», заведомо отрицательно. Всякая определенность - есть отрицание.
      Как это понимать? Может быть, имеется в виду, что дух способен создавать только нечто негативное, заведомо ничтожное, потустороннее?   
    Впрочем, если мы припомним, что «нечто» в логике Гегеля отрицает «иное», а качество предмета определяется еще и тем, что ему не присуще, то, действительно, все, что попадает в сферу нашего внимания и осмысления, содержит в себе некое отрицание. Тут на стороне Гегеля может оказаться даже наша «креативная философия», где мы доказываем, что истина это и процесс, и константа одновременно. Это примерно как в квантовой механике, при фиксации волны она превращается в частицу материи, которой присущи диалектические законы развития природы. Однако, скорее всего, феномен отрицания, присущий определенности, следует из самого эффекта перенесения реальных объектов в сферу фантомов мышления. И в этом отрицании проявляется агрессия мышления против реальности и разума в пользу «ничто».
      Не менее подозрительно выглядит мысль Гегеля и в случае, когда он говорит, что в отличие от античной диалектики, цель которой было достижение прекрасного, диалектика развивается внутри человека, что позволяет ему вынашивать в себе Абсолютную идею (подобно плоду?) Это спиралевидное движение с периодическим ритмом.
    Не знаю как вам, а мне этот плод в виде спирали, который вынашивает в себе человек, очень напоминает «Змея Искусителя», или «ничто».
    Кстати, на существовании «ничто», которое существует внутри личности, настаивал и немецкий философ Хайдеггер. Он представлял это «ничто» в виде бездны страха и ужаса перед смертью. Но это «ничто» у Хайдеггера выступает причиной созидательной деятельности человека.
      Спираль Гегеля, как известно, была признана и Марксом. С его подачи сторонники диалектического материализма до сих пор рисуют схему развития природы и общества в виде спирали, которая берет начало из определенной точки и постепенно разворачивается в бесконечные витки. Однако математически совершенно невозможно представить, чтобы появлению спирали из точки способствовали отрицания. Скорее всего, такая линия немедленно будет свернута в ту же точку путем самоотрицания.
    Да вот возьмите хотя бы тот же желудь, на который ссылается наш профессор Попов. По-настоящему, жёлудь может отрицать только новый, новорожденный желудь. Но до того момента из желудя, в котором заложена программа развития дуба и необходимые для этого элементы, вырастает дерево. И дерево здесь не столько отрицает семя, как утверждает наш профессор, сколько является продолжением желудя. В «креативной философии» такой процесс развития соответствует творческому «принципу преемственности», в свете которого процесс роста выглядит как «подтверждение подтверждения». В этом случае правильнее линию развития дуба выразить в виде прямой линии. Зато накопление разрушительных процессов в организме дерева и негативных влияния внешней среды следует принять за моменты отрицания растения. Эти отрицания и ничтожат дерево. Поэтому здесь уместнее говорить не о развертывании спирали жизни дерева, а, наоборот, о прямой линии, которая со временем свивается в спираль с конечной точкой небытия.
    Разумеется, найдется много философов, которые нам возразят, указав на бесспорные факты развития науки, техники и прочих показателей прогресса. И это может показаться сокрушительным аргументом в пользу восхождения общества по спирали, витки которой распространяются в бесконечность. Однако не стоит забывать, что общество состоит из отдельных людей. А вот они-то смертны, и потому их развитие мало чем отличается от развития дерева, когда разрушительные процесса приводят их в точку «ничто». И нетрудно доказать, что эти разрушительные процессы нарастают с каждым витком спирали научно-технического прогресса. Достаточно привести примеры массовой гибели людей в современных войнах и техногенных катастрофах, чтобы понять, насколько ничтожной является человеческая жизнь в глазах дракона по имени Прогресс, выращенного из «ничто» с помощью нашего мышления. Но тогда о каком же развитии общества мы можем говорить? По-моему, гораздо справедливее говорить о расширении воронки небытия, куда вовлекаются человеческие особи.
   Другой пример развития по спирали философы обычно находят в процессе эволюции. Однако после открытия «цепной реакции» представлять развитие природы и подлинных знаний в виде спирали достаточно наивно. И схема самого древа познания должна была бы подсказать Гегелю пути эволюции.
    Так что, думаю, у нас достаточно оснований усомниться в живительной силе отрицаний и их развития.
      В связи со всеми, изложенными здесь, нашими сомнениями и соображениями, нам придется уведомить Мировой дух в том, что Гегель его, мягко говоря, ввел в заблуждение. И если уж Мировой дух по-настоящему заинтересован в познании тайн бытия, то ему следует ознакомиться с некоторыми положениями русской «креативной философии».

    11.

    Так вот, в представлении «креативной философии» миром правит вовсе не мышление, а разум в виде Творческой Энергии Вселенной. Эта энергия является началом всему, пронизывает все сущее и участвует во всех процессах бытия. Как видите, энергия эфира напоминает тот самый нус, о котором знали мудрецы древней Греции. Однако древние философы представляли нус мыслящим духом. Но у разума нет необходимости в мышлении. Разуму в виде творческой энергии для его созидательных актов достаточно, присущих ему «креативных принципов». Об этих принципах мы знаем из факта их проявления в произведениях природы, как знаем, например, о наличии света по присутствию тени. Среди них есть «принцип преодоления», «принцип преемственности», «принцип восхождения от сложного к простому», «принцип новизны». А главным из «креативных принципов» является «принцип дополнительности (любви)». Благодаря последнему все элементы бытия образуют логос гармонии, где каждый элемент зависит от общего состояния среды, как слово зависит от контекста. А так как согласно «принципу новизны», гармония в природе постоянно нарушается, как нарушаются погодные условия местности, то тут уместно сказать о категории «становления», но не в том смысле, который имеет в виду Гегель, а том, что взаимное соответствие элементов бытия постоянно восстанавливается в новом согласии, что напоминает гармоничные аккорды в музыкальном произведении.
      Особо следует сказать о «принципе новизны». Этот принцип творческой энергии, как впрочем, и все другие ее принципы, связан с остальными принципами в их системе, и особенно с принципами «преодоления, преемственности, дополнительности, непохожести и разнообразия». При этом он подразумевает творческое развитие каждого «нечто», но не путем отрицания «иного», а с учетом и даже сообразно с окружающей средой. Меня, например, не раз удивляло, что виноградная лоза выпускает свои усики с явной целью зацепиться за конкретные предметы. Подобные целесообразные действия живых организмов и есть проявление разумной новизны.
      Если вспомнить о понятии тождества, столь любимом Гегелем, то Разум Вселенной тождественен разуму живых организмов. Особенно полно разум проявляется в личности человека, где становится источником творчества, представлений о прекрасном и основой нравственности. Так же, как и Вселенский разум, разум человека представим в виде логоса, где знания и понятия выводятся большей частью дедуктивно, когда частное выводится из общего. Это обеспечивается всей системой «креативных принципов», но первую скрипку здесь играет «принцип дополнительности».
    Пример такого рода познания мы находим в лингвистике, когда пытаемся установить значение непонятного слова из контекста. Конечно, ошибка при таком познании не исключается, но, во-первых, здесь многое зависит от правильности и внятности текста, во-вторых, система представлений в логосе предусматривает компенсацию ошибки за счет других внутренних связей, а в третьих, для творческих актов разума человека, не обремененного мышлением, точных знаний не требуется. Наоборот, разум человека недетерминированный точными знаниями позволяет ему быть свободным художником собственных впечатлений. При этом для него понятие о Боге столь же естественно, как естественно для птицы вить гнездо. Этот феномен является произведением таких основополагающих понятий, как благо и красота, которые доступны разуму согласно принципу любви.
      Впрочем, к основополагающим понятиям следует отнести понятия о дне и ночи, о вкусном и невкусном, о похожем и непохожем, о быстром и медленном и т. д. Как вы понимаете, эти первоначальные понятия в виде представлений и переживаний совсем не обязательно формируются в определенной логической последовательности. Во всяком случае, их зарождение и развитие вряд ли объяснимо с позиций науки Гегеля. Скорее их источником является сама природа, где существует законы и принципы диалектического характера, такие как принцип симметрии, принцип маятника, принцип противодействия действию, принцип относительности и пр.
    Человек без мышления в природе существует в виде человека, воспитанного животными, или в виде младенца, каким был каждый из нас. Но младенцу люди прививают способность мыслить, то есть, оперировать своим разумом. Поэтому мышление – это что-то, вроде прививки, которая является дополнением разума. Соответственно, мышление должно быть несоизмеримым с разумом как, например, в математике, несоизмеримы два и корень квадратный из двух. Иначе мышление будет просто дублировать разум, что не имеет смысла. И мышление, действительно, несоизмеримо с разумом, поскольку в отличие от разума строит змейки логических умозаключений, да еще по законам диалектики, развивая познание путем восхождения «от простого к сложному». И здесь Гегель, как будто, прав, говоря о неизбежности противоречий. Ведь всякий конкретный предмет, например, камень, может быть рассмотрен с самых разных позиций. Относительно дерева он может быть твердым и тяжелым, а относительно топора он непрочный и тупой. Однако, если вы заметили, эти противоречия скорее взаимно дополняют знания о камне и окружающих предметах, но никак не отрицают друг друга. Притом, сама логика выстраивает цепочку выводов из одного другого, то есть, в логике, прежде всего, действует креативный «принцип преемственности». Но это не значит, что одни выводы не отрицаются другими. Тут все зависит от того, что принимается в расчет и от хода рассуждений. Кроме того, отрицания полученных знаний обусловлено потребностью человека в исчерпывающих, абсолютных знаниях. К недостаткам логики следует отнести и то, что она часто консервирует заблуждения, не будучи способна приводить к революционным открытиям. Поэтому на помощь логике в мышлении приходит диалектика, которая как будто учитывает физические принципы равновесия, симметрии, относительности, отрицания действия противодействием и пр. Но и диалектика с ее отрицаниями, синтезом и накоплением знаний, если брать ее в чистом виде, то есть, без участия разума, не способна привести к истине.
      Открытие того, что наша планета шарообразна, не являлось логическим следствием из знаний о Земле на тот момент. Но это новое знание не было продиктовано и отрицанием известного. Ведь таких отрицаний может быть великое множество. Например, существовало мнение, будто Земля похожа на цилиндр. То есть, антитеза в виде диалектической противоположности не открывает подлинного знания. Притом настоящей антитезой в логике развития мысли всегда служит отрицание истинности знаний. Ведь излишне отрицать заведомую чушь. Зато продуктивную мысль отрицать имеет смысл, например, в целях ее проверки или в поисках новизны. Быть может, догадываясь о таком недоразумении, Гегель вынужден отрицать логику своих отрицаний, говоря о каких-то удержаниях, наподобие необходимых объятий «хулигана в храме».
    Словом, механизм познавательной деятельность, как впрочем, и развития природы, не могут быть сведены к закону «отрицания отрицания». В процессах познания обязательно участвует творческая энергия разума с ее «креативными принципами». Но где же тогда наше «ничто»? Куда оно делось? Или мы идем путем Маркса, отменяя это дьявольское семя?
    Примеров существования «ничто» предостаточно в математике. Любая ошибка в вычислениях ничтожит результат. Сама же такая ошибка по сути – «ничто», если не представляет собой новые данные. Притом возможность таких ошибок нарастает с нарастанием неизвестных величин под знаком Х и У. Между тем, с расширением круга знаний расширяется круг незнаний. Соответственно, увеличивается и количество неизвестных величин, что допускает множество неверных решений, и значит, существует необходимость установления этих величин, а это установление осложняется новыми вопросами. Результатом накопления объема знаний и их усложнения является эффект их непостижимости для логики, когда она, идя от «простого к сложному», погрязает в противоречиях и отрицаниях. И опять мы здесь встречаем наше «ничто», ничтожещее знания. Впрочем, на помощь мышлению здесь вновь приходит разум с его креативным принципом «восхождения от сложного к простому».
    Приведенный довод лишний раз доказывает, что мышление с его анализом, логикой и диалектикой ущербны и даже бессильны в познании без разума, которому свойственны креативные принципы творчества. То есть, «чистое мышление» тождественно «ничто». Но если «чистое мышление» мы можем уподобить «ничто», то мышление в виде дополнения разуму, где разум участвует во всех его процессах, отождествить с «ничто» мы не можем, как не можем отрицать и его созидательную роль. Поэтому не лишне выяснить, что заставляет мышление отрицать разум.
      Здесь необходимо вспомнить о том «ничто», которое служит чем-то, вроде «ядра конденсации» при образовании первочастиц материи. С этого момента ничто сопровождает материю, организуя ее диалектику противоречий.
    Что же касается мышления, то источником его зарождения, очевидно, явился страх смерти, которая на самом деле «ничто», покуда человек жив. Страх отвергает внешний мир, искажает реальность, сужает и парализует сознание, экранирует способность к эмпатии. Соответственно, страх отрицает внешнюю реальность в пользу мнимых образов. Но ведь мы и мыслим образами, уже воспринятыми нашим разумом. И эти воображаемые образы всегда из прошлого, и уже потому фантомы, призраки реальности, и значит, - «ничто».
    Вы скажете, развитое мышление не нуждается в страхах и ненависти, а образы, полученные с помощью нашего восприятия, позволяют нам мыслить логично. Это, конечно, так. Но, как вы убедились, даже в учении Гегеля мы находим массу погрешностей его логики. И вообще, в логике многое зависит от точности и выбора данных, хода решения, целеполагания и многого чего прочего, что делает выводные знания сомнительными. Притом логика, если она не уничтожается отрицаниями, предполагает определенную законченность решения, а это свойственно лжи, или «ничто», поскольку всякое знание неполно, в то время как правда ветвится подобно живому древу: из ветки растет новая ветка, а из нее другая. Поэтому человеку в его познавательной деятельности свойственно мыслить расширенно, не останавливаясь на достигнутом результате, когда всякое дополнительное знание человек стремится увязать с известными сведениями. Но на этом пути всегда есть опасность встретиться с «ничто» в виде ошибки.
    Заметьте, мы говорим «опасность». То есть, мы знаем, что логика может нас подвести. И это не может нас не беспокоить. Ведь, как сказано в популярной кинокомедии, иные «ошибки смываются кровью». А не в этом ли страхе перед ошибкой, которая, как мы уже говорили, есть «ничто», заключается приводной механизм диалектики с ее паталогическими сомнениями и отрицаниями?
      Диалектика, как следует из «Науки логики», предполагает противоречие и отрицания тезисов, а наилучшим отрицанием тезиса, если верить Гегелю, является их зеркальная противоположность. В последнем, впрочем, я сильно сомневаюсь. Разумный антитезис не может быть полной противоположностью. И если я говорю: «Это свет», то возражение: «Это тьма», может быть только мнением слепого или любителя поножовщины. Так что, противоречивые тезисы в норме обычно обоснованы, типа «брито-стрижено». Но даже такие тезисы обречены на самоуничтожение без дополнительных доказательств. Приведение же таких доказательств осуществляется с помощью творческих возможностей разума. То есть, сама по себе диалектика, как взаимное отрицание тезисов без вмешательства разума – «ничто». Более того, диалектика в чистом виде обречена на ошибку. Ведь даже если один из тезисов отражает истину, то обязательный антитезис способен его уничтожить, обеспечивая в синтезе тезисов ложный результат, который, разумеется, представляет из себя «ничто». То есть, в рамках диалектики любая истина может и должна быть оспорена, а значит, как минимум, сведена к сомнению.
    Примерно этот эффект мы имеем в случае, когда Гегель отрицает идеи Шеллинга. И это, между прочим, очень показательно, поскольку открывает тот факт, что в диалектике всякой истине на самом деле противостоит «ничто». И только разум способен восставать на пути этого Велиала.
    Как видите, «ничто» постоянно угнетается разумом. И если под «ничто», мы и впрямь подозреваем некий дух, то для такого духа естественно отрицать разум и стремиться к свободе от тирании его логоса и нравственных принципов. Не потому ли Мировой дух Гегеля высшей своей целью считает свободу?
      Однако можем ли мы говорить о «ничто» как о духе? Что это за дух такой? Какова его сущность?
      Ответ на этот вопрос мы находим в русской сказке про Кощея Бессмертого. Я, правда, не берусь говорить о ее старинном варианте, но в современной интерпретации, если вы помните, смерть Кощея находилась на конце иглы. Понятно, что сам Кощей – образ зла и смерти, и потому его жизнь и смерть, говоря в понятиях Гегеля, тождественны. Но почему символ его жизни – игла, а не какой-нибудь гвоздь, или подкова? Игла подразумевает нить, которую она тянет за собой, чтобы шить строку. Если этот образ иглы применить к мышлению, с его логикой, весьма схожей с нитью, то получается, будто мышлением руководит нечто, присущее Кощею, а именно зло и страх смерти. Отсюда ясно, что червоточина мышления заключается в страхе и сомнениях. Именно эти страхи и сомнения требуют абсолютных знаний, якобы, способных обеспечить человеческому Эго бессмертие и богоподобие. В сравнении с этими абсолютными знаниями все прочие знания – «ничто». А поскольку абсолютные знания невозможны ввиду бесконечного развития знаний, то и само это абсолютное знание – «ничто».
    Кстати, игла Кощея была в яйце, а яйцо было в ларце под дубом, который если бы не его плоды, вполне может сойти за древо познания из райского сада. Само же яйцо было в утке, а утка в зайце, а заяц… В общем, думаю, не нужно пояснять, что в нашей сказке мы имеем пример диалектических отрицаний, и потому, несколько перефразируя Ленина, мы можем сказать: «нельзя понять, как добыть иглу Кощея, не поняв, не проштудировав всей логики Гегеля».
    Таким образом, вся суть диалектики сводится к действию иглы «ничто», которая ведет мышление от отрицания к новому отрицанию, и потому Мировой Дух Гегеля – это всего лишь дух страхов и сомнений. Находясь на острие мышления «ничто» является источником ошибок и заблуждений, которые способны изменять разум вплоть до извращения его принципов. Это позволяет мышлению паразитировать на разуме, подобно вирусу. Так «ничто» и находит источник энергии, которую трудно назвать творческой, но которая необходима для того, чтобы «ничто» стало полноценным духом. Именно этот дух «ничто» мы и имеем в мистических образах и явлениях.
    Так что, вся эта «Абсолютная идея» «Мирового разума» и сама «Наука логики» - плод заблуждения гения, который, быть может, никогда не встречался с Мефистофелем, но в реальной действительности оказался прямым воплощением Фауста.

