2 (15) марта 1917 в 23 часа 40 минут Николай II передал Гучкову
и Шульгину манифест об отречении от престола в пользу брата
Михаила. Утром 3 (16) марта 1917 великий князь Михаил также
подписал манифест об отказе от престола.
Это положило конец самодержавию в России.
Съев однажды из банки сардинку,
Захворал. Даже, думал, помру.
Да к тому ж ещё вспомнил Ходынку.
Приключилась она не к добру.
При моём непоседливом нраве
Лечит водочка и сеновал.
Оклемался. Звонил царь, поздравил,
Но для дела опять не позвал.
«Не гонись, – мне сказал он, – за славой,
На печи полежи, отдохни».
Но обида берёт за державу,
Коль герой пребывает в тени.
Постепенно тогда я скумекал
То, что понял потом и дурак,
Что в России к двадцатому веку
Как-то стало уж очень не так.
Да и царь, он не царь был, по сути,
Не правитель, а так, размазня.
В консультантах какой-то Распутин.
Шарлатан! Чем он лучше меня?
Как смогли даже здесь умудриться
Обойтись без героя совсем?
Вхож Распутин был в спальню в царице,
Тут соврать не дадут Boney M.
Царь крутил с балериной амуры,
На державу совсем наплевав.
Креативные, словом, натуры,
И скелетов у них полон шкаф.
Сплетен много я слышал в ту пору,
Только лет через сотню, кажись,
На защиту царя прокуроры,
Как сказали на днях, поднялись.
Дескать, ежели царь, то великий,
Даром, что ему имя Беда.
Иереи причислили к лику,
Но, всё это потом, а тогда
Жизнь пошла, что стонать впору выпью –
Череда всяких пакостных дел:
То подвесит за галстук Столыпин,
То на Лене устроят расстрел.
Вроде, хуже быть может едва ли,
Но беда не приходит одна.
Так и вышло тогда – мировая
Невзначай приключилась война.
За царя! За Отчизну! За веру!
Как бараны. Узнал – обалдел –
Что в войне мы вписались за сербов.
Да... Своих недостаточно дел.
При раскладе таком жизнь свою я
Не спешил отдавать: их не две.
Много ль ты за царя навоюешь,
Коли царь без царя в голове.
Жизнь отдать за такого монарха,
Даже просто рискнуть головой,
Не желал я. А ну его ... куда подальше!
И ушёл в многодневный запой.
Очень было обидно за войско:
Чтоб германца за пояс заткнуть,
С огоньком воевали, с геройством,
Только толку от этого чуть,
Потому что везде ретирада,
Перспектив никаких впереди:
Ни винтовок, ни пуль, ни снарядов,
Хоть с дрекольем на пушки иди.
Войско русское – грозная сила.
Потому, верил я – пронесёт.
Было дело – прорвался Брусилов,
Но на этом практически всё.
Все глядеть стали в сторону дома,
Самокрутки из листьев куря.
И в вопросе, воюем за что мы,
Поминать перестали царя.
И царя стало свергнуть не жалко:
Сразу свалится, только ударь.
Но на нём вся страна и держалась.
Хоть плохой, а помазанник, царь.
Что нельзя без царя, как ни киньте,
Не смекнули на первых порах.
Вроде, вынули маленький винтик,
А держава рассыпалась в прах.
У страны ни единого шанса,
Потому что её так и сяк
Рвать на части взялись самозванцы:
Ленин, Врангель, Петлюра, Колчак…
Словом, новое Смутное время
Предвещало печальный итог.
Долго все воевали со всеми,
И убили царя под шумок.
Наконец, после всех наступлений,
Наступил на пожарище мир.
Победил-то всех, вроде бы, Ленин,
Только больше похоже, что Пирр.
С той поры много лет пролетело.
Осерчал я тогда на царя,
Жизнь отдать за него не хотелось,
Но сейчас понимаю, что зря.
Разольётся слоями печаль по просторам
Как на белом листе растекается тушь
И появится тот говорят о котором
Собиратель пустых человеческих душ
Он придёт и к тебе, может даже сегодня
Не открестишься немощно сжатой рукой
И с собой унесёт не в обитель Господню
А в то место где ждёт безразличья покой
Там ты будешь пылиться на каменных полках
Словно старая книга, зачитан, измят
А за что тебе это и как это долго
Вскоре шепотом тихим века объяснят
Ты узнаешь о ценности жизни и света
И о том то что будет, а может быть есть
А утешит лишь то в безысходности этой
Что таких же как ты в этом месте не счесть
Можешь мне говорить что угодно, я знаю
Это скоро случится, не спорь.. не спеши
Я ведь сам каждый день сам собой умираю
Образуя пустоты в пространстве души
Да блажен тот кто с ним никогда не встречался
Я же вижу его среди всяких фигур
И когда я встать на ноги честно пытался
Он смеялся мне вслед Бенджамином с купюр
Он смотрел на меня взглядом уличной шлюхи
То омоновцем в маске, то бешеным псом
Он был добр как будто и словно не в духе
Только дело конечно в себе, а не в том
Ты что думаешь - зритель другого театра?
