Вроде утро... Расторглись нечистые силушки,
Встал рассвет, как попавшийся - к стенке стекла...
И охота синице заламывать крылышки -
Мол, проснись, человек - тут такие дела?
В левом ухе заклинит от клёкота зычного -
Ты чего голосишь, как тунгус на слона?
Мир как мир, и дела - ничего необычного:
Наводненье с пожаром, да мор, да война...
Там никто не одумался, и не раскаялся,
А моё подсознанье гудит, как вокзал -
Сам от мыслей пол-ночи бессонно промаялся,
Одеяло на узел ногой завязал!
Порывался опомниться, взять себя нА руки,
Да нажать на спокойствие, как на курок -
Но взошли под кадык нелюдимые навыки,
И синица вдобавок пророчит не впрок!
После дождика в среду мы всё перемеряем -
Где окурок от морока, где суета -
И не надо мне тыкать в глаза недоверием,
Фанатизм - оно тоже, лузга ещё та!
И пичуга в окне - не примета, а лирика...
Улыбнусь, да вздохну - а послышится всхлип:
Что у ней на головушке - отсвет от нимбика,
Или клок седины, или пепел прилип?
«всё видишь только ты
бо сверху так ловчее
наказываешь нас
и милуешь,порой
и под твоей стопой
крылатые качели
а нам внизу Содом
и вечный геморрой..» (Ingmar Lindmarck)
***
Когда сойдут снега,
и высохнут капели,
и все тропинки в рай
пыреем зарастут,
на дальних берегах,
где всех давно отпели,
как будто невзначай
проложишь свой маршрут.
Кругом одни пеньки
и дикие опушки:
ни птицы, ни зверья.
Лишь звон пустой земли.
За далью огоньки
у сгорбленной речушки…
Там тени говорят,
и мечутся вдали.
Туман и грязный шлейф
ты вымесишь умело,
и слепишь целый мир
причудливых фигур.
Дыханием согрев,
закончишь делать дело,
устроив щедрый пир
для дураков и дур.
Закончится пора
бесплатного разлива -
петлёй голодный шнур,
на грудь - тяжёлый крест…
Лишь пена на губах
от воплей и призывов –
мир дураков и дур
начнёт друг друга есть.
Реветь, стенать, орать...
И рвать на части ветер!
Вновь падая, вставать,
плестись в зарю без сил,
где солнечный оскал
горяч и ярко светел.
И к выси вопрошать,
и солью голосить:
«Небесной манны нам
подбрось!
Ну чё те стоит?
Свеча трещит, горя…
Подкинь тепла взаймы!
Жестокий наш бедлам
хреново ты построил!
Теперь долбишь зазря!
Не виноваты мы!»
Обескровленный враг это всё-таки враг
Недобитый подранок опасен вдвойне.
Мы привыкшие к блеску победных атак
Здесь по горло увязли в мышиной возне.
Покорялись нам страны за несколько дней
В их столицах гремел наш победный парад,
Почему всё не так в этой дикой стране?
Почему за пол года не взят Сталинград!?
Сколько в Волгу стекло крови наших солдат?
Холод русской зимы из еды - что найдёшь!
Нет ни сил, ни желания брать автомат,
И грызёт беспощадно нас русская вошь!
Здесь, похоже, найду свой последний приют,
Закопают меня - если будет кому.
А вот дома уже - пусть напрасно не ждут...
Я позорную смерть здесь покорно приму.
Если кто-то потом, вдруг, услышит мой крик
Наш урок заклинаю вас помнить в веках!
Не пытайтесь плести против русских интриг
Чтобы снова не быть - как всегда - в дураках...
Мне от Бога досталось одно ремесло -
Непокорным быть, вздорным, беспечным.
Я по жизни несу этот свой - статус-кво,
И сегодня хочу роль свою видеть в вечном.
Мне не надо поддержки, усилий извне,
Ходатайства сподвижников и проходимцев.
Я живу, как положено, жить мне в стране,
Изувеченной подлостью тихих-мздоимцев.
Но ведь, так и они, наделённые силой, -
При рождени крестик повешен на грудь.
Внешне им стоит выглядеть скромно и мило,
Ради Бога, пускай,тут не в этом ведь суть.