12.

    После публикации этой статьи один из читателей задал мне такой вопрос: «Так что же, получается, Гегель преступник? Ведь его идеи способны служить оправданием и мотивом злодеяний, которые в контексте его философии обретают рациональные формы. И даже если он заблуждался по причине одержимости бесом своего «ничто», это его не оправдывает. Многие преступники признаются в том, что их действиями руководили потусторонние сущности».
    «Вопрос, - как сказано в одной юмореске. - Конечно, интересный.
    Разумеется, я далек от мысли, будто Гегель разработал свое учение, имея целью посеять в мире семя зла. Но, используя любимое словцо Гегеля, я готов утверждать, что его философия «тождественна» преступлению. И как всякое преступление, оно требует некоторого расследования. Меня, например, интересует механизм преступления Гегеля, то есть, что привело его к его идеям, и почему они были всерьез восприняты многими учеными. Такое расследование, конечно, удобно поручить какому-нибудь детективу. Но за неимением подходящего, придется мне самому войти в образ комиссара Мегрэ, и выдвинуть кое-какую версию, убедительность которой я предлагаю оценить вам.
    Итак, очень возможно, что Гегель завидовал карьере и популярности Шеллинга и стремился превзойти успех своего друга. Но чтобы этого добиться, Гегель должен был разработать новое учение, которое опровергало бы идеи Шеллинга. Для этого необходимо было выдвинуть нечто им противоположное. Так Гегелю приходит в голову противопоставить «Мировому Разуму» Шеллинга «Царство истины». Ему ведь было известно, что многие философы, полагали, что только строгая логика мышления способна давать точные знания. Опираясь на труды древних мудрецов, таких классиков жанра, как Аристотель, Парменид, Гераклит, он пытается обосновать необходимость и возможность взглянуть на мир с позиции «чистого мышления», то есть, полностью исключив участие разума с его чувствами, эмоциями и интуицией. С этой позиции ему кажется, что материальном мире царствует логика. А что же еще? Ведь все взаимосвязано и имеет свои основания и причины. Остается установить причину развития материи. Этот механизм он находит в диалектике Гераклита. Казалось бы все просто. Но при подробном описании диалектики что-то не сходилось. «Ничто» проступало сквозь бытие и проявлялось, подобно радиоактивности на фотопластинках Беккереля. А дело вот в чем.
      Помните, мы говорили о нашем треугольнике дополнительности? Так вот, с помощью этого треугольника, отражающего диалектическую связь между энергией и массой, мы можем показать взаимоотношение разума и мышления. Так, гипотенуза у нас обозначает творческую энергию разума, а вертикальный катет показывает то, что несоизмеримо с разумом и служит ему дополнением. И это мышление. Тогда через горизонтальный катет выражается величина отрицания разума мышлением. Чем выше гипотенуза, тем меньше линия отрицания. А теперь представьте, что гипотенуза имеет нулевой градус угла с горизонтальным катетом. В результате она сливается с линией отрицания, которая в этом случае достигает максимума. Это, очевидно, следует понимать как то, что творческая энергия разума направлена на отрицание самого разума. Так мы исключаем разум, руководствуясь условием Гегеля. Но тогда ведь и катет мышления исчезает. Это как раз и показывает, что мышление без разума – «ничто». Остается одно отрицание отрицания. То есть, никакое «чистого мышления» не может существовать в принципе.
      Но если нет разума и нет мышления, что же остается у Гегеля? А у Гегеля остается только внимание. И это следует прямо из его рассуждений, где он нисколько не врет, свидетельствуя о том, что ему открывает конец иглы «ничто». Ведь внимание, оно и в самом деле отрицает все то, на что оно не направлено. Вот он смотрит на какой-то предмет, но для него это чистая абстракция. Бытие, которое никак не определяется без участия разума. И оно в этом случае тождественно «ничто». Если внимание снять или переключить, то наблюдаемого бытия вообще не будет. Оно перейдет в «ничто». Если же акт внимания продолжается, то это будет «становление». Из эффектов внимания следует и все прочие понятия, описанные Гегелем. Такие, как «прехождение» и «возникновение», «нечто» и «иное». Очевидно, в этом свойстве внимания и скрывается причина того, что Гегелю трудно возразить. Ведь все мы пользуемся вниманием. Оно в основе восприятия. Без актов внимания не обходится ни одна наша мысль. Так что заметить подлог Гегеля довольно трудно, а учитывая сложность его учения вообще невозможно. Впрочем, скорее всего Гегель и сам не сознавал, что совершает подлог. Ему казалось, что мысль уводит его по спирали развития в космос истины, хотя на самом деле его разум был вовлечен в поток воронки небытия. По сути дела он и впрямь был одержим.
      Вот теперь и подумайте, следует ли признать Гегеля преступником? Но при этом прошу учесть, что Гегелю удалось заглянуть в бездну «ничто», где ему открылась тайна нашего мышления. И в этом смысле он схож с Беккерелем. Как вы помните, Беккерель случайно открыл радиоактивность. И это привело к созданию атомных электростанций и ядерного оружия.
 

