Свечка пыхнет, догорая,
Нам отвесив по лучу.
Не печальтесь, дорогая,
Вставим новую свечу.
Свечек нету? Тож’ неплохо.
За окошком тишь да гладь.
Не печальтесь. Слава богу,
Есть еще чего вставлять!
Звыняй, народ!
Не смог удержаться от плагиата.
Люблю я Ильфа с Петровым!
Снова вечер и голубой самоварный дым стелется между дачными соснами.
Просторная, полная диковинного весеннего света городская улица запружена проходящим коровьим стадом. Пастух Лазарь Сорокин, по кличке «пешеход», важно бьёт сопли оземь не слезая с лошади. Из под штучного довоенного фурагана ярко-жёлтые, как у кота, от долговременного употребления горячительных напитков, горят неугасимым огнём чуть раскосые пастушечьи глаза.
Где-то наверху высадили со звоном стекло.
Из дома культуры вышел круглый человек в брюках интенсивно абрикосового цвета, растерянно оглянулся по сторонам и исчез в открытом канализационном люке.
В пивном ларьке, как испанцы с индейцами, шумно торговала Дарья Гуляй-День. Она была глупа, нахальна, и её преклонный возраст не позволял надеяться на то, что она когда-нибудь поумнеет.
В пивной очереди стоял Матвей Михайлович Любимов. Он с выражением живейшего интереса наблюдал за проходящим стадом.
Вдруг, бык-производитель по кличке Бориска шедший во главе, поравнявшись с открытым люком страстно замычал низким голосом, каким иногда среди ночной тишины вдруг горячо и хлопотливо начинает бормотать унитаз, а затем, должно быть с испугу, быстро оправился в люк. Оттуда взвыли голосом флейты постепенно переходящим в щенячий визг. Пастух Лазарь Сорокин засмеялся гадким смехом и свернул в переулок, гордо рассматривая свои самодельные лапти, на которые налипли коровьи лепёшки.
Щенячий визг из люка затих и несмелый голос нищего без квалификации стал звать на помощь. Проезжавший мимо на телеге иподромовский конюх Никита Гнуснов сбросил в люк верёвку и выудил оттуда бухгалтера столовой «Еврейские обеды» Валентина Сысоевича Бумажкина. Сысоевич был весь покрыт хлопьями Борискиного помёта и стал похож на ёлочного деда. Гнуснов при виде его судорожно перекрестился и с нервным смехом погнал коня дальше. Бумажкин, поведя вокруг себя сумасшедшим взором, глуповато хихикнул и фривольным полугалопом скрылся в дверях парикмахерской «Опопонакс», на дверях которой красовался незабываемый плакат: «Пока живы врачи-гинекологи искусство не умрёт!»
Из двора дома напротив, со звуком опускаемой железной шторы, выехал жёлтый автомобиль незаконного сына директора треста столовых. Сын был в новом резиновом плаще и от него исходил одуряющий калошный запах.
Пивная очередь оживилась.
На задней правой дверце автомобиля углём было написано нецензурное выражение поносящее районного спекулянта Агопа Минаевича Обшиашвили...
Сам Агоп в это время находился в общественной бане, достигнув седьмой степени опьянения, при которой он мог творить мелкие чудеса. Грузин томно смотрел на картину страстно мычащих голубей и что-то гундосил из Мопассана...
Банщик, устроясь в раздвижном трёхдюймовом кресле для ревматиков, тоже слушал, иногда восклицая: «Похабно.., но хорошо!» остальные молчали, как Лига Наций.
Вдруг Обшиашвили заикал с поразительной быстротой, дико огляделся и полез в окно. Спасать никто не стал, банный зал находился в подвале.
В эту напряжённую минуту молчание было прервано трубным сморканием радиоточки, и коровий голос начал: «Последняя спортивная новость. Молодой англичанин Роберт Плейтон, за шесть часов и двадцать минут переплыл Ла-Манш на металлической кровати, которую он оснастил поплавками и мотором».
«Да-а, уж!», - выдавил из себя возвратившийся с «улицы» Агоп Минаевич. На него зашикали.
Радио насморочным голосом продолжало: «Роберт Плейтон сказал: Я собираюсь проделать новый эксперимент: переплыть Ла-Манш в... гробу!»
