Напротив молочной кухни два младенца в колясках
дудлят молочко из бутылочек через соски. А третьего
мать рядом кормит грудью. Один из коляски с негодованием
говорит соседу, указывая на сосущего грудь:
- Пьём одно и то же, но как подано!
В обычный день, обычным утречком
К врачу - мадам с голодным грудничком.
У педиатра первый же вопрос:
- Чем вскармливается ваш молокосос -
Искусственным питаньем или грудью?
Тогда решим, что дальше делать будем.
- Нет, грудь сосёт,- раздáлося от бабы.
- Тогда скорее вас проверить надо бы.
Снимайте попроворнее свой лифчик,
Да и трусы, и прочее там лишнее.
... И долго-долго мял её арбузы,
Давил руками и набухшим гузом,
Пыхтел и крякал, всё понять старался,
В конце концов в грудь рóтом присосался:
Проверил, чтоб решить наверняка...
- Да нет у вас ни капли молока!
Вот оттого малыш худой и плачет.
Ща вас к молочной кухне приаттачим...
- О, доктор, может подождёте,
Не мама я ребёночку, а тётя.
Пришлю к вам мать, решайте с ней дела...
Но очень рада, что я к вам пришла!
Как-то, находясь в Коломенском, Пётр I позвал к себе Меншикова и говорит:
– Алексашка, знаешь что, прокатись-ка ты к Салтыкову, привези мне девок на царскую утеху!
Через час Меншиков привёз девок.
– Алексашка!!! – возмущённо закричал Пётр, – Удавлю тебя!!! Что за уродин ты царю привёз?!!!
– Мин херц! – начал оправдываться Меншиков, – Салтыков сказал, что пока он великим князем не станет, других девок для царя у него нет и не будет!
– Что?!!! – рассвирепел Пётр.
– Ещё, мин херц, он сказал, что царь ему не указка и что в гробу он видел тебя и все твои реформы!!!
В тот же день Салтыкова казнили, а довольный Меншиков заселился в хоромы Салтыкова.
***
Как-то Пётр I проснулся засветло и маялся в своей постели утренней негой.
– Алексашка! – вдруг позвал он к себе Меншикова, – Знаешь что, бери перо, чернила, бумагу и записывай! Царский указ: основать в устье Невы град Санкт-Петербург, построить на Балтике флот торговый и флот военный, заказать у Демидова пушки крупных калибров, основать академию наук…
– Мин херц! – опешил Меншиков, – Где-ж на всё это деньги взять? Казна ведь пуста!
– Записывай дальше! – невозмутимо продолжил Пётр, – Ещё указ: сего дня на Лобном месте отрубить голову Меншикову!
– Мин херц!!! – воскликнул Александр Данилович, – Припомнил!!! Есть, есть в казне деньги!!! Много денег!!!
– Хорошо, записывай дальше…
***
После полной Виктории в Полтавской битве Пётр I с бутылкой трофейного вина заглянул в полевой шатёр Меншикова и увидел в постели у Александра Даниловича обнажённую курляндку Екатерину.
Пётр немедленно вызвал Меншикова из шатра на разговор:
– Уступи Данилыч! – начал прихмелевший Пётр.
– Мин херц, не могу! Безумно в неё влюблён! – ответил прихмелевший Меншиков.
– Великим князем тебя жалую!!!
– Ну, тогда просто влюблён!
– Светлейшим тебя жалую!!!
– Договорились! – ответил Меншиков и, пустив слезу, крепко обнял Петра.
– А мне что? – изумлённо спросила полуголая Екатерина, выглянувшая из шатра.
– Царицей будешь, дура ты курляндская!!! – пошутил Пётр.
***
Как-то утром Меншиков вбежал в спальные покои Петра I.
– Мин херц! – закричал Меншиков, – Стрельцы взбунтовались!
– Какие ещё стрельцы, Алексашка… – лениво ответил Пётр и, укутавшись в одеяло, положил подушку себе на голову, – Ты из ума что ли выжил? Я им всем давным-давно бошки поотрубал.
– Мин херц! Это ещё не всё! Крымский хан на Москву идёт!!!
– Совсем сбрендил? Крымский хан разгромлен и у меня с ним мирный договор!
– Шведы под Петербургом морской десант высадили!!!
– Ну какие ещё шведы?! Всё, всё не то!!! Эх, скукота! Думай, Данилыч, думай как царя взбодрить! Попробуй ещё что-нибудь! Ну подумай!