ИСТИНА. КРЕАТИВНАЯ ТЕОРИЯ ИСТИНЫ ...

(Моголь) 		  13    2020-11-18  10  390

Истина человека— то, что делает его человеком.
    Антуан де Сент-Экзюпери

   Обычно философы ставят своей задачей выяснение каких-нибудь важных истин. Занятие это, разумеется, следует признать достойным и полезным, особенно если не принимать во внимание одну очаровательную деталь, в которой скрывается довольно коварный чертик. Оказывается, среди философов нет единства в представлении об истине.
    Человеку, неискушенному в философии, такое обстоятельство кажется невероятным. Как же можно искать истину, не решив толком, что она такое, и как выглядит? Эдак ведь и всякое знание можно объявить истиной. Любая мошка сойдет за комара, если мы не знаем, как выглядит комар. Так что, не приходится удивляться, когда вместо фундаментальной истины бытия ученые подсовывают нам какой-нибудь научный факт, типа «угол падения равен углу отражения». А чтобы замаскировать его под истину, его величают «истинным знанием».
   Оно, конечно, «истинное знание» отличается от «просто знания», хотя бы тем, что первое весьма уважаемо, ибо доказано и проверено на опыте, то есть, оно объективно, а «просто знание» больше похоже на мнение, которое ни к чему не обязывает.
    Однако даже истинное знание по существу мало чем отличается от правды. Но между правдой и истиной большая разница. Ведь правд, как известно, много. У паучка своя правда, а у мухи своя. Между тем, истина, как правило, объединяет множество правд. Поэтому истина так и звучит: «У каждого правда своя».
    Очевидно, понимая, что подлог подлинной истины достаточно легко обнаружить, философы придумали еще один мошеннический трюк. Они стали доказывать, будто кроме истин абсолютных, существуют истины относительные. То сеть, некие временные истины, которые считаются истинами на определенном этапе развития науки. Но они постоянно подправляются, усовершенствуются, и постепенно приобретают вид абсолютной истины. Правда, тут же философы делают оговорку, что, так как ничего абсолютного не существует, то относительные истины никогда не достигают идеальной формы.
    Чтобы не придумывать примеры подобной эволюции истины, предоставляю вам отрывок из статьи в Интернете под названием: «Истина как процесс»:
    «Истинное знание, как и сам объективный мир, развивается. В средние века люди считали, что Солнце и планеты вращаются вокруг Земли. Было ли это ложью или истиной? То, что человек наблюдал движение светил с единственного "наблюдательного пункта" — Земли, приводило к неправильному выводу о том, что Солнце и планеты вращаются вокруг нее. Здесь видна зависимость наших знаний от субъекта познания, но было в данном утверждении и содержание, не зависящее ни от человека, ни от человечества, а именно знание о том, что светила Солнечной системы движутся. В этом заключалась крупица объективной истины. В учении Коперника утверждалось, что центром нашей планетарной системы является Солнце, а планеты и Земля вращаются вокруг него по концентрическим окружностям. Здесь уже доля объективного содержания была гораздо выше, чем в прежних представлениях, но далеко не все полностью соответствовало объективной реальности, так как для этого не хватало астрономических наблюдений. Кеплер, опираясь на наблюдения своего учителя Тихо Браге, показал, что планеты вращаются вокруг Солнца не по окружностям, а по эллипсам. Это было еще более истинным, еще более верным знанием. Современная астрономия вычислила траектории и законы вращения планет еще точнее. Из данных примеров явствует, что истина исторически развивается. С каждым новым открытием ее полнота возрастает».
В заключении автор пишет:
    « … Следовательно, полное, исчерпывающее знание недостижимо. И чем сложнее то или иное явление, тем труднее достичь абсолютной истины, то есть полного, исчерпывающего знания о нем. И, тем не менее, абсолютная истина существует; и ее надо понимать как тот предел, ту цель, к которой стремится человеческое познание. Каждая относительная истина — это ступенька, шаг, приближающий нас к этой цели».
      Как видите, автор статьи рассказывает об эволюции научных знаний, а вовсе не об истине. Впрочем, об истине он тоже говорит, когда утверждает, что «полное, исчерпывающее знание недостижимо»? Ведь эта истина вовсе не следует из прогрессии знаний о взаимодействии космических тел. Истина, пожалуй, даже несоизмерима с этими знаниями. И она, явно, не зависит от того много этих знаний или мало, истинны ли они или мнимы, сложны ли для уразумения или не очень. Притом, как видите, истина проста и легко доказывается. Автор даже не сомневается в истинности высказанной истины. Для него она самоочевидна. Правда, очень возможно, что автор не сам открыл эту истину. Истина о том, что «чем больше мы знаем, тем больше нам остается узнать», давно известна человечеству. Зато автор принимает ее также легко, как мы принимаем идею о том, что при бесконечном сложении положительных чисел их сумма бесконечно увеличивается. Наверное, не менее охотно мы согласимся и с истиной, высказанной Гераклитом: «Все течет, все изменяется».
      Таким образом, имея дело с подлинными истинами, мы, наверное, должны признать, что они обычно легко постижимы и представляют из себя некие сакральные свойства и законы бытия, которые проявляются на всех его уровнях. Притом истины в нашем представлении обычно выглядит как некая константа, формула, утверждение, а вовсе не как процесс.
      Однако не будем столь самоуверенны и категоричны. Ведь мы здесь ступили на скользкую дорожку философии, где для доверчивых простачков уготованы всякие превратности и ловушки. Например, если мы признаем абсолютной истиной утверждение, что «все течет и все изменяется», то как быть и с самой истиной? Согласно формуле она тоже должна изменяться. Но как же она может изменяться, когда она константа? А если она изменяется, то она никакая не константа, и, возможно, вовсе не истина, а просто знание или даже мнение. И тогда прав Бэкон, утверждавший, что «Истина – дочь времени».
      Да, очевидно, без помощи авторитетных философов нам здесь не обойтись. Стоит, впрочем, напомнить, что в деле выяснения истины на их помощь мало надежды. Философы зачастую еще больше запутывают проблему, не брезгуя порой истиной, высказанной Гегелем: «Противоречие есть критерий истины, отсутствие противоречия критерий заблуждения». А судя по тому, как философы не могут договориться о самых простых вещах, для них, очевидно, «Поиск истины важнее, чем обладание истиной» (А. Энштейн). Вот, и по поводу истины у них имеется целый набор теорий.
      Например, в арсенале философов имеется «классическая теория истины». Ее концепцию сформулировал еще Аристотель. «Истина – есть соответствие представлений или утверждений реальному положению дел, т. е. соответствие наших знаний действительности».
      Как видите, здесь главный критерий истины «соответствие знаний действительности». В таком случае истина ничем не отличается от простых знаний. У кошки четыре ноги – это истина. Это можно проверить и доказать, и значит, соответствует действительности. Получается, что это и есть абсолютная истина, которая справедлива в любом месте Вселенной. О каком же тогда поиске абсолютной истине нам толкуют философы, если подобные истины у нас на каждом шагу. Между тем, известно, что Христос так и не ответил Пилату на вопрос, что такое истина, когда сказал: «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня (Ин.14:6). А ведь, пользуясь классическим определением истины, Иисус мог бы сообщить прокуратору, что истина – это всего лишь достоверные знания. Но, быть может, ответ Иисуса уже содержался в его откровении? Притом, заметьте, и путь, и истину, и жизнь, Христос ставит в один ряд. Так что, не исключено, что и истину он разумеет как процесс.
    От классической немногим отличается вполне современная эведенциалистская теория истины. Напомним, эвиденциализм утверждает, что человек имеет право верить во что-либо, когда имеет доказательства, подтверждающие его веру. То есть, речь идет о том, что человек вправе верить в то, что ему представляется очевидным.
    Впрочем, на это у других философов имеется возражение в виде онтологического подхода, где утверждается, что истина безусловна и не зависит от критериев, по которым люди отдают предпочтение тем или иным мнениям и высказываниям. Мол, нет никакого противоречия в том, что нечто будет истинным, даже если все считают это ложным.
    Как видите, здесь речь идет о двух разных позициях. В первом случае человеку дается право верить или не верить в любую истину. Он, например, может не верить, что все в мире течет и изменяется. А в другом случае имеется в виду сама истина, которую мы можем не знать, но она остается истиной. Так, например, знание формулы воды никак не влияет на нашу жизнь. Зато в справедливости истины: «Все течет. Все изменяется», мы может убеждаться постоянно, независимо от того, знаем мы о ней или нет. Тут мы, пожалуй, согласимся со словами Шиллера: «Истина ничуть не страдает от того, что кто-то ее не признает».
      Однако, вернувшись к истине Гераклита, мы вновь сталкиваемся с некоторой трудностью. Ведь, существует множество физических и математических законов, которые не меняются и не текут. Законы тяготения во Вселенной и геометрические законы треугольника, по сути, вечны. И значит, они соответствуют представлениям об абсолютной истине. Притом мы их можем не знать, но роль их в жизни природы от этого не меняется. Когда же мы их знаем, то не есть ли это знание истины? Если да, то наше знание истины, опять же может доходить до мышей, и «дважды два – четыре» тоже можно считать истиной. Зато истина о том, что «В одну реку нельзя войти дважды» превращается в ложное мнение.
    Вот вам и философия. Я же предупреждал насчет подвохов и ловушек. Впрочем, у философов теорий хватает. Есть, например, еще консенсусная теория истины. Она наследует древний критерий истины, консенсус Гентиум, гласящий: «то, что является универсальным среди мужчин, несет вес истины». Проще говоря, высказывание или знание признается истинным, если оно будет принято в результате обмена аргументами в коммуникативном сообществе.
      Впрочем, и эта теория нам не подходит. Как вы понимаете, здесь подразумевается не истина и даже не ее поиск, а то, что следует считать истиной в результате какого-то сговора. Такой консенсус запросто может привести не только к регрессу знаний, но и к репрессиям в отношении инакомыслящих. Однако и у такого подхода к истине хватает сторонников. Этому феномену находится объяснение в замечании Гельвеция: «Люди обычно считают, что лучше заблуждаться в толпе, чем в одиночку следовать за истиной».
      Еще менее симпатична нам прагматическая теория истины. Родоначальником концепции прагматизма является Чарльз Пирс. Согласно этой теории истина есть то, что приносит пользу. Понятно, что место истины здесь занимают знания, причем, быть может, и полезные кому-то, но далеко не обязательно научные и объективные. Зато такие истины как «все течет и изменяется» кому-то могут показаться ненужными и вредными, хотя бы потому, что неликвидны. Правда. если быть до конца честными, то в чем-то прав В. Тендряков, заявивший: «Истину признают лишь тогда, когда в ней нуждаются».
    Коль уж речь зашла о пользе, то вряд ли нам будет полезна и авторитарная теория истины. Для ознакомления с ней сошлемся на статью в Википедии:
   «Авторитарная концепция истины подразумевает под истиной то, что изрек авторитетный человек. В роли неопровержимого пророка может оказаться любое уважаемое имя – Мухамед, Христос, Аристотель, Адам Смит, Маркс, то есть, все те, чья слава визирует подлинность истины».
      Думаю, авторитет Л. Толстого достаточен, чтобы удостоверить справедливость его слов по поводу таких знаний: «Знание только тогда знание, когда оно приобретено усилиями своей мысли, а не памятью». Впрочем, на мой взгляд, нет ничего плохого в том, что человеку откроют истину признанные авторитеты науки или искусства. Важно отнестись к их откровениям критически.
      Кстати, как вы относитесь к таким авторитетам как Лейбниц, Спиноза, Фихте, Гегель, Брэдли, Декарт, Кант? Если эти имена для вас не пустой звук, то вам, наверное, небезынтересен тот факт, что всех их причисляют к сторонникам когерентной теории истины. По этому поводу в знакомой нам статье с позиций когерентной теории утверждается:
   «Истинна та концепция, где все части друг к другу идеально подогнаны. Где нет никаких внутренних противоречий. Чем более связны, или согласованы между собой наши утверждения, тем более они истинны: истинность любого истинного утверждения состоит в его когерентности (сohaerens — «находящийся в связи») с определенным множеством утверждений».
    Формулировочка, конечно, так себе: «части концепции», «идеально подогнаны», «внутренние противоречия». Внутренние противоречия, между прочим, могут быть кажущимися, ибо тоже являются знаниями, которые подвержены изменениям.
    Например, есть такой известный парадокс, который ставит под сомнение всесилие Бога. В нем задается вопрос: «Может ли Бог создать такой камень, который не сможет поднять сам?» Считается, будто любой ответ доказывает, что Бог не так уж и всесилен. Однако этот парадокс решается просто.
      Бог может создать такой камень. Ведь в определенный период времени, пока Бог будет создавать такой камень, он не может его поднять, поскольку занят его созданием. Такой период вполне может превратиться в вечность, что, как вы понимаете, будет свидетельствовать о всесилии Бога.
      Но даже если Бог решит завершить свой труд, то это произойдет уже в другой период времени, когда и сам Бог будет уже несколько другим, возмужавшим, например. Тут, конечно, пришлась бы к месту истина о том, что «все течет и все изменяется».
    Впрочем, когерентная теория истины, на наш взгляд, лучше всех из приведенных концепций подводит нас к представлению об истине. Разумеется, мы отдаем себе отчет в том, что и в этой теории речь идет преимущественно о знаниях, которые более достоверны от того, что увязываются со всеми прочими сведениями и не противоречат им. Но и эти знания могут меняться, согласно изменениям в системе знаний Соответственно, их истинность остается под вопросом.
