Вспышка справа!
Вспышка слева!
Ну, ко, быстро
Все с брони!
В землю носом,
Королевы,
И лежать там
Ни-ни-ни…
Эх, голуба,
Разве ж в мини
На ученья
Держат путь…
И врагу, и нам
Мученье.
В плащ-палатку
Завернуть!
Ну, а вы,
Чего лежите,
Изучаете в пыли?
Встали!
Снять противогазы!
А… уж сняли…
Ну, пошли.
(Из воспоминаний Перберта У. «Как родился пятилетний план»)
Давно это было. Пригласили меня, помнится, на шашлык. Время было ужасное, голодное. Кончилась революция, начался голод. Баранинки, свининки, говядинки и след простыл. Шашлычок замутили из того, что под руку попалось. Собачонка попалась в тот раз. Народу собралось немного, но одни начальники. Не забуду, как Пенин подкрадется бочком к Процкому, похлопает того рукой по заднице, улыбнется так ласково и скажет: «А вы, батенька, та ещё проститутка». Тот тоже улыбается без обиды всякой. Усмехнется сквозь усы Пталин, весело поблескивает своим пенсне Перия. Душевная была обстановка.
Пока мясо жарилось, Пенин повел меня в высокую башню.
– Пойдемте, - говорит, - милейший, я вам светлое будущее покажу.
Вошли мы в башню, а там одно окно. Круглое такое.
- Давайте, - говорит Пенин, - кинем взгляд на западные окраины нашей необъятной страны.
Кинули, а там такая красотища! А Пенин взял меня за локоток, подвел к столу и налил стакан водки.
- За процветание наших западных территорий, - говорит.
Выпил я, а Пенин обвел меня вокруг столба, приставил к круглому окошку, повернул какую-то рукоятку и предложил глянуть на восточные территории страны. И опять красотища, и опять к столу, и снова стакан, и тот же вояж вокруг столба к этому иллюминатору. Рукоятку повернул и обратил моё внимание на южные земли. И снова глаз не оторвать!
После четвертого стакана было даже больно смотреть на яркость красок северных территорий.
- Фантастика, - сказал я.
- Нет, - ответил хозяин. – Это подарок моих немецких друзей, калейдоскоп называется. Не понять вам пока этого, батенька.
А сам рукой за борт пиджака держится зачем-то и улыбается лукаво так.
Когда мы выползли на двор, творилось там форменное безобразие. Истолковав буквально слова Пенина о принадлежности Процкого к особам древнейшей профессии, Пталин и Перия трахнули дуэтом несчастного, не отходя от дымящегося мангала. Тот плакал, называл такие действия произволом и грозился написать жалобу в Лигу наций. Насилу успокоили, и то после того, как сам Пенин расстегнул ширинку и пообещал надругаться над плачущим польшевиком немедленно, поскольку промедление, по его словам, было смерти подобно.
Тут пришли Порький с Прупской и стали возмущаться. Порький тогда произнес своё знаменитое: «Человек – это звучит горько!» Пталин на это погрозил ему пальцем, Пенин дружески приобнял за плечо, Прупская расцеловала его взасос, и лишь Перия ничего не сказал и не сделал, оставив все на потом, Пвердлов только ухмыльнулся.
Шашлык удался на славу, вскоре все забыли о надругательстве над будущей жертвой мексиканского альпиниста и развеселились. Монополька лилась рекой, бродячего бобика трескали с превеликим удовольствием.
Позже заговорили о делах. Решили, что развиваться надо поэтапно. Например, лет этак по пять в каждом периоде.
- А если за пять не успеете? – скептически поинтересовалась единственная в этой компании дама.
Облажаться никому не хотелось, но выход нашел поруганный соратниками Процкий. Он предложил, без упоминания в выступлениях, исключительно для внутреннего употребления, число необходимых для реализации задач лет умножать на число ПИ. От названия Пи тут же и отказались. Порький, знавший людей не по книжкам, предположил, и не без оснований, что эти пару буковок сообразительные граждане примут за сокращенное непечатное слово, характеризующее аховое положения дел. Все согласились и решили умножать на 3,14. Пвердлов, как человек знавший толк в математике, особо в делении и вычитании, начал орать, как на митинге, что число само это приблизительное, а 14 сотых у него в периоде. Слушать портного не стали, на такие мелочи, как бесконечность вроде бы понятного и очевидного решено было наплевать. Велели Пвердлову приступать без всяких скидок на возможную погрешность с понедельника и разошлись кто куда.
Мы все служили по немногу,чему нибудь и где нибудь.
Пускай уж нету государства,что мы успели присягнуть,
но я,за нашу оборону, налью себе бокал,сполна!
Как бы здесь ни было хреново,но Родина - она одна!
Слагаю строчки, словно кирпичи.
Из них в поту ваяю монументы.