После этой фразы зеркальный дубовый шкаф грубой рыночной работы «Гей славяне», стоявший в углу, со скрипом присел и развалился. Как потом выяснили эксперты, возраст умершего был три года. На мебельную фабрику в городе Убегайлове, постановлением местного банного профсоюза, была отписана жалоба на имя директора товарища Геморроя Диоскоровича Пищик-Заблудского. Спекулянт Обшиашвили, не растерявшись, тут же продал бане за тридцать два рубля и четыре талона на обед в «Еврейские обеды» бабушкин шкаф александровских времён, стоявший уже сто лет в чулане незаконно купленного дома разорившегося купца Паукова.
Когда поднялась на небо луна и её мятный свет озарил уставший за день посёлок, на даче несуществующего племянника великого анархиста князя Кропоткина Филиппа О.Кройца, начали собираться люди.
Бухгалтер Бумажкин появился с запада. Обшиашвили с востока, а незаконный сын директора треста столовых слез со стоявшего во дворе дуба. Также пришёл местный меценат, гинеколог Виктор Михайлович Небрежный. Огородами проник в дом заведующий «Опопонакса» Одеколон Панталонович Подбрюшкин, и на велосипеде приехали двое молодых людей, сыновья погребальной конторы товарища Геенина. Старшего звали Ромой (ему было 28 лет), младшего – Дусей (настоящего имени никто не знал). Оба были недотёпами.
Приятное исключение в этой компании составляла мать О.Кройца, восьмидесятилетняя Олимпия Генриховна, бывшая выпускница женской гимназии города Саратова. У неё были коротко остриженные алюминиевые волосы и лицо с оттенком купоросного цвета. Сидя в персональной плетёной каталке она подслеповато смотрела по сторонам и тайком поедала недельный запас сахара.
Союз старых меньшевиков был в сборе!
Появился столик с бутылочкой водки и заплесневевшим сыром – для мужчин, и нашатырный спирт с валерьянкой – для дам; собрания проходили бурно и хозяину часто приходилось отпаивать каплями свою мать, которой становилось дурно при виде плачущих в бессилии перед советской властью мужчин.
После предложения О.Крейца опрокинуть по первой, слово взял Обшиашвили именуемый в блатных кругах «Кондуктором» за умение продавать совершенно ни к чему не пригодные предметы в две цены.
- Господи! В последнее время у меня появились склонности к философии. Два дня и одну ночь я размышлял о нашем бытие и пришёл к выводу, что жить на этой планете только время терять!
- Не собираетесь ли Вы, уважаемый, покинуть нас и осчастливить своим прибытием Луну или Марс? – миролюбиво сострил О.Кройц.
Рома и Дуся, как по команде, ответили нездоровым смехом...
Агоп Минаевич не любил О.Кройца и этот очередной выпад моментально пометил карандашиком на своём манжете за номером 592, в тайне мечтая, при лучших временах, припомнить несуществующему племяннику все оскорбления сразу.
Предчувствуя надвигающуюся ссору вмешался гинеколог В.М.Небрежный с предложением опрокинуть по второй; для ясности!
Виктор Михайлович был яркой личностью и за свою сорокалетнюю жизнь повидал многое. «Я знаю всё на свете, а всем остальным интересуюсь!» - неоднократно восклицал он в пивной очереди потрясывая объёмистым портфелем яичного цвета.
Действительно, с ранних лет в нём стали проявляться всевозможные таланты.
Так, уже в три года он в совершенстве овладел всем нецензурным словарём дворника Тихона, а в шесть лет обыгрывал этого же Тихона в карты на деньги.
- Ты, барин, далеко пойдёшь! – льстя малышу, гнусавил дворник. – Меньше чем кондуктором на железной дороге тебя и не вижу!»
Сам Тихон был преисполнен глубокого страха к «железке». Когда-то, лет двадцать назад, он решился поехать на поезде в Астрахань, навестить старушку мать. В поезде у него украли казённый окопный тулуп, а на обратном пути всё остальное, и он вышел из вагона сгибаясь под тяжестью мешка с дынями, которые подарила ему мама. С тех пор он больше никогда не имел дела с железной дорогой. Дворник был суеверным человеком.
Годы шли, Витя рос, и первая его работа: подделка сторублёвой ассигнации увенчалась успехом; Витю посадили. Вышел он из тюрьмы возмужавшим и поумневшим, эдаким двадцатипятилетним художником-пушкарём!
Годы заключения не прошли даром, и через пять лет, уже, Виктор Михайлович достиг своего апогея.
Как-то в дождливую осеннюю ночь 1915-го он из трёх золотых сделал один и получил за это бессрочные каторжные работы. Только революция помогла ему сбросить каторжные оковы.
Шла война. Небрежный переехал в Москву и в трудных условиях военного времени окончил курсы фельдшеров-радистов.