      Зато из этой теории следует, что истина может являться вполне полноценной для определенной системы явлений. А в других условиях та же истина может «не работать». Так, например, когда Гераклит говорит: «Все течет, все изменяется» стоит уточнить: «в природе». Иначе мы должны предположить, будто меняются и сами физические законы, благодаря которым и происходят эти изменения. Примерно, то же касается истины, высказанной Гете: «Истина рождается, как ересь, а умирает как предрассудок». Тут следует добавить: «в умах людей». Ведь, как мы уже говорили, при антологическом подходе, истина не рождается и не умирает, она существует независимо от наших сведениях о ней.
    Как вы видите, никакая из приведенных теорий не дает нам ясных представлений об отличительных особенностях истины. Так что, придется нам предложить свою теорию, которая, разумеется, следует из положений «креативной философии». Пожалуй, мы ее так и назовем: «креативная теория истины».
      Прежде всего, напомним, что в представлении «креативной философии» природа разумна в том смысле, что ее организует Творческая Энергия Вселенной, которой присущи «креативные принципы». Основным из этих принципов является «принцип дополнительности», он же «принцип гармонии и любви». Благодаря ему, в частности, образуются новые включения в природную систему, что согласуется с принципами «новизны, разнообразия и непохожести». Без этих принципов творчество немыслимо. Кроме того, дополнения необходимы для преодоления небытия. В преодолении небытия заключается одна из функций «принципа преодоления».
    Но дополнения приводят к усложнению всей природной системы и возникновению в ней противоречий, что грозит хаосом, равносильным небытию. Для гармонизации всей природной системы становятся востребованы «принцип преодоления», «принцип преемственности», «принцип рациональности», принцип «восхождения от сложного к простому».
      Так как творчество невозможно без целеполагания, то и «принципу любви» должен сопутствовать «принцип целесообразности». И как мы знаем, кроме преодоления смерти и хаоса, целью творчества является красота. Однако красота – понятие субъективное, и, по сути, является плодом творчества. Поэтому красоту определяют те же креативные принципы.
      Наконец, взаимодействие всех креативных принципов делает творческий процесс мало предсказуемым, и потому ему присущ «принцип таинства».
      Так вот, все эти креативные принципы присущи и нашему разуму. Но наш разум оснащен мышлением, которое подчиняется диалектическим законам развития, где основным законом является закон «отрицания отрицания».
    Заметим, что в философии материализма диалектические законы признаются источником и механизмом развития материи. В «креативной философии» эти законы не опровергаются, но представляются как источник и механизм мутаций, нарушений гармонии, что обусловлено стремлением материи к самоотрицанию. Поэтому диалектические законы у нас выглядят, как частный случай креативного «принципа новизны». Причем, отрицание бытия путем «сопротивление материи» преодолевается силами Творческой Энергии Вселенной, что приводит к восстановлению гармонии, подобно тому, как внесение новых звуков в музыкальное произведение предполагает новые аккорды. Из этого следует, что творческая энергия не отрицает материю, тогда как материя стремится к отрицанию энергии. Взаимоотношение творческой энергии и материи аналогично тому, как наш разум организует работу мышления. При это мышление стремиться отрицать разум, что выражается в заблуждениях, но сила разума способна сделать мысль прекрасной.
    Разумеется, красивой мысль бывает далеко не всегда. Дело в том, что наше мышление выводит свои решения посредствам анализа и построения цепочки логических умозаключений. То есть, путь развития выводных знаний с помощью мышления индуктивный, от простого к сложному, от частного к общему, да еще осложнен диалектическими отрицания, что, как правило, приводит к ошибкам и накоплению хаоса в знаниях. Однако последней инстанцией мысли все же является наш разум. Сообразно креативным принципам разум в своих решениях идет путем дедукции, от общего к частному, от сложного к простому, то есть через логос. Это примерно так же, как, подбирая нужное слово в литературном произведении, мы учитываем его уместность и значение, исходя из контекста. Однако агрессия мышления приносит свои ядовитые плоды, и под влиянием мышления разум может поддаваться негативным изменениям, что приводит не только к заблуждениям, но и к нравственному увечью.
      Вот, пожалуй, и все, что может нам пригодиться для представления об истине в свете нашей «креативной философии».
      А теперь попробуем выяснить, что мы ждем от истины и какие особенности, в отличии от прочих знаний, ей приписываем?
      Прежде всего, мы ждем от истины неких откровений о тайнах бытия, его законах и принципов. Притом таких принципов, которые представляются нам основополагающими, фундаментальными, в согласии с которыми строится само бытие. Поэтому в нашем представлении истины не зависят от того знаем мы их или нет. Скорее, мы зависим от того, откроются они нам или мы будем им слепо подчиняться. Зато обычно мы их сразу узнаем и радостно принимаем, как некое благо.
    Таким образом, подлинная истина сродни творчеству, и значит, истине присущи креативные принципы красоты. В силу этого истина сродни разуму. И очень возможно, мы интуитивно это знаем.
    И действительно, истина обычно проста, выражается в лаконичной, емкой и нередко, в художественной форме, что согласуется с творческим принципом «восхождение от сложного к простому». При этом истина выводится дедуктивно, из общих представлений и знаний, как смысл слова из контекста. То есть, своим происхождением истина обязана логосу разума, и потому не зависит от суммы знаний и часто несоизмерима с ними, будучи знанием, а точнее, явлением другого рода. Так что, видимо, прав Т. Гоббс, сказавший: «Истина – дитя разума». Напомним кстати, что разум природы и разум человека в нашем понимании коррелятивны (согласованы).
    Эволюция в природе и прогрессия знаний предполагает накопление новых элементов и связей. Это обусловлено «принципом новизны». Но, как мы уже говорили, новизна может осложняться диалектическими противоречиями с их законом «отрицания отрицания». Поэтому истина должна постоянно преодолевать хаос, восстанавливая свою справедливость. В этом случае реализуются «принцип преодоления», «принцип рациональности», а также принцип «преемственности», который следует понимать, как «подтверждение подтверждения». На этом основании истину можно считать не только как константу, или формулу, но и как творческий процесс, где реализуется принцип любви и гармонии.
      Ну, а поскольку истину, и тем более ее поиск можно признать творческим процессом, то ей свойственно таинство. Таинством может быть смысл истины, ее происхождение, путь ее открытия.
      Бесспорно, что истину позволяют открыть знания. Но значит ли это, что прогрессия знаний приближает нас к открытию некой абсолютной истины? И что может собой представлять эта абсолютная истина? Быть может, она представима в виде источника всех прочих истин, и потому прекрасней остальных? На роль такой высшей истины обычно претендует идея Бога. Однако, если верить истине, гласящей, будто расширение круга знаний приводить к расширению сферы незнания, то такой путь к познанию абсолютной истины выглядит иррациональным и абсурдным. Притом почему истина о Боге должна умалять красоту и справедливость прочих истин? Ведь в числе «креативных принципов» есть принципы «разнообразия» и «непохожести», которые обусловливают безотносительность красоты. То есть, сияние формулы: «Все течет. Все изменяется», вовсе не затмевает блеск мысли, высказанной Л. Толстым: «Величайшие истины – самые простые».
   Так что, существование иерархии истин, особенно подлинных, вряд ли возможно. Более того, если исходить из положений «креативной философии», то у абсолютной, идеальной истины должна быть совершенная система принципов, а сила воздействия каждого творческого принципа должна быть максимальной. Но это значит, что и принцип таинства должен проявляться идеально. Теоретически это делает абсолютную истину недоступной и непостижимой. Но это полбеды. С этим-то как раз философы готовы согласиться. Но ведь и те относительные истины, которые, по мнению философов, должны приближать нас к познанию абсолютной истины, с приближением к ней, по идеи, должны становиться все более совершенными, и соответственно все менее познаваемыми. То есть, восхождение относительных истин к абсолютной, вместо того, чтобы прояснять ее, будет все больше отдалять нас от ее познания.
    Впрочем, и это только видимая часть айсберга проблемы абсолютной истины. Ведь совершенно непонятно, как в условиях идеальной истины смогут проявлять себя остальные творческие принципы, такие как «принцип рациональности», «принцип новизны», «принцип восхождения от сложного к простому»… Например, экспрессия «принципа упрощения», пожалуй, может довести истину до элементарного уровня, когда в образе абсолютной истины окажется какой-нибудь фотон, частица света. Правда. такая превратность истины не столь уж удивительна, поскольку как раз в фотоне, наиболее отчетливо и ярко проявляются все креативные принципы Творческой Энергии Вселенной. Ведь с подобной частицы материи началась жизнь природы.
    Из сказанного, как будто следует, что нам не дано познать Бога. Однако к этому выводу нас обычно подталкивает мышление. Будучи диалектичным оно – генератор сомнений. Зато наш разум знает и говорит нам совсем обратное.
    Наш разум знает о Боге в силу того, что у него, разума, та же сущность, что и у Творца. Поэтому древним философам не требовалась никаких особых знаний, для того, чтобы знать, что Бог есть разумный дух, что он содержится во всем и всем движет. Современная физика, несмотря на все свои открытия и достижения, прибавила к этому лишь то, что энергия незрима и инициирует все физические процессы. Остается доказать, что процессы эти носят творческий характер, и значит разумны. Но это слишком очевидно, чтобы в этом сомневаться. Более того, нам даже доступно знание «креативных принципов», что позволяет глубже понять природу творчества и красоты. Когда же нам известно о творческой энергии и принципах, в соответствии с которыми она созидает материю, то какие же у нас основания сомневаться в существовании Бога? Причем ясно, что его сущностью является Творчество. Соответственно, и все в мире является элементами творческого процесса. В том числе и законы треугольника, правило буравчика, теория относительности, и даже ошибки и заблуждения. Кстати, не высказал ли я тут случайно какую-нибудь истину, подобно какому-нибудь авторитетному философу. Впрочем, речь здесь идет о простой истине: «Бог есть. И он творец всего сущего».
    Однако нашему мышлению этой простой истины явно недостаточно. Оно немедленно будирует вопросы: если Бог есть, то как он выглядит, каков его характер, на что он способен?..
    Разумеется, все эти вопросы от лукавого. Однако основание им дает наше интуитивное знание того, что лицезрение Бога для нас целительно и высшее благо, каким является идеал красоты. Но, если Бог является воплощением творчества, то он не свободен от креативных принципов, которые в его случае должны проявляться идеально. Да, пожалуй, эти принципы именно проявляются, как проявляется всякая истина, участвующая в созидательном процессе. При идеальном же проявлении креативных принципов Бог просто не может иметь какие-то конкретные очертания, какие-то неизменные формы, какой-то определенный возраст. Поэтому все представления о Боге творятся в разуме человека. Притом независимо от воли и сознания личности. Так что, очевидно, правы философы и верования, утверждающие истину о том, что Бог живет в нашем разуме.
    Но идеал красоты в силу индивидуальности человека, его физиологии, психики и других особенностей у каждой личности свой. Это примерно также, как кристалл алмаза по своему отражает, транслирует во вне окружающий свет. Может, потому людей и прельщает бриллиант, что в нем воплощается суть разума человека. И понятно, что спектр творимый кристаллом зависит от его огранки, чистоты и других оптических свойств. Так и разум личности способен сотворить лишь такого Бога, какого позволяют сотворить особенности его личности. Не зря же существует истина, что человек видит только то, что есть в нем самом.
    Однако тут мы находим странный парадокс. С одной стороны разум творит Бога согласно особенностям человека, а с другой стороны человек ждет от него целительную силу. При этом известно, насколько несовершенен сам человек. А это означает, что и Бог его может быть далек от идеала прекрасного. Опыт человечества показывает, что Бог иного человека может быть просто воплощением зла, антиподом того истинного Бога, в котором проявляются принципы творчества и красоты.
      Разумеется, этот парадокс человечеству давно известен. И как мы знаем, он преодолевается с помощью нравственного совершенствования человека и духовных практик. Для этого существует институты религии. Правда, и религии далеко не всегда целительны для разума человека.
    Словом непостижимость высшей истины если и существует, то она заключается лишь в том, что эта истина более, чем другие находится в процессе становления, и потому менее отчетливы ее константы. То есть, творческая составляющая в такой истине максимальна. Но истинное творчество вряд ли способно покуситься на подлинную красоту. Поэтому истина, состоящая в идеи Бога, какой бы абсолютной она ни казалась, не может отрицать другие истины, а скорее проясняет их. Тут на нашей стороне авторитет Д. Бруно, сказавшего: «Истина не может противоречить истине». Кстати, в этом состоит еще одно отличие истины от знания. Ведь истина не может быть ложной. Иначе она – не истина. Зато знание не только может быть ложным, но и очень часто становится таковым в процессе познания.
    Истины в свете идеи творчества Бога, наверное, сравнимы с процветанием цветов при Солнце. В этом проявляется творческий принцип разнообразия. Поэтому, и математические истины по-своему красивы и для кого-то представляются не меньшим благом, чем лицезрение Бога. И это не удивительно, поскольку математика является полноценным творчеством. Ведь легко установить, что математика строиться согласно креативным принципам. И между прочим, математика хорошо показывает, куда приводят ошибки в вычислениях, иллюстрируя тем, как могут отражаться на нашей жизни ложные знания. Но это совсем другая тема.
 