Через минуту возбуждённый Меншиков опять вбежал в спальные покои Петра:
– Мин херц! Катька твоя с графом Шуваловым спуталась шлюха!!! Змею ты на груди пригрел Государь!!! Давно хотел тебе это сказать!!!
– Что?!!! – заорал разъярённый Пётр и спрыгнул с кровати, – Да я ему глаз на жопу натяну, этому Шувалову!!! Да он у меня!!! Алексашка, садись, пиши указ!!!...
***
Как-то на очередной ассамблее Екатерина прямо вся светилась от счастья. Постоянно улыбалась и всё подмигивала Меншикову. А потом подсела к Петру, обняла супруга и томно произнесла:
– Петруша! Ты вчера такой горячий в постели был!
Вначале Пётр впал в ступор, а потом ответил супруге:
– Катенька, голубушка, ты что-то попутала. Вчера я на верфях ночевал.
– Да, на верфях… – радостно сказала Екатерина, – Конечно на верфях…
Отдай любовь свою.
Отдай всю без остатка.
Оставь лишь злость, чтобы в бою
Мог одолеть ты в схватке жаркой
Твоих врагов. Чтобы в последний миг,
Ты прежде чем закрыть навеки очи,
Мог бы сложить победные стихи,
Оставив память о себе...
И той Любви...
Хотя бы пару строчек.
А больше и не надо. Прощенья не проси
И нюнями Читателя своими не грузи.
На память о тебе останутся твои грехи,
Засохшие какашки и те стихи.
В одной руке Бигмак, в другой — макбук:
Расти, малыш, и сытым, и неробким!
Двурукий Маус бдит, как верный друг,
Чтоб Карлсон не дремал с ядрёной кнопкой;
Чтоб сытый Винни-Пух не похудел,
В чужой норе застряв наполовину;
Пусть умный кролик будет не у дел,
Я сам их к демократии подвину!
Напрасно, упираясь за углом,
Подслушивает ушлый Чебурашка;
Пусть собирает свой металлолом,
А ты рискуй, а не рисуй барашка!
Джекпот наступит, главное — мечтай!
Забудь о неприятностях Вьетнама!
Да будет сло! И слово будет «Дай!» —
Твой первый звук, первей, чем даже «мама».
За закрытыми дверями
с интересными людями,
словно с дикими зверями,
разобрались нынче мы:
Мы им быстро доказали –
хоть ни слова не сказали,
что они умны едва ли,
А вот мы… Да, мы – умы!
В общем, как, попугайски повторяя заветы Розенталя, долдонит юный баюн с «Эха Москвы», акцентируя правильное с его точки зрения окончание глагола, «Так вам скажут большинство…»
Дождишко не спит на печи, не колотит баклуши.
Он трудится в поте лица, а точней – в поте улиц.
Его перестуком покой переулков нарушен,
Проспекты водой захлебнулись.
Лоскутик, растянутый спицами в круг надо мною,
Является сразу и зонтиком, и барабаном.
Не дружит дождишко, увы, с тишиною земною,
Пожаловав гостем незваным.
Я в детстве любил замереть под навесом прихожей
Лишь в трёх сантиметрах от зябкой стены дождепада.
В душе поселялся уют, а мурашки по коже
Скакали взбесившимся стадом.
А нынче уют не цепляет меня отчего-то,
Не хочется вскрикнуть взволнованно: «ох-ух-эх-ах-ой!».
Мурашки на кожу выходят с большой неохотой,
Не скачут, ползут черепахой…
Дождишко не спит на печи, не колотит баклуши. .
Он каплет и каплет... И снова он каплет и каплет...
Стою сиротливо и в поиске места посуше
Качаюсь забывшейся цаплей.
Под стук колес последнего трамвая,
нерасторопность преодолевая,
путёво сторожиха путевая
гремела связкой из ключей - дзень-дзень.
Устав работать, а не бюллетенить,
бежали люди к очагам хотений.
Цеплялись к людям сумрачные тени,
объединяясь в мировую тень.
Не разводя пустые тары-бары,
на улицы, проспекты и бульвары
брутальный, мускулистый и поджарый
вплывал ночного флота адмирал
на корабле потёмок кособоком.
Взглянув на тёмный мир печальным оком,
утрачивали свет проёмы окон
и вечер постепенно умирал.
Пыл остудив цикадам языкатым,
склонялся мрак-патологоанатом
над сжавшимся шагренево закатом.
Родившись в буерачинах кручин,
тьма вылезала из низгишных кож... Но,
киношно и немного суматошно,
густую темень кухни полуночной
лизнул болтливый язычок свечи...