«Мне этот бой не забыть нипочём
Смертью пропитан воздух
А с небосклона бесшумным дождём
Падали звезды.» В.В.С.
***
Могли без причины смеяться, кричать от оргазма.
Соседи ворчали: «Неймётся убогим за стенкой…»
А после фонтаном, со сдержанной долей сарказма,
Признания сыпались манной с индиго оттенком.
Потом из-за мелочи били посуду с душою,
И брани цикады настойчиво рвали на части…
Уставшая сила, блеснув запоздалой слезою,
В пшеничной охапке терялась, хмелея от счастья.
И звёзды в глазах загорались, потом угасали,
Когда сны промозгло вещали о скорой разлуке.
Вновь страхи росли, угнетали, шипя голосами.
А сердце, дрожа, отбивало ударные звуки.
«Работа… Мужская работа… Пошло бы всё к чёрту!» -
Кричит подсознание.
Вслух: «Буду ждать… Возвращайся.»
Пунктир мыслеформ затуманенных вмиг перечёркнут
Касанием голоса сердца в районе запястья.
......
За ширму (в осеннюю стынь) убежали рассветы.
Весной, как обычно, банально цветёт белым вишня.
Но звёздам на небе, конечно, неведомо это.
Там, в омуте цвета индиго, слепое затишье…
Хор одуванчиков высокие берёт -
Переходящие в макушку солнца - ноты,
Хмельна природа в эту вешнюю субботу,
По всем усам бежит и в рот стекает мёд.
Шумит оркестр: жасмин, черёмуха, сирень,
Погода шепчет, нет - почти трясёт за плечи,
И Пан пропал - вовсю задул в свою свирель,
Весь в клейких листьях мой потерянный дар речи.
Нектаром майским густо залиты дома,
На крышах пряничных воркуют ангелочки,
А я так жду, что мне приснится этой ночью
Солоновато-безупречная зима.
Люблю январь, он пахнет снегопадом
И свежестью замерзшего белья,
Люблю февраль, ведь он с весною рядом,
Еще чуть-чуть, и буду в марте я!
Люблю я март, за гомон вороб"иный,
Способный и покойника поднять,
Люблю апрель, за голые равнины
Которые вот-вот начнут пахать.
И май люблю, за первую декаду,
В которой половина выходных,
Люблю июнь, за то, что отдых рядом,
И поступленье денег отпускных.
Люблю июль за праздное томленье
В об"ятьях вожделенного тепла.
И август мне приятен, без сомненья,
За дачные полезные дела.
Люблю сентябрь за праздник урожая,
За рынки и за ценник овощной,
Люблю октябрь - альтернативу мая,
За антураж багряно-золотой.
Люблю ноябрь за первые морозы,
И сладкую рябину на ветвях,
Люблю декабрь за ледяные розы,
В оконных замороженных садах.
Да, у природы нет плохой погоды,
Как нет другой планеты у людей,
Любите жизнь, от входа до исхода
Цените жизнь и наслаждайтесь ей!))
У ОбвОдного канала два прекрАснейших вокзала -
две "жемчужины" в корОне Петербургского орла
На Берлин, Брюссель, Варшаву, в Вену, впрочем как всегда
от Варшавского вокзала отправлялись поезда.
Он Балтийского левее, как у римлян в колизее,
там давно торговый центр и единственный музей,
инженер Герстфельд построил - императорский вокзал,
а Варшавским, от Варшавы, он намного позже стал
Тот Балтийский, он трудяга, у метро, а поезда,
те что отдыха не знают и снуЮт здесь до позднА,
барон Штиглиц его строил, "петергофский" с давних пор,
юго-западный, рабочий, он, отдельный разговор
Им вокзалам не помеха, ни мороз и ни жара,
их усилиями вырос град Великого Петра!
А ВЕЛИЧИЕ вокзалов нынче просто обветшало,
от масштабных перестроек ОНО видимо устало!
Не лей мне сопли, Милая, на грудь,
В тебе любви, как есть, на рубль двадцать,
Любовь твоя одета в бронепанцирь,
И не дает, как следует вдохнуть,
Верней передохнуть и отдышаться.
Валькирия, несущая пургу,
Теперь мне это всё до…пипы,
Твои полусценические всхлипы…
Воспринимать серьёзно не могу
Подобье нудной, балаганной “липы”.
Что толку апеллировать к судьбе…
Твоя любоффь давно сыграла в ящик,
(Зануден спор лунатика со спящей),
Ведь перманентно видим я тебе
Лишь тенью тени, тихо уходящей.
О, Ливия, оливою
Склонилась над песками,
Тебя сжигает милую
Космический дискавери.
Войну раздует звездную,
Почти религиозную...
Кровь Ливии оливою...
Кровавой нефтью стелется
Пустыня златогривая
Ракетами ощерится,
В песок уйдёшь– товар ещё,
Как золото в песочницу,
О, Ливия, ты кладбище,
А умирать не хочется!
29 марта 2011
***
А пока апокалипсис вскормлен недаром
На картошке израильской, на аргентинском зерне.