ФАУСТ ПО ИМЕНИ ГЕГЕЛЬ

(Моголь) 		  8    2021-06-17  4  951

Друзья, прошу прощения за очередное мое философское сочинение, но это, вы уж поверьте, в последний раз. К тому же, я никак не мог оставить безнаказанной гордыню Гегеля, заявившего, что он достроил здание философии до верха и с тем исчерпал ее возможности. Думаю, поэты, которым свойственна скромность, меня поймут. Но особенно меня поймут студенты или те, кому приходилось изучать философию Гегеля.

    1.

    Как-то просматривая видеозаписи с лекциями по философии на «YouTube», я наткнулся на ролик Дмитрия Пучкова (Гоблина), где он предоставил площадку своего блога профессору М.В. Попову, который взялся растолковать знаменитую работу Гегеля «Наука логики».    Предваряя свое изложение, профессор сообщил, что эта книга настолько гениальна, что изучая ее на протяжении многих лет, он до сих пор еще не все понял. Надо сказать, меня это не удивило. Дело в том, что я и сам пытался постичь всю премудрость «Науки логики», но ее чтение оставило у меня впечатление тяжелого кошмарного сна, где все превратно, неверно, противоречиво, необъяснимо. Знакомые слова никак не складывались в смысл, а если смысл был смутно понятен, то он оставался противен разуму и немедленно отторгался рассудком. Признаюсь, я даже позавидовал Марксу, который, как считается, досконально разобрался во всех тонкостях учения Гегеля. Правда, и Марксу, очевидно, пришлось нелегко. Он даже заметил, что знает, почему немецкие философы пишут так непонятно. «Потому что они боятся, что их поймут» - пояснил он. Я же думаю, что опасения эти большей частью напрасны. Не зря же существует мнение, что у каждого философа свой Гегель.
    Между тем, как мы знаем, Гегель оказал огромное влияние на европейскую науку и культуру. Весь Х1Х век проходил в тени его учения. А в России он был так популярен среди дворянского сословия, что его считали чем-то вроде школьного учителя. Считается, что русскую мысль Гегель привлекал идеей целостности мировоззрения. Мол, его философская система, кроме учения о мышлении, включала представление о природе, обществе, религии, искусстве. Однако, мода на «Мировой дух» в России длилась недолго, до тех пор, пока «Абсолютная идея» не была вытеснена теориями Фейербаха, Милля и Маркса. Тем не менее, нет сомнений, что и ХХ век испытывал на себе влияние Гегеля. Во всяком случае, его диалектический метод стараниями Маркса стал основой диалектического материализма, который лег в основу нового учения о природе и обществе. Кстати, Ленин в свое время хорошо изучивший произведения Гегеля утверждал, что «нельзя понять учение Маркса, не поняв, не проштудировав всей логики Гегеля». Так что, как видите, круг замкнулся, и нам остается либо недопонимать Маркса, либо искать ключи от истины на страницах произведения признанного авторитета немецкой философии.
    С другой стороны, я не раз уже самоуверенно утверждал и доказывал в своих статьях, что русская «креативная философия», способна прояснить и дополнить западно-европейское любомудрие. Однако как это сделать в случае с Гегелем, если мое впечатление от его сочинений мало того, что смутны, так еще плохо вяжутся с мнениями известных философов, излагающих свое представление об учении Гегеля в многочисленных лекциях.
    Я, например, никак не могу примириться с идеей того, что все развитие в природе и обществе обеспечивается противоречием тезисов и их синтезом. Гегеля, впрочем, несколько извиняет то, что других инструментов у него не было, да и диалектику Гегель не сам придумал. Он всего лишь воспользовался учением Гераклита о «единстве и борьбе противоположностей». Эта мысль древнего мудреца не оспаривалась философами в течение двух с половиной тысяч лет. Поэтому Гегель посчитал ее истиной и путем путанных, но хитроумных доказательств заставил публику поверить в живительную силу противоречий. Однако элементарный пример с «дважды два - четыре» показывает, что Аристотелевскую логику диалектика не упраздняет, и плодотворный синтез двух тезисов возможен главным образом при двух взаимодополняющих решениях. Мы, например, говорим: «Дерево высокое». Нам возражают: «Нет, оно зеленое». В синтезе получается: «Дерево высокое и зеленое». Тут, конечно, имеет место расширение знаний, но не за счет противоречия тезисов, а за счет их дополнения. Что же касается настоящих противоречий, то непонятно, что является их причиной в случае, когда истина очевидна или доказана.
    Или вот, как быть с утверждением Гегеля, будто «Чистый свет и чистая тьма – это две пустоты, которые суть одно и то же»? Ничего себе – «одно и то же»! Свет – это распространение волны и частиц фотона, а тьма - полное отсутствие всякой материи. Как по мне, их тождество - «чистый бред».
    Однако, судя по тому, с какой пугающей убежденностью в истинности учения Гегеля о нем рассказывает профессор Попов, «Феноменология духа» вместе с «Наукой логики» все еще прельщает умы современных ученых. Это обстоятельство вынуждает меня более серьезно разобраться с наследием великого Гегеля. Правда, чтобы сделать это, совершенно необходимо лишить его сочинения магии тайнописи и загадочности. То есть, нам придется воспользоваться одним из принципов «креативной философии» - принципом восхождения от «сложного к простому». И на этом пути профессор Попов оказался лучшим из возможных проводников.

2.

    Между тем, профессор Попов начал свои разъяснения с простого примера. Он указал на книгу «Наука логики» в своих руках и сказал: «Вот книга. Она есть? Есть. Значит она – бытие. Но вот мы открываем книгу и узнаем о ее содержании. Это содержание отрицает первое утверждение».
    - Может, не отрицает, а дополняет? – усомнился Пучков.
    - Нет, - категорически отверг предположение оппонента профессор. – Вторая мысль отрицает первую. Это соответствует диалектическому закону «отрицания отрицания»
      «Однако ловкая манипуляция, - отметил я. – Ведь Пучков совершенно прав. Вот, что значит здравомыслие, не замороченное противоречиями и отрицаниями Гегеля. Содержание, прежде всего, является дополнением книги. Без него книга – не книга. Правда, существует условие, когда образуется отрицание книги ее содержанием, как это случилось со мной при моей попытке понять изложенное в «Науке логики».
    Кстати, этот феномен, когда дополнение способно отрицать то, что оно дополняет, хорошо прописан в «креативной философии» и даже имеет свою математическую схему в виде тригонометрического треугольника, из которого следует, что степень отрицания дополнением может быть разной.
    Между прочим, и сам Гегель упоминает о дополнении, но говорит об этом вскользь, акцентируя внимание на отрицаниях, в которых видит механизм развития. Тут он, как будто, развивает идеи Шеллинга. Поэтому говоря о Гегеле, совершенно невозможно обойти вниманием Шеллинга. Ведь в философии процесс постижения истины очень похож на события в известной сказке про репку: «Бабка - за дедку, дедка - за репку…». Как известно, Шеллингу предшествовал Фихте, и вместе они откликались на воззрения Спинозы и Декарта, а те в свою очередь… Впрочем, пока нам достаточно одного Шеллинга.
   Так вот, Шеллинг в философии был чем-то вроде Моцарта в музыке. Достаточно сказать, что 15-летний Шеллинг поступил в Тюбингенский университет с характеристикой «ingenium praecox» (нем. «скороспелый талант»), а в 24 года он стал профессором Йенского университета. Его близкими друзьями, и это я прошу особенно отметить, были Гете и Гегель.
      Вот, выдержка из Википедии: «Отталкиваясь от идей И. Г. Фихте, Шеллинг развил принципы объективно-идеалистической диалектики природы как живого организма, бессознательно-духовного творческого начала, восходящей системы ступеней («потенций»), характеризующейся полярностью, динамическим единством противоположностей.
    Шеллинг пользовался огромным авторитетом у русских мыслителей и литераторов второй четверти XIX века. Его посещали П. Чаадаев, Ф. Тютчев, А. И. Тургенев, братья Киреевские, М. Погодин, С. Шевырев, В. Одоевский, А. Хомяков и др.
    Главной задачей философии Шеллинга является конструирование природы как саморазвивающегося духовного организма. Важную роль здесь имеет система тождества, которая состоит в раскрытии идеи абсолютного как тождества основных противоположностей реального и идеального, конечного и бесконечного. В результате Шеллинг приходит к теории отпадения мира от Бога и возвращения к Богу при посредстве христианства».
      Проще говоря, Шеллинг говорит о Мировом разуме, который творит природу и находит свое воплощение в высшем своем произведении – человеке, через которого осуществляется самопознание Мирового разума. При этом Шеллинг утверждает, что все материальное находится в тождестве через духовное родство, но подчиняется градации потенций, где обнаруживаются вечные идеи. Творческие потенции человека не ограничены, и потому человек обладает свободой воли. В этой связи, Шеллинга можно считать предтечей «креативной философии». Мы здесь можем оспорить лишь природу Мирового разума, кое-какие механизмы развития реального мира и их принципы.
      Так вот, Гегель как будто находится под влиянием идей своего друга. Но друга ли? Похоже, Гегель завидовал «Моцарту философии» и, видимо, отнюдь не белой завистью. Ведь Шеллинг был гораздо успешнее Гегеля, хотя был на пять лет моложе. Сам же Гегель по свидетельству многих производил не очень приятное впечатление. Вот, что говорит о нем его современник: "Гегель на своих лекциях почти ничего не прибавляет к своим руководствам. Он не импровизирует, а читает исключительно «самого себя». Говорит он несносно, кашляет почти на каждом слове, съедает половину звуков и дрожащим, плаксивым голосом едва договаривает последнюю фразу…."
    Побывав на его выступлениях Шопенгауэр, назвал его учение «абракадаброй, калечащей интеллект». Кстати, говорят, будто Шеллинг прочитал только введение в «Науку логики», и после этого практически прервал отношения с Гегелем.
      Но вот, что интересно. После того, как Гегель стал публиковать свои сочинения, его фигура в науке затмила Шеллинга. Дело в том, что теория, изложенная в «Феноменологии духа», очень понравилась сановной власти Германии. Ведь Гегель доказывал, будто «Абсолютная идея», заключающаяся в самопознании Мировым духом самого себя, находит свое выражение в конкретных личностях, которым она вручает власть, что позволяет Мировому духу достигать абсолютной свободы. И такая свобода – настоящая цель Мирового духа. Отсюда следует вывод, что всякая власть естественна, закономерна и священна.
    Как известно, подлинный автор диалектики, античный Гераклит, в свое время провозглашал войну источником развития. Вот и Гегель приветствовал войну, и соответственно, прочие свободы действия власти. Одобрение идей Гегеля прусским королем выразилась в том, что его учение было рекомендовано для всех университетов Германии. Особых протестов это не вызвало. Тем более, что многим казалось, будто учение Гегеля развивает и уточняет теорию Шеллинга о деятельности Мирового разума.   Похоже, даже Маркс был с этим согласен. Он, например, называл учение Гегеля «поповщиной». Но, видимо, и Марксу на самом деле не удалось проникнуть в тайнопись «абракадабры» своего предтечи. Судя по всему, Маркс разглядел под личиной Мирового духа признаки Бога. Но Бог, целью которого является свобода, выглядит очень странно. Конечно, Маркс ничего не имел против свободы. Тем более, что в те времена свобода казалась недостижимым идеалом прогрессивных мыслителей. Однако неограниченная свобода в руках власть имущих не представлялась желанной благодатью. Притом, если Мировой дух является творцом всего сущего, то в какой еще свободе он может испытывать нужду? Остается предположить, что либо Мировой дух не всесилен, зависим. и значит, не является подлинным создателем природы, либо Гегель просто спекулирует на горячей теме с целью угодить публике. И, как известно, Маркс поступил в точном соответствии с диалектикой Гегеля. Он применил антитезис, отрицающий столь сомнительного Бога, чем доказал возможность быть свободным от Мирового духа.

