Скажи, куда ты катишься, наш мир рациональный?
С того столпотворения, что выдал Вавилон*,
Стоит у нас, как памятник, вопрос национальный,
И нет ему решения ни ныне, ни в былом.
Различные религии, различные язы’ки.
Кто хочет единения, как минимум, чудак.
И сколько бы ни брякали бравурные музы’ки
Про этноконвергенцию, да всё это не так.
Какая конвергенция? Все злобны, как приматы!
Причем, оно без разницы, что тут, что за бугром -
Нацболы, хезболлаховцы и прочие фанаты
Впадают в исступление при возгласе «Погром!»
А всякие гуманности – всё это мимо, мимо…
От высшего сословия до мелкого жука
Всё это генетически, сиречь неисправимо -
Любая популяция тиранит чужака.
А что же обыватели? Кивают да зевают,
Самим от зомбоящика уже не отойти:
«Межрегионразвития чего-то ж развивает?
Должно быть, скоро явит нам концепцию Пути!
Ведь там такая партия - единая, как глыба!
Ужели не скумекает, куда махать веслом?
Вот нас пока не трогают – ну, и на том спасибо!
А тем, кому достанется – считай, не повезло…»
Пока же теоретики форми’руют устои,
Есть легкое решение – нацболовец, ликуй! -
Стена размежевания, решение простое:
От Пушкина до Галича – всех выслать за Кукуй!
Все рожи неславянские – за море голубое.
Останутся лишь местные для собственных утех!
Все громче, громче музыка погромов и побоищ.
О ком набатит колокол? О нас, дружок.
О всех…
* Имеется в виду библейское Вавилонское столпотворение, которое последовало после решения Бога раздать разные языки народам для порождения взаимонепонимания и предотвращения строительства амбициозной башни Вавилонской, посягающей на Его величие...
Жил да был один художник, жизнерадостный вначале,
Да с годами потускнели и веселие, и прыть,
Но зато он научился разговаривать с вещами,
Так что даже старый зонтик он умел разговорить.
Он берет его с собою и гуляет по аллеям
Исторического парка от калитки до пруда,
И беседует о жизни, наблюдая, как алеет
Утонувшая в закате невысокая гряда.
Растопыривает зонтик, если брызнули осадки,
И легко отодвигает надвигающийся фронт,
И тогда-то проявляет потаенные повадки,
И бубнит над головою распоясавшийся зонт:
Где он был и что он видел, как дела и настроенье -
Подвывает помаленьку, непогодою гоним.
Отличается, однако, небывалым самомненьем -
Он в ответе за здоровье тех, кто пользуется им!
Или вот еще картина: наш художник у камина
И просвечивает красным сухощавая ладонь.
Для него во всех аптеках нет полезней витамина,
Чем мерцающие угли да пылающий огонь.
Он беседует с камином и с поленьями толкует
О сегодняшней печали и бессмысленном былом,
И огонь на то вздыхает, и на вазочке бликует,
И напитывает вечер ароматом и теплом.
А приталенная ваза из китайского фарфора,
Нестареющий ребенок, озорная травести,
Замечательный напарник для большого разговора -
Словно ракушка, бормочет, если к уху поднести.
И беседует художник среди бликов, среди пятен
С образцами интерьера в оглушительной тиши.
Он, конечно, не лунатик, не напился и не спятил.
Просто, умерли родные.
Не осталось
Ни души.
Трещали поручни у кассы,
Народ валил, как на пожар...
Он был в поэзии Пика’ссо,
Дали, Дега и Ренуар.
Светились груши, треугольны,
В его чудны’х антимирах.
Поэт обязан быть крамольным,
Преодолев хулу и страх.
Сдержать отчаянно не в силе
Его напор, как ход реки,
Его с трибуны поносили
Рассвирепевшие царьки.
Но над кремнистою дорогой
И отражением в глазах
Парила чайка – плавки Бога
В необозримых небесах.
Одев Всевышнего по моде,
Он проживал в Его тени
И продлевал не по погоде
Короткой оттепели дни.
Но у конструкции вселенской
Главнейший привод – это свет.