Потом его отправили на Южный фронт. До окопов он не доехал, и вообще не любил освещать этот период своей жизни даже едва коптящей свечой.
«Сумасшедший дом, где все здоровы», - так записал он в своём дневнике события тех лет.
В тот вечер гулял я по парку беспечен,
Не знал, что судьба подготовит нам встречу.
Я даже и в мыслях не предполагал,
Как буду жалеть, что тебя повстречал.
Я шёл чуть вразвалку походкой красивой,
И мышцы наполнены внутренней силой,
А женщины, что на пути попадались,
Казалось, фигурой моей любовались.
Иду, согреваемый солнцем весенним,
Плюс мне прибавляет слегка настроенье
Пол литра отличнейшего коньяка,
И я на прохожих гляжу свысока.
Собой я увлёкшись, слегка зазевался,
И скорость прибавив, чуть-чуть разогнался,
А если б вперёд хоть разок посмотрел,
То я бы о встрече с тобой не жалел.
Представьте себе, как я прямо с разгона,
Со звуком столкнувшихся в сцепке вагонов,
Красивым своим ослепительным лбом,
Вплотную столкнулся с железным столбом.
Уж месяц прошёл, как зажила ключица,
И швы сняли в нашей районной больнице,
Я начал родных и друзей узнавать,
Но вот по ночам продолжаю кричать.
В.В.П.04.12.2020
-Я, мама, выросту, женюсь,
Уеду до Америки.
-Ты доведёшь меня, боюсь,
Буквально до истерики.
Возьмёшь невесту из своих,-
И покупай аж два билета.
Та можно думать, шо у них
Других невест на месте нету.
* * *
В мутном разуме полно идей, влекущих
В тень деревьев, где нет ветра – есть прохлада:
Если выпало родиться в райских кущах,
Тяжелее переносишь муки ада.
* * *
Перед Богом мужчины клянутся,
Кидаясь в последний бой,
Чтоб было, на что оглянуться
И что прихватить с собой.
* * *
Измерив полмира ногами
И с силами мерясь нечистыми,
Я раньше общался с богами –
Общаюсь теперь с атеистами.
Я боюсь стать успешным. Вдруг зависть врагов
Так на мне отольется финансовым штормом
Что не хватит карманов широких штанов
Уместить весь объем вероломных восторгов.
Будет мало двух рук, чтоб грести капитал,
Безрассудных страстей, воплощенных в реале
Я опять забубню, как безмерно устал.
Как стоять тяжело на таком пьедестале...
Поэта занесло в словесный ряд!
Там стиховые рифмы зрелись -
Вот у него глаза и разгорелись,
А рифмы сочные, как яхонты горят,
Но вот беда – с пословного наскока,
Откуда к ним он ни зайдёт -
Хоть видит око,
Да зуб неймёт…
Пробившись попусту час целый,
Поэт и говорит с досадою: «Ну что ж!
Словесный ряд хорош -
Да беден! Рифмы нету спелой -
Помрёшь, пока её найдёшь…
Кружился снег, ЗЕВС троекратно
Нёс стихотворную пургу.
Пора бы мне уже обратно
В уютный дом. Уже бегу.
Светили тускло звёзды в небе,
Не освещая в темень путь.
Мне вдруг подумалось о хлебе
(Хотя была не в этом суть) -
Бузил желудок без закуски.
Ловя снежинки в беге ртом,
Услышал: кто-то не по-русски
(А никого же нет кругом)
Лопочет что-то шепеляво.
Глаза привыкли к темноте -
Не может быть, оно вот справа -
КакаяФряНеХреньТеТе.
Перекрестился я с успуга
И ну бежать, что было сил
(У человека с речью туго
Бывает если перепил).
Кружился снег, быки мычали,
Блуждал в полях я и лесах.
Подумать мог о том едва ли,
Что повстречается мне САХ.
Привет, привет. Вискарь в стакане
Весьма галантно преподнёс.
Я выпил, он налево тянет,
На нас как-будто есть там спрос.
Костёр горит, вприсядку КсюХа
С О Анной, Невской и Донской
Танцуют - видимо под мухой.
Скрип снега. Кто здесь? - Gameboy
С литрушкой сладкого ликёра -
Девчатам в дар, чтоб после их ....
Что и случилось очень скоро.
САХ прочитал победно стих.
К нам именинник прибыл вскоре
Поэт великий - Тest-pilot.
Прочёл сегодня на заборе:
Стал старше прежнего на год!
Кружился снег....
продолжение: Жми сюда Страничка именинника:
Жми сюда