Есть дыхание жизни, восходы, рассветы,
Повседневная блажь, суета средь сует.
Чередуясь, сезоны, даруют всем лето,
Планетарным движеньем загадочный свет.
Но всё тот же вопрос, непомерный по силе,
Чем мой путь обозначен меж ярких светил?!
Чьи усилия, кроме дыханья Кармила,
Надо мною зависли , что Бог положил?!
Живите свободно, ни зла, ни обид не копите.
Обида одна из терзающих душу оков.
Простите меня, если знаете повод к обиде,
И будете сами простимы во веки веков.
Пусть знатоки меня не судят строго
(Я в этом деле сам не меньше строг),
Но я сравнил себя сегодня с Богом,
Не вообще, а для тебя я бог.
Как и его, не видя и не слыша,
Читая лишь словес моих талмуд,
Ты веришь в то, что я всех прочих выше,
Что я безмерно добр и так же мудр.
И вот уж крест нести свой легче вроде,
И вместо серой краски свет над всем,
И дух мой с выси до тебя доходит
Посредством писем тёплых и поэм…
Но Бог от нас далёко-предалёко
(«И есть ли он?» − мелькнёт в мозгу порой),
А рядом ходит щедрый и высокий,
Пусть трижды грешный, но зато земной.
И здесь всесильный бог, увы, бессилен,
И, может, только, может быть, когда
Тебя отхлещет ливнями косыми
Тупая одиночества беда,
Вернёшься ты обратно блудной дщерью
И, как весной соловушка поёт,
Попросишь нежно у меня прощенья
За долгое молчание своё.
И я прощу тогда, куда я денусь,
Не упрекну в ответ, не оскорблю,
Опять воскресну к жизни и надеюсь,
Ведь я, как Бог людей, тебя люблю.
Четыреста тысяч км до Луны.
На визе семнадцать пятьсот с копейками,
в кармане мятые полторы,
надорвана тыща под лентою клейкою.
На знаке сорок. На спидометре сто.
Между С5 и Х6 вклинюсь.
Если стоит хоть один за кустом,
полторы светят те же, но уже в минус.
Зима, минус десять. Лет - шестьдесят.
Из тридцати двух - пятнадцатью клацать.
Нервов комком лишних двадцать висят.
Тридцать шесть и шесть. На часах двенадцать.
Мне близко, в шесть тридцать встаю с утреца.
Четыре четверти приёмник мусолит.
В квартире три комнаты.
В штанах два яйца.
В голове одна мысль:
рядом - ноль.
Числа закончились.
Мрак и тишь.
Рваный нирванный мой сон - чýток.
...
А до Луны ≈ че-ты-ре-ста тыщ...
Вою лететь ≈ четырнадцать суток.
Что б я был без тебя,
окрылённой и нежной?
Только удаль без края
да силы размах…
Ты меня в этот мир
из пучины кромешной
Принесла на своих
терпеливых крылах.
Подарила в друзья
соловьёв и туманы,
Научила жалеть
то, что горько болит.
И покуда я жив,
для меня неустанно,
Как совет и любовь,
твоё сердце горит.
Ты мне песня в пути,
что упасть не давала
На пиру и в страду,
на жестокой войне.
Где маячил предел,
и меня не хватало,
Мы с тобой всякий раз
управлялись вполне.
Ах, как время спешит,
промедлений не зная,
И ложится морщин
за чертою черта.
Это грустно, но ты
не печалься, родная,
Для меня неизбывна
твоя красота.
Я хочу, никакой
не сдаваясь обиде,
Ликованьем встречать
свет родимых очей,
И смотреть на тебя,
и вовек не увидеть
Беззащитно горючей
слезинки твоей.
Этот материал уже публиковался три года назад. Решил напомнить. Уж больно событие для меня важное, да и другим, может, небесполезно будет прочитать.
Третье февраля… Обычный день календаря. Ни тебе красной даты, ни даже выходного, как, например, в нынешнем году. Но для меня это число особенное. Под стать дню рождения. Собственно говоря, это и есть мой второй день рождения.