К нему вознесся Вознесенский,
Господней милостью
Поэт.
«В переднем приводе сознанья души еще маячит что-то – от поминальных досвиданий до вязких приступов зевоты. Тебе не колко и не больно. Соломка, вроде бы, не жмет, отмеряна семь раз, довольно точно. Только вот на переходе перепутий все ищешь новый светофор, а твой маяк и тускл, и нуден, все освещающий забор. И ты простишь ему пенаты за расстояние и блики. Ты прожил литеры и лики. И выжал столько, сколько надо.» (Татьяна Китаева)
На пространство давит время. И под гнетом груза лет незаметно, по ангстрему, сокращается ось Z. Вырождается трехмерность до двухмерного листа и теряет достоверность постепенно высота. Сон-работа-сон-работа-… с перерывом на обед. Чаще приступы зевоты, ниже планки у побед...
По планете, плоской в сути, позабыв о выходных, бродят выжатые люди. Люди-тени, люди-жмых…
/прогулка осенним лесом и голосовая полифония
в шедеврах “Good vibrations”, “The sound of Silence”
навеяли/
Гуляя под сенью осеннего леса
Услышал я пенье крутого замеса,
Возможно балладу, скорее сонату,
Весть хор тишины будто пел мне кантату…
Пел тенором первым молоденький граб
О том, что под ветром он очень озяб,
Поддержан был тенор разлапистым клёном,
Напомнил певца он с густым баритоном,
Гоня прочь тоску одиноких мужчин,
Сопрано запела капелла осин,
Роняя листву, словно девушек слёзы,
Подружкам контральто подпели берёзы
И голосом тонким, как будто свирель,
К ним россыпи альта добавила ель,
А кряжистый дуб стал хорала окрасом,
Вся живность лесная согнулась под басом!
Не выдержал я, как какой гамадрил,
Забытым фальцетом из детства завыл…
Мой голос ужасный прервал дивный хор,
Лишь эхо ветвями шепнуло в укор:
- Спугнул ты нарочно наш Звук Тишины И мы умолкаем до самой весны!
Весь вечер воздух был тягучим от томленья
И в нем задолго предугадывался дождь.
И наконец, отринув всякие сомненья,
Вонзилась молния в залив, как в спину нож.
И тут же ливень навалился из-за леса,
И под забег его, похожий на заплыв,
Всю ночь чеканщики чеканили железо
На старой крыше, перекуры позабыв.
И в результате сей работы многотрудной,
Стремясь к природы пробуждению поспеть,
Они счеканили блистающее утро,
А также солнца ослепительную медь!
разбудило пламя тени,
и никто не виноват,
что помчалось наше время,
невзирая на фальстарт.
и осталось нам с тобою
потянуться,
скинуть плед…
с той поры идем с толпою,
глядя времени вослед.
справа - древки,
слева – стяги,
под ногами - колея,
и везде шумят бродяги -
миллионы «ты» и «я».
между выдохом и вдохом
топчем розы и бурьян.
шаг – эпоха. шаг – эпоха.
не понять, где инь, где ян.
то бегом,
то вскачь,
то сидя,
год за годом, день за днем
ищем, любим, ненавидим
и, прощая, узнаем,
что уже готовы к тризне,
что повсюду миражи,
что не смерть изнанка жизни,
а изнанка смерти – жизнь.
В сугробе лежа у обочины,
Собака воет озабоченно,
А если даже озадаченно -
Имеет право, однозначно.
Собачьих горестей касаемо,
Собаку выгнали хозяева.
Пускали раньше и в гостиную,
Да постарела, пахнет псиною.
Они пивко сосут с салакою,
Они смеются над собакою,
Они собаке машут ручкою -
Теперь зовут ее вонючкою.
Она лежит копной лохматою
С судьбою, напрочь поломатою,
И принимает эти почести,
И лишь слезу пускает по шерсти.
Но через вьюги завихрения
К ней опускаются видения,
Как будто с юною хозяйкою
Она проносится лужайкою
Еще не старая, не сивая,
Еще, как девочка, красивая,
Еще такая беззаботная,
Еще хозяевам угодная.