И привиделась мне моя Русь в превентивных ударах,
Уходящая в лес с малышом на горбатой спине.
/прогулка осенним лесом и голосовая полифония
в шедеврах “Good vibrations”, “The sound of Silence”
навеяли/
Гуляя под сенью осеннего леса
Услышал я пенье крутого замеса,
Возможно балладу, скорее сонату,
Весть хор тишины будто пел мне кантату…
Пел тенором первым молоденький граб
О том, что под ветром он очень озяб,
Поддержан был тенор разлапистым клёном,
Напомнил певца он с густым баритоном,
Гоня прочь тоску одиноких мужчин,
Сопрано запела капелла осин,
Роняя листву, словно девушек слёзы,
Подружкам контральто подпели берёзы
И голосом тонким, как будто свирель,
К ним россыпи альта добавила ель,
А кряжистый дуб стал хорала окрасом,
Вся живность лесная согнулась под басом!
Не выдержал я, как какой гамадрил,
Забытым фальцетом из детства завыл…
Мой голос ужасный прервал дивный хор,
Лишь эхо ветвями шепнуло в укор:
- Спугнул ты нарочно наш Звук Тишины И мы умолкаем до самой весны!
Тело – храм, и здесь торгуют
И поштучно, и на вес.
Дайте совесть мне другую!
С прежней я в долги залез.
Должен Родине и близким,
Должен Богу и судьбе.
Подожди, ладонь не тискай,
Я не все сказал тебе.
Ты, приказчик, парень ушлый,
Знаешь в душах верный толк.
Отчего мне с вами скушно?
Я один, - вас целый полк.
Запустил тебя когда-то
По природной простоте.
Ты шепнул: «За мной, ребята».
Я остался не у дел.
Кто-то ведает уступкой
И кивает головой.
Языком как будто губкой
Собирает ложь другой.
Выжимают сок из чресел
И внушают, что поэт
Никому не должен песен,
Да и строить смысла нет.
Только ночью я свободен,
Лишь когда уснете вы.
Ни на что уже негоден,
Ниже скошенной травы.
Не хочу мучений больше.
Сделай так, чтоб я ослеп.
Нужен мне товар потолще:
Совесть-бронь иль совесть-склеп.
Чтобы жить мне на отшибе
Непричастным ни к чему
И не знать своих ошибок,
И не должным быть Ему.
Я хочу как обыватель, -
Зарастать тряпичным мхом
И в супружеской кровати
О других мечтать верхОм.
Вот спасибо! Ну, уважил!
Уступил-таки в цене.
Ничего, что ворот в саже,
Покажусь потом жене.
Больничные покои не всегда хранят покой:
Такая катастрофа вызывает много шума.
Он комкал покрывало обгоревшею рукой,
Внимал шагам, стонал от боли, спал и много думал.
О Боге, что всегда кого то милует/казнит,
О разума/инстинкта человеческой иронии:
Придумав столько способов для массовой резни,
Стенать навзрыд, сжимая треуголки похоронные.
О том, как в юном возрасте седеет голова и
О том, как много/мало в этой жизни он достиг,
О том, как тяжело все это выразить словами,
О том, как жаль, что не бывало времени для книг.
А что бывало? Волга, детство, вяленый синец,
Увязанный пучками на гвоздях чердачной лаги,
Беспечное отрочество, которое отец,
Прервал, отдав в 6 лет в спортивный-олимпийский лагерь.
А дальше сборы, поединки, колотимый фейс,
Победы, слава, личный шкаф с медалями-призами,
Арены, города. И этот злополучный рейс…
Поганый знак, когда вся жизнь плывет перед глазами,
Но он боец! Он жив еще! И дальше будет жив!
Пока он жив, жива богатырей-героев эра!
Пока он жив, то жив хоккейный клуб «Локомотив»!
Пока он жив, живет упрямый луч надежды-веры,
Что в авиа крушениях хоть кто-то избежит
Привычно-неизменного летального конца.
Пока он жив, еще пылает этот луч, еще горит,
Еще пускает свет, еще искрит, еще мерца…
Подслеповатый канделябр пускает сопли,
Тапёр усталый день который не просохнет,
Зевает старенький рояль полночным блюзом.
Данспол. К диффузии близки пиджак и блуза.
В каком-то клинче, две души не в буги - в грогги,
Как бы, пытаются ходить, забыв про ноги.
Шампанское - как выстрел вверх… Предупрежденье.
Здесь Одиночество справляет день рождения…
Мне, наверно, везёт на случайные встречи!
У черёмух цветущих в плену
Я сидела над речкой однажды под вечер
С человеком, прошедшим войну.
А над нами, в закатного солнца сиянье,
Жаркий майский денёк угасал.
Я просила его рассказать об Афгане –
Он в ответ, улыбаясь, молчал.
Только как от дотошной меня отвязаться?