Или мудр разберёшься где правда где чушь?
Знай, придёт за тобой не сегодня так завтра
Собиратель пустых человеческих душ
Скажи, куда ты катишься, наш мир рациональный?
С того столпотворения, что выдал Вавилон*,
Стоит у нас, как памятник, вопрос национальный,
И нет ему решения ни ныне, ни в былом.
Различные религии, различные язы’ки.
Кто хочет единения, как минимум, чудак.
И сколько бы ни брякали бравурные музы’ки
Про этноконвергенцию, да всё это не так.
Какая конвергенция? Все злобны, как приматы!
Причем, оно без разницы, что тут, что за бугром -
Нацболы, хезболлаховцы и прочие фанаты
Впадают в исступление при возгласе «Погром!»
А всякие гуманности – всё это мимо, мимо…
От высшего сословия до мелкого жука
Всё это генетически, сиречь неисправимо -
Любая популяция тиранит чужака.
А что же обыватели? Кивают да зевают,
Самим от зомбоящика уже не отойти:
«Межрегионразвития чего-то ж развивает?
Должно быть, скоро явит нам концепцию Пути!
Ведь там такая партия - единая, как глыба!
Ужели не скумекает, куда махать веслом?
Вот нас пока не трогают – ну, и на том спасибо!
А тем, кому достанется – считай, не повезло…»
Пока же теоретики форми’руют устои,
Есть легкое решение – нацболовец, ликуй! -
Стена размежевания, решение простое:
От Пушкина до Галича – всех выслать за Кукуй!
Все рожи неславянские – за море голубое.
Останутся лишь местные для собственных утех!
Все громче, громче музыка погромов и побоищ.
О ком набатит колокол? О нас, дружок.
О всех…
* Имеется в виду библейское Вавилонское столпотворение, которое последовало после решения Бога раздать разные языки народам для порождения взаимонепонимания и предотвращения строительства амбициозной башни Вавилонской, посягающей на Его величие...
В брызгах музыки, в каплях света,
В быстром омуте светлых чувств
Я в какую-то высь лечу –
Никому вокруг не заметно,
Как в глубоком ущелье глаз
Распускаются эдельвейсы,
И как будто уже не здесь я,
А в далёкой стране сейчас,
Где ни лжи, ни предательств нет,
Где, умывшись с утра росою,
По траве я бегу босою
В просыпающийся рассвет
И от счастья почти кричу –
Страх забыт, и душа раздета –
В брызгах музыки, в каплях света,
В быстром омуте светлых чувств…
Помню, как время упёрлось в начальную точку,
где зазеркалье рассыпалось бисером колким.
Множество гаснущих звёзд бесконечные ночи
пеплом припудрили… Холод. Неистовый холод
хваткой голодного волка сковал, не давая
криком обнять, улыбнувшись до звонкого утра.
Подвиг ревущего ветра у самого края
в памяти врос эпизодом реальности мутной.
Боль о тепле отболела… Лишь влажное небо
живо в глазах отражает картинки событий –
в душу упавшие ночи настоем целебным…
В эту погоду войдя, нет возможности выйти.
В этой погоде с тобой сожалели украдкой
доброй традиции спешно лететь через будни,
браво подпиливать сук под собой… Для порядка,
завтрашний чай заварить накануне, к полудню.
К вечеру, выполнив миссию планов досрочно,
думать, вздыхая, о жизни течении бурном,
нервно ругая газетную правду построчно,
тех, кто проходит сквозь судьбы привычно бравурно.
Тех, кого нет, и кто есть, чтоб придумать экзамен…
Как ты красив был в своей бесподобной свободе!
Выжал на раз бы подброшенный под ноги камень,
если рисковый кто тронет «свободу на взводе».
Помню до бега секунд промелькнувший отрезок…
Где ты, мой Гений, придумавший формулу выжить?!
………………..
Завтра проглотит сегодня привычно и дерзко,
солнцу не дав наиграться фонариком рыжим.
27 лет назад, гостя в Белоруссии, я прочитал в местной газете о только что приговорённом к ВМН, маньяке из Витебской области Генадии Модестовиче Михасевиче.