Но тьма сгущается морозная
И ночь качается беззвездная,
И ночь колышется метельная,
Как наша подлость, беспредельная.
Наутро кот из дома вылезет,
Собаке косточку он вынесет,
Но, где была собака брошена,
Всё белым снегом запорошено…
О чем поет поэт, пошедший по этапу?
Наверное, про дом, любимый позарез?
А может, он поет тихонько про Итаку,
Где устриц подают к шезлонгу на заре?
Не знаю - не бывал, не шел, не привлекался.
Тьфу-тьфу, как говорят, спаси и сохрани…
Хотя и бунтовал, хотя и пререкался,
Хотя и навалял достаточно херни.
Да речь не обо мне, есть темы актуальней.
Упечь его в этап - подумаешь, делов!
Но все-таки, друзья: опальный и охальный,
О чем поет поэт под звуки кандалов -
Когда упала ночь, как черная заслонка,
А в бархате небес шедевры Фаберже,
И нету ни хрена - ни устриц, ни шезлонга,
Лишь мертвая зима да музыка в душе?
Пока мы колесим по мирному сабвею,
От боли и тоски с закушенной губой
Он смотрит нам в глаза и, по Хемингуэю,
Как колокол в ночи, поет о нас с тобой.
(несмешное)
Ни к чему чужие палестины,
Мне б в село, где пруд и сеновал,
Где у церкви тонкий стан рябины,
Дуб могучей ветвью обнимал.
Мне туда, где со святой иконы,
Что с поры неведомой висит,
Поглядит Господь недоуменно,
Будто спросит: ты ли, блудный сын?
Здесь теперь большие перемены,
Здесь опять "дают стране угля".
Так, что от стыда краснеют стены
Древнего российского Кремля.
Здесь всё просто - на кол, или дыба.
Проще - пуля или нож в спине.
Не велик, однако, нынче выбор
У людей в своей родной стране.
Память стёрла след о старых ранах,
Не скулит мятежная душа.
Счастье я искал в далёких странах,
Но его там нету ни шиша.
Попрошу спасительного шанса,
Прах стряхнув с отяжелевших ног:
Дай, Господь, мне время надышаться
Пылью от не пройденных дорог?
***
Ни соринки на полу некрашеном,
Стол накрыт, постелена кровать.
Ничего на свете нам не страшно,
Страшно только веру потерять.
От палат Московского Кремля,
Расцветала РУСЬ, свята земля.
От церковных православных звонарей,
Разливался звон в простор пяти морей.
В светлом звоне утром нежится Москва,
Твои церкви помнят таинство ХРИСТА.
Звон Московский чтит хранителей веков,
Кто вставал на бой под звон колоколов.
ПР. Свежим утром с куполов прольётся звук,
Нежным эхом с тополей сбивая пух.
Светлым звоном добрым сердцем в час зари,
Признаётся всем Москва в своей любви.
Мы издревле род славянский во ХРИСТЕ,
Мы издревле верим богу и мечте.
Мы славяне наши помыслы чисты,
Наши цели до Космической версты.
В светлом звоне утром нежится Москва,
Твои церкви помнят таинство ХРИСТА.
Звон Московский чтит хранителей веков,
Кто вставал на бой под звон колоколов.
ПР. Свежим утром с куполов прольётся звук,
Нежным эхом с тополей сбивая пух.
Светлым звоном, добрым сердцем в час зари.
Признаётся всем Москва в своей любви.
Я люблю, присев у печки,
Распахнуть пошире дверку.
Бересты зажечь колечки.
Накидать лучинок сверху.
Заживёт огонь, забьётся,
Облизав бока дровишек.
Дым колечками завьётся,
И в трубу – гулять по крыше.
Постепенно набирая
Злость и, с треском, сатанея,
Пламя в топке заиграет
То рыжея, то алея.
Запоют поленья паром –
Дух смолистый, разогретый.
И обдаст дымком и жаром,
Возвратив частичку лета…
Идет Кавказская война.
И в этой новости не фронда.
Сегодня радиоволна
Порой звучит, как сводки с фронта.
Дрожит окрестная земля -
Шагают мрачною толпою
Сыны имама Шамиля
С гранатометом под полою.