3.

      А что же наш профессор Попов? А профессор Попов на голубом глазу сообщает:
    - В логике противоречия оформляются очень просто. Есть тезис. Ему противостоит антитез. И затем происходит их синтез. Этот синтез отрицает прошлые отрицания, хотя и содержит их в себе. При этом он становится новым тезисом, который также отрицается следующим тезисом. Итак, перед нами книга, но мы о ней пока ничего не знаем, и нам о ней нечего сказать, кроме того, что она есть. То есть, эта книга, условно говоря, для нас – образец «чистого бытия». Но этому «чистому бытию» противостоит «ничто». В результате их взаимодействия возникает что? Бытие. То есть, бытие перешло в «ничто», а ничто перешло в другое бытие. Но в полученном результате это уже не то «чистое бытие», а другое.
    «Ну, да теперь перед нами бытие нечистого, - мысленно подсказываю я Пучкову. - То, что возникает из «ничто» иным бытием и быть не может. Такова неумолимая логика».
    - Как же это так, - изумляется словам профессора Пучков. - Из «ничто» возникает бытие? Ведь «ничто» - это то, чего нет.
- Да, так мы попадаем в стихию диалектики нашей логики, где происходит движение бытия в «ничто», и «ничто» в бытие,- поясняет профессор. - Логические категории всеобщи. Вот вы дышите. Каждый ваш выдох - переход в «ничто», а вдох - переход из ничто в бытие.
      Иной зритель, наблюдая эту сцену, может подумать, что Попов перевирает Гегеля. Ведь не может же великий философ всерьез говорить о переходе «ничто» в бытие. Вдобавок, какой-то неубедительный пример. Разве при выдохе я превратился в ничто? Но я свидетельствую, что в «Науке логики» именно так. Гегель на протяжении многих десятков страниц доказывает правомерность таких взаимодействий бытия и «ничто». При этом Гегель утверждает, что логика основана на понятиях, которые отображают явления реального мира, и противоборство бытия и «ничто» является его началом, не нуждаясь ни в какой иной субстанции. Он отвергает исходное противоречие Фихте между «Я и не я», полагая, что прежде, чем появилось декартовское «Я мыслю, значит, существую», должно возникнуть бытие. По его мысли Мировой дух сначала воплощается в природе, а затем возвращается к себе посредством человека.
    С другой стороны, в чем же Гегель неправ? Математически его формула справедлива. Если к единице прибавить ноль, то получится единица.
    Более того, с точки зрения «креативной философии», мы можем допустить, что под «чистым бытием» подразумевается бытие Творческой Энергии Вселенной, которую мы вправе назвать Мировым Разумом, на том простом основании, что проявление этой Энергии выказывает наличие у нее творческих принципов. Первым творческим актом Энергии эфира является создание атома. Это представимо в виде завихрения и уплотнения энергии, ибо только такая модель решает ветхозаветный вопрос философии образования из бесконечного конечного. Но элементарная частица материи при недостатке энергии способна исчезнуть в точке небытия. Вот эту точку мы можем принять за «ничто». И тогда получается, что «ничто» действительно существует и участвует в процессе созидания материи. Ведь оно является чем-то вроде «ядра конденсации» энергии. Однако из этой схемы вовсе не следует, будто материя возникает из «ничто». Между тем, у Гегеля именно так. Бытие возникает из «ничто». Так что же такое это животворящее «ничто»?
    На всякий случай обратимся к авторитетному источнику знаний «Википедии», где читаем:
    «Ничто, более точно «чистое ничто», - «есть простое равенство с самим собой, совершенная пустота, отсутствие определений и содержания; неразличенность в самом себе.
    Бытие и ничто есть одно и то же. Различие между ними содержится не в них самих, а лишь в чем-то третьем, в предполагании. Доказательством различия между ними служит существование становления, которое существует лишь постольку, поскольку они различны».    Вы чего-нибудь поняли? Бытие и ничто – это одно и то же, они неразличимы… но они различимы и не одно и то же… и если бы не «становление», то бытие было бы просто «ничто». Вот так.
    Да, профессор Попов, пожалуй, более понятен.
    Впрочем, быть может, мы неправильно представляем себе само бытие? Поэтому читаем там же:
      «Чистое бытие, есть первый шаг в научном построении чистого знания. Это чистое знание порождает в качестве своего первого понятия чистое бытие, то есть самую чистую абстракцию из всего, что есть, не имеющего какой-либо связи с чем-либо. Гегель утверждает, что Парменид был первым, кто высказал мысль о бытии «как об абсолютном и как о единственной истине».
    А, так вот откуда Гегель взял такое бытие, которое равно «ничто»! У Парменида. Но если у Парменида бытие - это процесс существования, то у Гегеля – это предмет познания. Но предмет познания все же не может быть равным «ничто». И даже если такой предмет (неразличимый) для кого-то существует, например, какая-нибудь муха для спящего, то откуда у спящего возьмется необходимость изучать это «ничто», если эта муха его никак не беспокоит? Зато если беспокоит, то муху уже никак нельзя назвать «ничто».
    С некоторой натяжкой под «ничто» мы можем подразумевать какую-нибудь иллюзию, сновидение. Такие объекты, действительно, для познания могут быть ничтожными. Но и в этом случае такое «ничто» не может быть источником бытия. Зато если объекты реальны, то, чтобы их отличить от «ничто», познающему субъекту требуются дополнительные знания. И если, к примеру, объектом познания является та же муха, то установлению ее бытийности скорее будут способствовать ее жужжание, назойливость и укусы, чем ее отрицание с последующим «становлением».
   Возможно, конечно, Гегеля подкупила идея Парменида о том, что «ничто» не пребывает в небытии, поскольку если ничто присутствует в мире и как-то себя проявляет, например, поглощая предметы посредствам времени, то у него есть бытие, оно, это «ничто», бытийствует. И тогда получается, будто им можно пользоваться, как пользуются математики нолем. Но нельзя забывать свойства этого ничто, которые сводятся к тому, что оно то, чего нет, и значит, из него ничего не возникает.
    Впрочем, так ли уж ничего? В математике, скажем, любое число можно умножить на ноль, и получится ноль. Или вот, возможна ли эволюция в природе, если б не существовала смерть, превращающая сущее в «ничто»? А в размышления человека разве не может вторгаться мысль о смерти, способная менять ход рассуждений и выводы? То есть, «ничто» не только существует, но и влияет на бытие. И значит, оно не просто ноль, но присутствует в мире виде отрицания бытия. Однако все формы отрицания бытия (смерть, время, эволюция, мысли о небытии) – это всего лишь посредники «ничто». Само же «ничто» остается тем, что является полным отсутствием всякого бытия, и соответственно, оно абсолютно бесплодно.
    И все же иные философы нам могут возразить, говоря, что у Гегеля речь-то идет о «чистом бытии» и «чистом знании». По этому поводу хочется спросить: «А что мы можем знать о «чистом знании» и «чистом бытии», если наши «нечистые знания» подвержены диалектическим отрицаниям. Подчиняются ли, например, «чистые знания» о «чистом бытии» диалектической логике, где эти знания существуют в виде синтеза тезисов, который оспаривается следующим тезисом? Если да, то насколько можно считать такие знания чистыми даже теоритически? И если такие знания бесконечно ничтожатся последующими отрицаниями, то не есть ли «чистые знания» о «чистом бытии» тождественны «ничто?». Поэтому, говоря о «чистом знании», мы должны отказаться от диалектики Гегеля. И тогда образцы чистого знания нам, как будто, может дать математика, например: «один плюс один, будет два». Действительно, это арифметическое действие выполняется в любой точке Вселенной, и значит, у математических исчислений есть свое «чистое бытие». Оно чистое уже потому, что в мире не существует двух совершенно одинаковых яблок или иных предметов. Соответственно, такое бытие можно считать чистой абстракцией, плодом нашего мышления, который в материальном мире можно принять за ничто. И тогда становится понятным, откуда Гегель взял такое бытие, которое тождественно ничто.
      Однако, кто сказал, что яблоки при вычислении их количества должны быть совершенно одинаковыми. И если мы возьмем два разных яблока, то у нас будет бытие двух разных яблок, которые мы можем делить, складывать, варить из них компот, смотреть на них под разным углом зрения, когда то одно яблоко кажется больше, то другое. А если от количества яблок зависит вкус нашего компота, то знание о нужной их сумме уже не является ничто. То есть, законы математики, также как законы физики существуют объективно, их возможно познать, и значит, их, как минимум нельзя, отождествлять с «ничто». Знания этих законов, конечно, можно назвать «чистыми», также как чистым можно считать их бытие, но чем они лучше тех знаний, с помощью которых я варю компот? Во всяком случае, мы вправе считать законы природы такими же реалиями действительности, как ее явления и предметы, которые существуют благодаря этим законам. Соответственно, знания этих объективных законов не возникают из «ничто», и потому не являются бесплодным ничто, какими бы «чистыми» они не казались, кроме тех случаев, когда они ошибочны или ложны. То есть, по-настоящему чистыми знаниями, видимо, следует считать ложные знания. Вот они-то и есть то самое настоящее ничто, из которого ничего не возникает, а их бытие уводит разум в воронку небытия.
    Так что же, получается будто Гегель неправ уже в исходном своем посыле? Думаю, для профессора Попова такое наше подозрение послужило бы поводом к самому категоричному отрицанию, грозящему превратить нас в полное ничтожество.