По тем временам, это была большая сенсация и мне захотелось откликнуться на неё своей песней.
Вот и все. Страшный суд завершается,
И незримо встает предо мной
Та четырнадцатая красавица,
Что я сделал на век молодой.
Раскололся во всем, врать мне нечего,
Снисхожденья бессмысленно ждать,
Мера высшая мне обеспечена,
И защиту зачем нанимать?
В преступленьях моих очевидцев нет,
Но распутана жуткая нить,
Это ж надо подумать, за пару лет
Больше дюжины баб задушить!
Половых чувств я к ним не испытывал,
И без секса я их убивал,
Ни одной из них не изнасиловал,
Ни с одной ничего не снимал.
Если грабил, то лишь символически,
У шестой - карандаш, не стерпел,
У восьмой сборник взял поэтический,
Апельсин у двенадцатой съел.
Мы живем, чтобы сделаться трупами,
Человечья жизнь - мерзость и грязь,
А чего они думали глупые
С незнакомым в машину садясь?
Не боюсь умереть, уж поверьте мне,
И, да будет мне пухом земля!
Но хочу прочитать перед смертию
"Человек-зверь" Эмиля Золя.
Вот и все, страшный суд завершается,
Без меня расцветать будет сад,
Жизнь окончена, не в чем мне каяться,
Жизнь прошла хорошо, я ей рад!
Потихоньку, без вздохов, признаний
В заповедном тумане густом
Моя нежность почти беcсознанья
Поспешит за последним листом.
Она ласково в маленький город,
Что озяб и прижался к горе,
Белым шарфом укутанный ворот -
За ночь снег до небес во дворе.
Жизнь проснулась, на взлёте, и снова
Лица милые я разгляжу,
Образ Детства, родной, незнакомый,
Ты побудь.....замерлА, не дышу....
Этот марш не исполняли всуе
Оркестранты нашего полка.
Но когда гремел он, торжествуя,−
Пробирала дрожь наверняка.
Для эмоций не хватало места,
Мы шагали, как в последний раз.
И жалели, так жалели, если
Было мало зрителей у нас.
Я давно обвыкся на «гражданке»
И напевы мирные пою.
Но звучит «Прощание славянки»,−
И опять я в памятном строю.
И опять к плечу плечо прижато,
Локоть друга чувствует рука…
Где теперь вы, бравые ребята,
Из того гвардейского полка?
когда не нужен никому
на пепелище страсти злой
приятно выпить одному
и вспомнить о любви былой
не позабыв едва едва
перетрясти любовный прах
осенним днём, когда листва
кружит летая во дворах
когда заткнулись на кустах
давно пернатые певцы
стоять на сожженных мостах
считать сердечные рубцы
пока печаль как мёд густа
вдохнуть в себя ночную гарь
и верить в то что никогда
не повторится всё как встарь
На улице минус… Знакомый притихший парк,
Безмолвно-надёжный хранитель чужих потерь.
Снежинки выводят замысловатые па
На фоне слегка пожелтевших ночных портьер.
На улице минус… А мне впору снять пальто,
Бежать без оглядки навстречу семи ветрам,
Найти в неустойчивом мире такой понтон,
Что будет держать на плаву вопреки штормам,
Синиц отпустить, понимая – они давно
Стремятся на волю, ручными так и не став.
На улице минус… Снежинки кружат… Темно…
Всё тот же размеренный шаг и колючий шарф.
За верстою верста, перегоны.
Два осенних листа на погоны.
А баклага пуста, самогона
не осталось уже ни глотка.
Пили давеча в хлам — и за счастье,
и за брошенных дам всякой масти.
У поручика шрам на запястье
и ни шрама на сердце пока.
Шрамы будут для всех, ведь на сцене
Разгорается век потрясений.
И не зря в этот вечер осенний
холодок ощущает щека.
Скоро-скоро, увы, быть итогам -
грянет залп из травы невысокой
и предстанете вы перед Богом
по приказу губернской ЧК.
А пока поезда, перегоны,
два осенних листа на погоны.
Перспектива пуста — ни иконы!
Пей да девок люби хуторских.
Самогона поставит попутчик,
а быть может, чего и получше.
Но ничто не избавит, поручик,
от вселенской российской тоски...
Чуден Днепр при тихой погоде, (с)
Но откуда возьмется та тишь?
Бьется кровь в украинской породе,
В каждом лях или русский сидит.
Всякий в детстве мечтал атаманом
Быть, как Бульба… А там хоть умри.
Но судьба предлагает упрямо
Стать Остапом. Или… как Андрий.