Он смирился с напором моим:
- Я про друга тебе расскажу, про афганца,
Пол-войны отлетали мы с ним…
( Рассказ командира )
Вертолётчик Сеид, привалившийся к камню,
На себя был совсем не похож:
- Мне нельзя, командир! Понимаешь, нельзя мне!
Пропадает семья ни за грош!
Приходил человек. Словно ворон зловещий,
Мне накаркал недобрых вестей:
- Если днём вертолёт твой увидим – под вечер
Расстреляем жену и детей.
- Ты же воин, Сеид. Ты – солдат и мужчина.
На войне всяк бывает, ты знал.
А заданье провалишь по этой причине –
Под расстрел подведёт трибунал.
- Пусть падёт на меня справедливая кара!
Им тогда не дожить до утра!
- Отправляйся на базу до завтра. А завтра
Прилетай, но закрась номера.
Он поднялся с земли, жарким солнцем прогретой,
Безнадёжно махнул нам рукой,
И на базу свою до утра, до рассвета,
Улетел, ну, совсем никакой.
Мы в пещерке сидим, позабыв о приказе,
И эмоции бьют через край:
- На заданье лететь вот с таким камикадзе –
Это сразу отправиться в рай!
- Сами слышали всё. Сами видите, братцы,
Ну, какой он назавтра боец!
Есть у нас только ночь – до селенья добраться
И обратно – иначе… хандец!
* * *
…Изнурительный бег по горам среди ночи,
Сумасшедший, немыслимый бег…
Человек может многое, если захочет,
Сколько силы таит человек!
Как в село ворвались, говорить я не стану,
Но нашли, полуголых, босых,
Под решёткою в замаскированной яме
И жену, и мальчишек двоих.
Мы детей с головой замотали в тельняшки –
Горы ночью морозом трещат.
По глотку «для сугреву» хватили из фляжки –
Да скорее, скорее назад!
И красавица наша без стона и крика,
По горам, чуть касаясь земли,
Побежала в огромных десантных ботинках
За парнями, что деток несли.
Мы хрипели, по скалам взбираясь наощупь,
До рассвета осталось чуть-чуть.
Скоро база, а там уже легче и проще,
Хоть часок перед боем вздремнуть.
Мы ввалились туда. Слаще не было рая,
Хоть и гнулись почти пополам.
Наконец! Наконец-то пещерка родная,
Что служила убежищем нам.
А Сеида жена отползала босая
В самый дальний её уголок,
Прижимая детишек и губы кусая,
Как испуганный дикий зверёк.
Я на ноги её посмотрел: - Боже правый,
Как могла она столько бежать?
Это были не ноги – кровавые раны.
Эх, бойцов на куски б разорвать!
- Идиоты! Портянок бы ей намотали!
Посмотрите! Кровища рекой!
А мои бугаи потрясённо молчали
Перед мужеством женщины той…
* * *
Только лишь осветили рассветные блики,
Силуэты расслабленных тел,
Вертолётчик Сеид на машине безликой,
Перекрашенной, к нам прилетел.
Не забыть никогда, как на мужа глядели,
Лучезарным сияньем полны,
Очи нежной, израненной счастьем, газели,
Словно не было больше войны.
Словно не было ран, перевитых бинтами,
Плена, боли и гонки в горах,
И, наверно, незримо парили над нами
В этот миг и Христос, и Аллах…
* * *
Тот, кто видел, как плачет афганский мужчина,
Не забудет такого вовек.
И о нас не забудет до самой кончины
Этот мужественный человек.
Он рыдал, как дитя, рвал на теле рубаху,
На коленях к мальчишкам приник,
Глаз с жены не сводил он, и клялся Аллахом,
Что навеки теперь мой должник.
А потом, словно вдруг устыдившись порыва,
Он вскочил: - Всё, ребята! Летим!
И ко взлётной площадке, как будто на крыльях
Полетел, и мы – следом за ним.
Где стояла «вертушка», о небе тоскуя,
Вся в заплатках шпаклеванных дыр,
Обернулся ко мне: - Вот теперь повоюем!
Повоюем теперь, командир!
* * *
Будет кто-то убит, а иной – только ранен,
Но, пока ещё сердце стучит,
Мы летим на заданье над теми горами,
По которым бежали в ночи.
Мы о рейде – молчок! Круговая порука!
А в кабине пилота сидит,
Широко улыбаясь, от уха до уха,
Наш товарищ – афганец Сеид…
* * *
Он опять замолчал… закурил сигарету…
Басовито гудел майский жук…
Командир никому не расскажет про это…
Не расскажет... а я расскажу.
Расскажу я о голосе, полном металла,
О руках, что тряслись исподволь,
О глазах расскажу я, в которых металась
Позабытая, давняя боль.
Расскажу, как внезапно задёргалось веко,
Как он тяжко, со всхлипом вздохнул,
Словно в жаркий Афган – тот рассказ человека
На мгновение снова вернул.
Расскажу, как над лугом сгущалась прохлада,
Как услышал он вдруг… соловья,
Из афганского пекла, из Дантова ада
Возвращаясь на «круги своя».