      4.

    Во всяком случае, ясно, что, говоря о Мировом духе, Гегель не имеет в виду Мировой разум Шеллинга и с тем оставляет за скобками вопрос о традиционном Боге. В учении Гегеля скорее просматривается идея Платона об эйдосах. Как вы помните, эти эйдосы, или идеи, существуют в природе независимо от того, знаем ли мы о них. Этим они напоминают законы природы. Но Гегель сводит их в абсолютную идею, познание которой доступно рациональному мышлению, особенно в том случае, если выстроить понятия в логически правильном развитии. По мысли Гегеля правильная схема древа понятий отображает логику развития реального мира, которая подчиняется законам диалектики. Эти понятия закономерно вытекают одно из другого, благодаря их внутреннему содержанию и противоречию, что обеспечивает их саморазвитие. Эти же понятия влияют и на развитие общества, хотя общество может не иметь понятия об этих понятиях. Отсюда получается, что «Мировой дух» Гегеля представляет собой «Дух познания».
    Конечно, мы вполне можем вообразить такой «Дух познания». Действительно, знания человечества чем-то напоминает незримое древо, которое ветвится, приносит плоды, какие-то ветви и листья его отмирают, какие-то сучья становятся мощнее. О подобном древе мы имеем понятие из Библейской легенды про «первородный грех» Адама. Там же мы знакомимся со Змеем Искусителем, понятие о котором, как будто, не входит в систему логики Абсолютной идеи, но зато бытует в сознании человечества. Между прочим, этим понятием определяется и само «ничто».
    Вот некоторые сведения из демонологии:
1. Ничто – антипод Бога. Он же Библейский змей. Он же - Князь Мира Сего. Он же - Падший ангел. Он же – воплощение зла, дьявол;
2. Дьявол – ничто, которое ничтожит, и значит, он – дух противоречий и отрицаний;
3. Он - лжец и отец лжи;
4. Он – паразит;
5. Он - страшный путаник и извращенец;
6. Он стремится к абсолютной власти, пытаясь занять место Бога.

    В Библии описывается некий демон Велиал. Он считается самым сильным падшим ангелом, превосходящим даже Люцифера. Он выступает в роли обольстителя человека, совращающего к преступлению. В Библии имя Велиал связано с такими понятиями как «суета», «ничто». И Велиал, разумеется, хочет стать «Всем».

    И вот, не кажется ли вам, что «Абсолютная идея» Гегеля позволяет демону осуществить свое бытие. Притом это бытие на страницах «Науки логики» выражается в страшной путанице и взаимном отрицании самих понятий «Мирового духа», что вполне соответствует характеру Беглого Ангела.
      Но может быть, Гегель не знает об этих свойствах «ничто»?
      Это вряд ли. В то время понятие о «ничто» было хорошо известно, тем более ему, Гегелю, выпускнику Тюбингенского теологического института (богословской семинарии), где он защитил магистерскую диссертацию.
    Вот и его друг Гете говорит устами своего Мефистофеля:
      «Конец? Нелепое словцо.
      Чему конец? Что, собственно, случилось?
      Раз нечто и ничто отожествилось,
      То было ль вправду что-то налицо?
      Зачем же созидать? Один ответ;
      Чтоб созданное все сводить, на нет».
      Разумеется, Гегель знает о понятии «ничто», но не исключено, что полагает это понятие устаревшим, подчиняясь новым воззрениям времени, о котором Гете писал:
      «А то, что духом времени зовут,
      Есть дух профессоров и их понятий».
      Как известно, время творчества Гегеля было отмечено революционными событиями, приходом к власти Наполеона, в котором Гегель видел воплощение «Мирового духа», а также верой в науку и прогресс. Так что, Гегель явно подразумевает под «ничто» мышление. Он даже настаивает на этом, говоря о «чистом мышлении», то есть, без примесей чувственности, свойственной душе и разуму. Именно это «чистое мышление» он возводит на пьедестал Творца всего сущего.
    Для доказательства данного обстоятельства обратимся к словарю Википедии, где читаем:
    «Нау́ка ло́гики» представляет собой изложение необходимого движения мышления в чистых категориях мысли (Абсолютная идея).
      Если философия духа и философия природы изображают движение Абсолютной идеи в её инобытии (в формах движения природы и сознания), то в логике Абсолютная идея находится внутри себя в стихии своей чистоты. Царство чистой мысли есть «царство истины, какова она без покровов, в себе и для себя самой». В этом смысле, наука логики есть изложение самой Абсолютной идеи в её необходимом развертывании».
      Итак, из «ничто» у нас развертывается «царство истины». Вот и скажите после этого, кому служил философ Георг Вильгельм Фридрих Гегель.

      5.

    В 1831 году Гете оканчивает свое бессмертное произведение «Фауст». Это произошло как раз в год смерти Гегеля. Быть может, это простое совпадение, но ряд параллелей наводит нас на странную догадку, будто прообразом Фауста был именно друг Гете, Гегель. Судите сами. Как и Гегель, Фауст является философом, который задумывается над проблемами бытия. Но Фауста угнетает неустроенность бытия собственного. В стесненных обстоятельствах оказывается и Гегель, когда вынужден жить на долги. При этом амбиции Гегеля слишком велики. Ведь он считал себя избранником Мирового духа, призванного, по его признанию «достроить здание философии до конца». Герой произведения Гете заключает с Мефистофелем договор, согласно которому вступает в связь с демоном. Это позволяет Фаусту пользоваться земными благами и совершить восход на вершину власти. Но ведь и Гегель, благодаря своим сочинениям, где провозглашает «ничто» Богом, достигает вершин успеха и славы. Любопытно, что у Гегеля так же, как и у Фауста, возникает внебрачная связь, которая заканчивается смертью возлюбленной. Своего внебрачного сына Гегель помещает в приют. В дальнейшем Гегелю приходится пережить смерть сына.
    Впрочем, считается, что Гете задумал своего Фауста в юношестве, задолго до знакомства с Гегелем, а прототипом героя ему, якобы, служил некий образ одержимого из народных поверий. Известно также, что первую часть «Фауста» Гете опубликовал в 1808 году. Но как раз к этому времени вышло сочинение Гегеля «Феноменология духа». Правда, по признанию самого Гете, он не смог глубоко вникнуть в философию своего друга. Но он наверняка имел о ней общее представление. Ведь Гете и сам был философом. Вот, что пишет о его воззрениях «Википедия»:
    «Высшим символом мировоззрения Гёте является Бог-природа, в которой вечная жизнь, становление и движение, открывает нам, "как она растворяет твердыню в духе, и как продукты духа превращает в твердыню". Дух и материя, душа и тело, мысль и протяженность, воля и движение - это для Гёте дополняющие друг друга основные свойства».
    Заметьте: «дополняющие», но не «отрицающие».
    Так что, Гете скорее разделяет философию Шеллинга, нежели Гегеля.
    И все же очень возможно, что, творя образ Фауста, Гете не подразумевал Гегеля. Но даже если тут имеет место совпадение, то оно явно мистического характера, и сам же Гегель, пожалуй, усмотрел бы здесь участие Мирового духа.

   6.
    Как вы заметили, нас несколько тянет на мистику. Но это все из-за злосчастного «ничто». Как говорится, «помяни черта, и он тут как тут». Зато вот нашего профессора Попова, «ничто» вовсе не смущает. Он, благодаря Гегелю, стал марксистом, и потому ему «сам черт - не брат». Так что он спокойно продолжает вразумлять своего визави.
    - Движение исчезновения бытия в «ничто» и ничто в бытие называется становлением. И в нем мы находим два противоположных движения: возникновение (бытия из ничто) и прехождение (бытия в ничто).
      А ведь и впрямь, каждое мгновение всякий предмет обновляется. Дерево, которое мы видим, через минуту уже другое. Например, с него свалился увядший лист или плод. Для «чистого мышления», возможно, так и происходит: одно дерево исчезает, будучи поглощенным «ничто», и тут же появляется снова, опять же из «ничто».
      Я даже придумал пример, иллюстрирующий процесс «становления». Возьмем лампочку. Без электроэнергии она тождественна «ничто». То есть, в лампочке мы обнаруживаем и бытие, и «ничто» в их единстве и противоречии. Но вот, мы пропускаем через лампочку переменный ток. И лампочка начинает светить пульсирующим светом с частотой 50 герц. И тогда каждая вспышка света у нас будет возникновение, а его отсутствие – прехождение. Думаю, мой пример пришелся бы по душе профессору Попову.
      Но тут есть одна почти мистическая тонкость, или деталь, где, как известно, может скрываться черт. Дело в том, что отрезок на шкале времени между «ничто» прошлого и «ничто» будущего можно бесконечно уменьшать, превращая во мгновение. Будучи исчезающе малым, это мгновение становится тождественным самому «ничто». В этом случае нам приходится признать, что реальность для мышления – есть только иллюзия. Впрочем, это не удивительно, если допустить, что мышление само является – «ничто». Ведь что такое мышление без участия разума? Без разума оно - ничто.
      Между тем, Ленин, указывал на то, что диалектика Гегеля начинается с признания объективной реальности бытия. Отсюда понятен весь фокус с превращением бытия в «ничто». Чтобы перенести некое бытие предмета в сферу нашей мысли, мы должны сделать его нематериальным, то есть, отрицать его материальность с помощью прямой противоположности ей. Что же является противоположностью бытия? «Ничто». И если вспомнить, что мышление – подарок Змея Искусителя, который сам «ничто, которое ничтожит», то ясно, что иным мышление и не может быть. Таким образом, вся диалектика науки логики – сфера бытия «ничто», где возможны самые странные превращения.
      А профессор Попов тем временем продолжал:
      - В диалектике все, как в природе. Одно отрицает другое. Посаженный желудь отрицается его побегом, который в свою очередь отрицается взрослением дуба, а тот отрицается его старением и засыханием. Тут имеет место отрицание отрицания. И вот, если становление мы понимаем как «беспокойное единство бытия и ничто», то что является отрицанием «беспокойного единства»?
    - Спокойное единство, - догадывается Пучков.
    - Нет, - торжественно опровергает его профессор. – Его отрицает «спокойная простота».
    Не знаю как вам, а меня это удивляет. Ведь если профессор Попов марксист, то он должен знать диалектический закон развития «от простого к сложному». А здесь идет отрицание сложного в пользу простого. Притом, если диалектические понятия как то связаны с природными явлениями, то они должны отражать тот факт, что спокойная простота может быть относительной и даже мнимой, а на самом деле, да хоть вот в нашем организме, спокойная простота может скрывать самые бурные реакции. Когда же имеется в виду только наше мышление, то и оно от простых решений вполне может перейти к беспокойному единству сомнений.
    - А что такое спокойная простота? - озадачивает собеседника профессор, и понимая, что вопрос этот неподъемный для собеседника, ибо неисповедимы пути логики Мирового духа, сам же отвечает:
– Раз она есть, то это уже «наличное бытие». Не те всякие другие бытии, а конкретное, наличное бытие. Но это «наличное бытие» – есть результат «снятия» становления.
      Должен признаться, диалектическое понятие «снятие» мне не совсем понятно. Боюсь, что и вам тоже. Как снимается это «становление», кто его снимает, зачем? Быть может, это похоже на снятие шляпы или пенки с варенья. Хотя мне ближе образ снятия змеей собственной кожи, под которой оказывается та же змея, но в новой шкуре.
    - Снятие – это отрицание с удержанием, - вносит ясность профессор Попов. – Гегель это поясняет с помощью такого примера: «Чтобы выкинуть из храма нарушителя порядка, нам приходится его обнимать». Дети – это снятые родители. Итак, перед нами наличное бытие. А куда же делось «ничто»? В наличном бытии оно не на лицо. Но оно есть и называется «небытие».
    Надо же, какой сюрприз: «ничто» превратилось в «небытие». На взгляд обычного человека между ними нет никакой разницы. Но у Попова все продумано до тонкостей. А тонкость состоит в том, что «небытие» - это отсутствие чего-то конкретного. Например, дерево было, а теперь его нет. Вот, оно и находится в состоянии небытия. В связи с этим мы должны понимать, что «ничто, которое ничтожит» не может находиться в небытии. Оно бытийствует, существует и присутствует в самом бытии.