За долгие годы воздержания от спиртного я уже привык к своеобразной реакции моих соотечественников. Узнав, что я не пью, они пробуют уточнить: «Как не пьешь? Вообще?» Услыхав, что не пью совсем, продолжают допытываться: «Ну, а если, например, день рождения? Свадьба? Поминки?» Слыша мое решительное «нет», впадают в глухое беспокойство: «А если встретил бывшего однополчанина? Одноклассника?» Ну и так далее. Лицо у собеседника становится пунцовым, зрачки расширяются, еще немного, и его хватит удар. Чтобы не допустить этого, перевожу разговор на другую тему, и собеседник понемногу успокаивается.
Да, дорогие друзья, ровно пятьдесят лет назад я выпил последний стакан вина и с тех пор − ни-ни. Вспоминаю свой «послужной список» и просто оторопь берет: я ли был это? Две отсидки по пятнадцать суток, штрафы за мелкое хулиганство, трехнедельные загулы, медвытрезвитель… Мой паспорт уже лежал в милиции, где меня должны были оформить на принудительное лечение на один или два года. Полетел бы мой университет (я учился заочно), забрили бы в армию на два года (так я отслужил год после окончания универа). Больших трудов стоило уговорить отца пойти в райотдел забрать паспорт с твердым обещанием бросить пить. Милицейский начальник долго не хотел отдавать документ, а потом в сердцах швырнул его отцу («вы же через месяц придете просить, чтобы сына забрали!»)
К счастью, начальник ошибся. Ни через месяц, ни через год отцу не пришлось обращаться в милицию за помощью. Поскольку я, как говорится, завязал. Правда, после предыдущих моих должностей инженера, мастера (у меня был еще техникумовский диплом) пришлось поработать грузчиком (а шлакоблоки были тяжелыми!), слесарем на сборке, но как-то все выровнялось. Окончил университет, отслужил в армии, встретил молодую красивую жену, нашел работу по душе и призванию. И что не менее важно, со мной было и остается мое творчество. Как и много лет назад, радуюсь публикациям, момент истины для меня – выступление со стихами перед слушателями, счастлив оттого, что есть своя аудитория, которую я люблю и мнением которой дорожу.
А что же спиртное? Для меня сегодня это как инопланетная субстанция, которая что есть, что ее нет. С болью наблюдаю, сколько людей по этой причине гибнет, рушатся семьи, здоровье. Но здесь каждый решает сам для себя. Чего в корне не приемлю, так это романтизации вина в любом ее проявлении. Даже самые талантливые произведения, написанные в этом духе, для меня не более, чем графоманская дребедень (вино − это не то, что достойно поэтизации!) И с грустной улыбкой воспринимаю доводы защитников «культуры пития».
Третьего февраля по установившейся традиции жена приготовит что-то вкусненькое (грешен, люблю поесть). За разговором вспомню бывших своих друзей и приятелей, которые по невоздержанию преждевременно ушли из жизни. Мысленно еще раз попрошу прощения у родителей, которым в свое время доставил столько горя. И, конечно же, вознесу благодарность Богу за то, что отвел меня от самого края пропасти, даровав пятьдесят лет полноценной, здоровой, а то и замечательной жизни.
Средь профессий нужных, разных
Позабыть никак нельзя
О помощниках прекрасных,
Тех, кто лечит нам глаза.
Помогли – и вот уж снова
Разглядим хоть за версту
Разворот плеча мужского,
Ножек женских красоту.
Докторов мы помним лица,
И желаем им сейчас:
− Пусть всё будет, как в таблицах,
Что висят, друзья, у вас.
Радость – истинной, большою,
Словно самый верхний ряд,
Ну а грусть – внизу, строкою,
Что не все и разглядят.
Время в гуще событий за мной торопиться устало
И уснуло — в прорехе веков у менял на весах.
Затерялась душа в тихом шорохе мелких кристаллов,
Может, в мёртвой пустыне, а может — в песочных часах.
Погрузившись в себя, по барханам текут ручейками,
Иногда с высоты заструится сухая река —
Отрешённые души в стеснении трутся боками,
Истираются в пыль, исчезая в песках на века.
Может, это реальность, а может — мираж, или небыль.
Перевёрнутый мир забывает свой сон и покой...
И вздымает песок никому не понятное небо —
Это кто-то снаружи коснулся вселенной рукой.
Может, всё за грехи или чьи-то желания плата.
Мир и ночью, и днём, ожидает привычно конца.