Сначала верилось с трудом,
Потом, увы, вошло в привычку:
Опять взорвали где-то дом
И обстреляли электричку.
И не спасают сталь оград
И милицейские заслоны:
Опять на празднике теракт
И вой сирен, и кровь, и стоны...
Взорвали воинский состав…
Потери множатся в отчетах
И смерть, косою поблистав,
Довольно щелкает на счетах.
Кавказа дети под пятой
Разнокалиберных Аль-Каид.
Но что ведет их на убой,
На душегубство их толкает?
О лучшей участи ль мечты -
Чтобы отныне, мол, и присно?
Замес повальной нищеты
С религиозным фанатизмом?
Стремленье жить в иной стране?
К упокоению в нирване?
Подзаработать на войне
Неистребимое желанье?
В народе вызревшая страсть
Уйти на новые орбиты?
Иль накопившиеся всласть
На метрополию обиды?
А может, боль своих потерь,
Не уместившихся в реестре?
В душе ворочается зверь,
Голодный зверь кровавой мести…
Но бунту надобен толчок!
Как утверждал один оратор,
Земля ведь, в сущности, волчок -
Своеобразный сепаратор!
И если местному князьку
Не ублажить свою харизму
И есть обиды на Москву -
Тут и предлог к сепаратизму!
И вот он точит вострый нож,
И ждет особо темной ночи…
И в мировом масштабе тож,
Таких примеров - сколько хочешь.
Да их тут целый чемодан -
На метастазе метастаза:
Стамбул и Белфаст, Иордан,
И Сомали, и сектор Газа,
Тибет, Ирак и Индостан
(где так поют, такие пляски!),
И непокорный Курдистан,
И независимые баски.
И все они за лучший путь,
И всех упомним мы едва ли,
Но не могу не помянуть
Еще Сухуми и Цхинвали…
У всех специфика своя,
Свои подспудные резоны,
Но плач исхода бытия
Не умолкает похоронный.
И все воюют вновь и вновь
С неумолимым постоянством
Кто – за величие богов,
Кто – за границы и пространство.
По миру бродят волны зла,
И если мы заглянем в прессу,
То несть сражениям числа
И завершения процессу.
И здесь не выручит указ,
И не спасут былые гимны.
И пахнет порохом Кавказ,
Когда-то столь гостеприимный.
Как неуклонная волна,
Нас постепенно накрывая,
Идет Кавказская война...
А может, Третья мировая?
Пускай очень много во мне настроений.
И я при письме допускаю помарки...
Но я-не мозаикой сложенный гений
Из множества гениев, чтимых и ярких.
В моих настроеньях так много отличий.
И образов разных скрывается столько!
Но если я сдохну (надеюсь, не нынче),
То я не рассыплюсь на кучку осколков.
Я- тихий котёнок...И злобная львица...
К кому-то с любовью, к кому-то с опаской...
Но в зеркале вижу СВОИ только лица.
Ведь я- это Я, а не кто-то под маской...
Да, он узнал его - заложника удачи:
«Совсем седой… Ну, вот и встретились. Не рад?
Ты, как всегда, одет в костюмчик от Версаче,
А мне давно к лицу спецовка «Техноград».
Я помню, как тогда – в студенческие годы,
Ты часто говорил: «Карьера - это всё!»,
Что у станков стоят не люди, а уроды,
Что стая журавлей, по сути – воронье.
Ты как-то мне сказал, что истина в… нахальстве,
Что «мазать» нужно так, чтоб «ехать» далеко,
А я, как ты, не мог - с конвертиком к начальству,
И до сих пор не пил ни «бренди», ни «клико».
Ты шел по жизни вверх, я – плелся где-то ниже.
Ты к шефу - с коньяком, я - с кулаком… и вот:
«Столярка» и друзья (они не из Парижа),
Которым ты бросал презрительно: «Народ».
А я, представь, здоров, живу без передышки…
Не сглазить бы, тьфу-тьфу, ведь я здесь тоже гость».
Он трижды постучал по деревянной крышке,
Прокашлялся и вбил в нее последний гвоздь.