В стихах воздвигнутых поэт кричит.
Я высек в слове вечности моменты.
Мой стих громаду лет прорвет
И явится весомо, грубо, зримо,
Как некогда прорвал водопровод
И рукописи все поплыли мимо.
Полы я высушил, намокшие листы
Сложил в коробку внукам в назиданье.
Страницы с мыслями так девственно чисты.
Остались строчки лишь в компьютерном изданье.
Я ТАК ЛЮБЛЮ , КОГДА В МЕНЯ ТЫ ВХОДИШЬ !!
И ПАЛЬЧИКОМ БОЛЬШИМ ВСЮ МОЮ ПЛОТЬ ЗАВОДИШЬ !!!
ТВОЙ КАЖДЫЙ ВЕЧЕР НАЧИНАЕТСЯ С МЕНЯ !!!
НО А ПОТОМ ВСЁ ОСТАЛЬНОЕ И СЕМЬЯ !!!
Я ВСЕ ТЕПЛО ТЕБЕ МОЙ МИЛЫЙ ОТДАЮ
И БОЛЬШЕ ВСЕХ ТЕБЯ , НАВЕРНО , Я ЛЮБЛЮ !!!
ПОКА ТЫ НА РАБОТЕ , Я ВСПОМИНАЮ ВЕЧЕРОК ВЧЕРАШНИЙ !!!
Я НАВСЕГДА ЛЮБИМЫЙ - ТВОЙ ТАПОЧЕК ДОМАШНИЙ !!!
Ты ограждала этот мир
От неуёмного либидо,
Терпенье вытерлось до дыр
И ты ушла.
И вот, обида
И внутренняя прочая мура,
Под скрип пера,
Под рёв Ура,
Рифмованного,
Из неликвида,
Рванула
Со всех ног,
Через порог.
Ах, кабы знать,
Я б раньше смог…
Но, видит бог,
Всему есть время.
Чтоб разрешилось,
Как-то, бремя
Обязан вставиться клинок.
Ты отомкнула
Мой замОк
И отвалила
В дальний зАмок.
Трубят рога, пора, пора!
И весь я в том,
Что мне завещано,
И стонут вьюги и ветра,
А так же женщины,
А так же и редакторА,
А так же…
Если поразмыслить,
То вряд ли всех
И перечислить…
…К судьбе, ведь,
Как не повернись,
А всё одно –
След от ботинка
Проходит ниже, чуть,
Спины…
Я знаю, ты не половинка
Души моей,
В том нет вины,
Конечно же, ничьей,
Но бурно льётся
Мой ручей…
Я слышу ропотность
Речей,
Мешающих, мне
Рваться в высь.
Ах, им бы только побубнить,
Прервать волнительную нить.
Они кричат тебе –
Акстись!
Угомони его –
Вернись!
Не верь, красавица моя,
Верней уж не моя,
А чья-то,
Нельзя болтаясь
С кем-то где-то,
Вернуть,
Что кончилось когда-то.
Поверь уж
Клёкоту орла.
Всё –
Умерла, так умерла…
Отец твой – север, мама – ночь
Привет - вет – ветреная дочь
Холоден лед твоих высот
Смертелен яд нагих красот
Не сторонясь глухих углов
Церквей и тюрем чердаков
Безумьем призрачным полна
Ты голой шляешся одна
В мозгах поэтов, дураков
В постелях шлюх и хомяков
Без страха, совести и сна
О, равнодушная луна!
Разбогатеть – благая цель?
Пленить имуществом сознание,
Иметь из золота купель
И детям дать образование.
Благотворительностью щедрой
Купить спокойствие души,
С супругой спорить, жадной стервой:
Богатство, мол, не раскроши.
А, может, бедность - не порок?
Забиться в угол, ждать подачек,
Не тратиться, а только впрок
И забывать места заначек.
Одеждой скромен, аккуратен,
Но раздражён от просьб детей
И взгляд жены уж очень внятен:
Расходов не привысь статей.
Вертеться, значит, чтобы жить,
Как вертится сама земля?
А как хотелось просто - плыть.
(с)Но у него была семья.
- Почему без шапки?
- Процессор проветриваю.
- Что-то больно шаткий…
- Такая геометрия.
- Не умничай.
- Не спрашивай.
- Английский выучил?
- Сдал, вчера ещё.
Мне бы денег.
- Мне бы то же.
- Ну, Ленке на веник.
- Скажи ещё на мороженное.
Давай не поздно…
- Метнусь как невростеник…
- Когда ты станешь серьёзным?
- С понедельника.
- Постой минутку…
- Некогда, мы порыли…
- Застегни куртку…
Один вопрос мозги мне точит лишь,
Когда на творчество настроен дух –
Нет, не «Когда ж ты, рыбка, замолчишь?»,
Хотя б «Когда ты перестанешь думать вслух?».