7.

      - Так вот эта определенность наличного бытия,- продолжает профессор. - Дает нам категорию качества. Внутри качества, бытие выходит на первый план, а небытие, уходит на задний план, скрываясь в фоне бытия, и служит только для того, чтобы отделить какое-либо частное качество от иных. То есть, качество становится формой отсутствия чего-либо. Качество, таким образом, содержит как то, чем наличное бытие является, так и то, чем оно не является.
    Это надо понимать так, что качество, например, дерева, оттеняется всеми прочими качествами, которые дереву не присущи. Дерево представляет собой ствол с ветвями и зелеными листьями. А серый камень и желтый песок по отношению к дереву для мышления наблюдающего дерево – небытие.
    На мой взгляд, качество, в отличие от предыдущих сведений о превратностях бытия, довольно существенное понятие в познавательном процессе Мирового духа. Однако и по поводу этой категории возможны вопросы и сомнения.
      Например, что можно сказать о качестве песчинки в пустыне, если кроме песка нам не с чем ее сравнить? Ведь, как известно, все познается в сравнении. А это значит, что прежде, чем возникло понятие о качестве, должно возникнуть понятие о разнообразии бытия. Оно, конечно, разнообразие как будто не является заботой духа познания. Но тогда мы должны признать, что дух познания действует в своей логике, а природа развивается в своей. Тут, правда, можно возразить, дескать, с появлением качества появляются и отличительные особенности, а значит, и разнообразие в природе. Но тогда следует указать, что обеспечивает эту непохожесть. Из представлений о «становлении», «снятии» и «ничто» это никак не следует.
      В рамках логики Гегеля, качество дерева может определяться всем тем, что не дерево. Строго говоря, дерево отрицает все то, чем оно не является, и что по отношению к нему небытие. Но тогда получается, что дерево и в самом деле возникло из «ничто». Ведь почва под ним находится в сфере небытия, там же пребывают и воздух, и солнечный свет. Между тем, все дерево состоит из химических элементов этих стихий. По-моему, даже во времена Гегеля Мировой дух познания уже был в курсе этих обстоятельств. Например, наш Ломоносов то ли сам догадался, то повторил истину: «Ничто не исчезает бесследно, и не возникает из ничего». Так что, остается только гадать о впечатлении Мирового духа, штудирующего учение своего пророка: восхищался ли он находчивостью Гегеля или криво ухмылялся в ответ на догадку, что его дурачат? Впрочем, скорее всего он просто ничего не понял.
      Любопытно и следующее превращение качества. В Википедии оно поясняется так:
    «Несмотря на то, что качество содержит как реальность, так и ее отрицание, внутри качества они все ещё являются отдельными друг от друга, точно так же, как бытие и ничто были когда-то опосредованы в становлении. Взятые в их единстве, в их непосредственности, как произойдет при ещё одном снятии, они становятся теперь моментами какого-либо нечто».
    Вот так, от наличного бытия с его качествами мы вдруг приходим к непонятному «нечто». Зато, как вы думаете, что входит с ним в противоречие? Ни за что не догадаетесь. Если верить Википедии, это «нечто» отрицается «иным».
      Честно сказать, про это «иное» даже и говорить не хочется, да и стоит ли морочить вам голову какими-то двойными отрицаниями, в которых нет никакого смысла. Приведу лишь заключительные фразы из статьи:
    «Отрицание наличного бытия; то, чем оно не является, — теперь «отрезано» от него и становится иным нечто, которое, с точки зрения первого нечто, является иным в самом общем виде. В конце, точно так же как становление опосредовало бытие и ничто, изменение теперь опосредует нечто и иного».
    Могу даже пояснить. Есть «нечто» и есть «иное». «Иное» тоже нечто, но иное. Например, если дерево принять за нечто, то камень – это уже иное. Если вы раньше этого не знали, то вот, теперь знаете, благодаря Гегелю и мне, разумеется.
    Ну, а раз у нас есть «нечто», то хорошо бы знать, что это такое. Поэтому нечто, по мысли Гегеля, неизбежно превращается в «определенность». Но определенность зависит от того, кто его определяет. И тут, казалось бы, самое время сказать о понятии сравнения и относительности всего. Однако в «царстве чистой логики» гораздо важнее найти сладкую парочку противоречий. И она, разумеется, находится. Оказывается, есть «определенность» для самого этого «нечто». Оно называется «определение». И есть определенность для «иного». И тогда это уже «характер». Знание этого, согласно железной логике Гегеля и Попова, непременно приводит мысль к обнаружению границ и пределов у всякого предмета. А с этих позиций выясняется, что существуют определенности количества и качества, и связей между ними.
      - Количество – есть в снятом виде качество, - поясняет профессор Попов.
      Для иллюстрации взаимной зависимости этих определенностей профессор приводит пример с нагреванием льда. Оказывается, если мы будем нагревать лед, то при определенном количестве градусов, лед растает и, значит, с ним произойдут качественные изменения. А если мы продолжим нагревание, то лед вообще превратится в пар. Отсюда следует представление о мере, которая определяет границы и пределы качественных изменений.
      Честно сказать, столь наглая подтасовка меня возмущает. Ведь в примере профессора нет речи об изменении количества льда. Весь фокус был совершен с помощью тепловой энергии. Зато этот пример делает более понятным тот факт, что количество – это сфера бытия материи, а качество – сфера творчества энергии. Между ними, конечно, есть взаимозависимость, известная нам из физики как взаимозависимость между массой и энергией. Но это не значит, что одно можно подменять другим. И если уж даже в этом уважаемый профессор не видит нарушение логики, то остается сомневаться, насколько он освоился в «царстве чистой мысли» и насколько правильно он понимает Марксизм. Кстати, в Марксизме «переход количественных изменений в качественные» возведен в степень закона природы и общества. Я думаю, этот закон не мешает переосмыслить с позиций «креативной философии».
    Я уже упоминал о диалектическом треугольнике из креативной философии. Он прямоугольный и вписан в окружность, так что его гипотенуза является ее радиусом. В математике такой треугольник называется тригонометрическим. Гипотенуза у нас обычно отображает силу творческой энергии. В нашем случае, пусть она выражается в акте познания. Тогда вертикальный катет подразумевает то, что может служить дополнением к этим знаниям. Допустим, это сведения из практики. Тогда горизонтальный катет показывает величину диалектического отрицания исходного творческого акта его дополнением.
    К примеру, мы совершаем творческий акт познания, исследуя муху. Пользуясь отсутствием профессора Попова, мы вопреки логике Гегеля, пожалуй, не станем искать в мухе противоречия, когда, скажем, ее крылышки отрицают ее лапки. Мы напротив, стремимся расширить наши познания с помощью дополнительной информации и узнаем, что муха жужжит и любит навоз. Пока мы видим одних только мух, наши познания не противоречат практике, и наша гипотенуза почти совпадает с вертикальным катетом. Соответственно, горизонтальный катет отрицания нашего творчества очень короткий. Но со временем выясняется, что некоторые мухи любят мед, а другие имеют желтые полосочки и больно жалят. В этом случае дополнительные сведения из практики начинают противоречить нашим знаниям, что выражается в сокращении вертикального катета и росту горизонтального. Так возникает потребность в новом импульсе творческой энергии. То есть, количество новых знаний в логике их развития вполне может приводить к их качественному изменению.
    Стоит, впрочем, заметить, что в нашем примере мы имеем дело с нормальным мышлением, которое является дополнением разума. Но мы не можем знать, как поведет себя «чистое мышление», то есть, отделенное от разума. Правда, такого мышления не бывает, и, как мы уже говорили, без разума оно – «ничто». Поэтому нетрудно догадаться, что для «чистого мышления» всякая муха будет в первую очередь «ничто».
   Разумеется, мы не оспариваем тот фактом, что в материальном мире количественные изменения приводят к качественным. Об этом, как известно, знал еще Пифагор. Он, например, выяснил, что звук струны зависит от ее толщины. Но и здесь звук - это показатель энергии, а толщина струны количественное выражение материи. Так что, позволим себе повториться, говоря, что зависимость качественных изменений от количественных обусловлено взаимозависимостью массы и энергии.
    Впрочем, для Гегеля, быть может, единство и борьба количества и качества не столь существенны, нежели главный вывод, следующий из «Учения о бытии», который сводится к понятию о бесконечном и конечном.
      - Бесконечность – есть для себя бытие, потому что нет ничего другого, - подытоживает эти свои головоломные тезисы профессор Попов.
      И знаете, я опять в затруднении. Я никак не уразумею понятие Гегеля «для себя бытие». С одной стороны всякое бытие осуществляется в первую очередь для себя. С другой стороны об этом бытии можно знать только в том случае, если оно существует для иного. Иначе оно есть самое настоящее «ничто». Скажем, бесконечность космического пространства, оно бытие для самого пространства или для космических объектов? А может быть, это эгоистическое понятие «для себя» вообще неуместно и абсурдно? Ведь для себя – это некое целеполагание какого-то субъекта, который отделяет себя от всего иного, и даже отрицает все иное. И, пожалуй, единственным кандидатом на роль такого субъекта является само «ничто», особенно, если подразумевать под ним некий дух.
      Впрочем, профессор Попов примером бесконечности объявляет общество. Дескать, обществу и присуще «бытие для себя» любимого. И это еще более странно. Разве общество бесконечно? Оно, разумеется, не имеет определенных границ, но и понятие «продукты» столь же аморфно. Тем не менее, продукты могут закончиться. А общество? Общество, правда, можно представить в виде развивающегося организма, но оно существует в определенной среде. Притом не только природной. И эта среда определяет возможности общества, а также перспективы его развития. И при определенных условиях общество вполне способно прекратить свое существование. Примеров тому хватает.
 

Почему синяки синие

(Заколебаба) 		  10  Водка и вино  2023-08-28  2  142
Тама, где здесь я стою,
Существую я весь и пью!
Как по Гегелю совью нить
Почему не бросаем пить:
Когда пешкой ферзя бьём,
И идя на подъем- пьем!
Кто объемные - за объем!
На подъемные тоже пьем!
Кто со стажем-вся сила в ём!
...К слову, скажем и за объем-
Рассуждения здесь примерные,
Скажем я весь и ты- трехмерные!
Не такие уж мы огромные,
Но, как выше сказал - объемные!
Кстати, выпью когда, я не много ем...
И за хвост кота... вместе с Моголем-
Начертательно- философские
Три проекции наши - плоские!
А проекции проекций- линии!
Вот поэтому "синяки"- синие!
<< Новее
1 2
| Скрыть тексты

 Добавить 

Использование произведений и отзывов возможно только с разрешения их авторов.
Вебмастер