В необузданном гуле самума печальный крылатый
Иссечённым крылом обметает крупинки с лица.
Это просто душа в полной схожести с множеством стынет,
Растворяясь в навеянном свыше мистическом сне.
В благодарной молитве склоняет барханы пустыня
Перед грозными силами жизни и смерти извне.
Что в песочных часах? Может быть, это важно кому-то?
Перевёрнутый мир — и песчинки вздымаются ввысь!
За пузатым стеклом, словно жизнь, истекает минута...
Впрочем, это не важно. Могу без неё обойтись.
Понасыпало снега, понаморозило,
Жизни темп устремился к нулю,
Натаскаю побольше поленьев березовых,
Жарко печку в избе натоплю.
И не буду спешить никуда, пусть метелица
Всю природу утопит в снегу,
А душа моя пусть возле печки согреется,
Как под солнцем цветок на лугу.
Водружу я на стол себе чайник и пряники,
Потому как совсем не приемлю вино,
И спокойный такой, и от чая румяненький
Буду молча смотреть на сугробы в окно.
Счастливец тот, кто на закате лет,
Переборов препоны и коллизии,
Не проклинает путь свой трудный жизненный,
И, не боясь за свой авторитет,
Без страха быть соседями пристыженным,
Готов резвиться словно юный шкет:
Забыв на время возраст и здоровье,
Ремень отцовский, порку от родителей,
Скользить по ржавой, частью сгнившей кровле,
На зависть всем внизу стоящим зрителям.
Два пальца в рот и молодецким свистом,
Встревожив тучи белых голубей,
Поднять их ввысь, туда где небо чисто,
Как это было в юности своей.
Пусть безвозвратен будет день вчерашний,
Но старость - не помеха, говорят.
Счастливец тот, кому "срывает башню",
Когда ему давно за шестьдесят.
Во всем здесь слышен запах старины,
Ядрёной, мощной, как удар по темени,
И патефон, стоящий у стены,
В беспамятьи забытый без вины,
Готов нам послужить машиной времени.
в тему нашего с Дейтерием диалога о поэтических переводах
единственный мой опыт поэтического перевода:
Ив Бонфуа. Снег
подстрочник
Он пришел издалека, он шел дольше, чем дороги,
Он коснулся луга, охры цветов
Своей рукой, пишущей дымом,
Он время пересилил своей тишиной.
Сегодня вечер особенно светлый
Из-за снега.
Листва над крыльцом как будто пылает
И влажен хворост, принесенный со двора.
перевод
Он пришёл издалёка невесомым обманом.
Он касается луга, тёмной охры цветов.
Словно дымом белёсым, новосёлом-туманом, -
Тишиною наполнить время жизни готов.
Вечер нежен и светел, дышит свежестью снега,
Но пылает листва на кустах у крыльца...
Вот ещё один день двадцать первого века
Тает лёгким снежком, чуть касаясь лица.
Где лес шумел и радовал,
Гоня тоску-печаль,
Сегодня неоглядная
Просвечивает даль.
То под наркозом осени
(Ведь без него больней)
Деревья листья сбросили
С густых своих ветвей.
И мне явился с ливнями
Осенних лет черед.
И, как дубы с осинами,
Веду потерям счет.
Дней, лиц ушедших видео
Пронзает аж до слез…
Но не придуман, видимо,
Душе моей наркоз.
Хоть и родился я намного
Поздней, чем кончилась война,
Безруких видел и безногих,
И боевые ордена,
И моложавых ветеранов
От роду тридцать-сорок лет...
Однажды как-то я в чулане
Увидел Сталина портрет.
Я любовался тем портретом,
И почему-то мнилось мне,
Что воин, именно вот этот,
Был победителем в войне.
И про усатого солдата
Просил я взрослых рассказать,
Но молча унесла куда-то
Портрет рассерженная мать.
Я бабушку спросил на ухо:
"Быть может, это был мой дед?"
Но та ответила мне сухо,
Тайком перекрестившись: "Нет!"
И больше обсуждать не стали,
Какой ценой далась война,
Кто был такой товарищ Сталин,
На ком и в чём была вина.
Мне позже снился победитель,
И про войну я видел сны,
Но деда так и не увидел,
Он не вернулся с той войны.