Новости Хохмодрома- Лучшее из свежего

Прошу прощения за длинноты, (много букоф), но у меня была цель сохранить стиль платоновских сочинений о беседах Сократа.То же касается и юмора. Здесь его не больше, чем у Платона.Так что, все претензии адресуйте Платону.

1.
      Кто не знает знаменитое изречение Альфреда Уайтхеда: «Вся наша философия есть лишь заметки на полях Платона». Если это справедливо, то и нам, сторонникам «Креативной философии», неплохо бы выяснить отношения с Платоном, то есть, оставить кое-какие заметки на полях его сочинений, чтобы таким образом повысить значимость нашего учения. При этом хотелось бы привлечь столь авторитетного философа на нашу сторону.
      Правда, многие философы считают, что идеи Платона являются продолжением мудрости его учителя, Сократа, которому приписывают открытие новой эпохи в развитии философии, когда он обратился к проблемам человека и разума посредством диалектики. И, быть может даже, именно Сократу Платон обязан своей славой. Ведь ученой братии оказался очень симпатичен, описанный Платоном, образ ироничного и насмешливого старца, утверждающего, будто знает только то, что ничего не знает, но при этом регулярно доказывающего своим оппонентам, что они знают еще меньше, чем он. Так что, если уж у нас есть желание проверить наше учение на прочность, лучшего собеседника, чем Платоновский Сократ, нам не найти.
    Само собой для реализации нашего проекта, нам необходимо перенять стиль общения, свойственный современникам Сократа, а также сократовский метод ведения диалога. Благо, наша креативная философия вполне располагает к таким художествам, и никак не ограничивает наши умозрительные перемещения в исторических толщах времени.

2.
    Благодаря Платону, нам известно, что лучше всего искать Сократа на рыночной площади Афин, где он имеет обыкновение заниматься своей майевтикой, разумея под этим понятием повивальное искусство, способствующее рождению истины, обычно состоящей в том, что его оппонент ничего не знает. Неудивительно, что в результате таких родов, где плод познания столь нежелателен, а истина имеет все признаки выкидыша, пациенты нередко оплачивали труд Сократа тумаками. Говорят, что в одном из таких случаев, Сократу было предложено подать на обидчика заявление в суд. Но мудрец возразил: «Если бы меня лягнул осел, разве стал бы я с ним судиться?»
    Эта сцена показалась мне вполне подходящей для знакомства с Сократом, и я, перекрывая аплодисменты присутствующих учеников и зевак в его адрес, громко выкрикнул: «Но как быть со справедливостью?»
    — Что-то я не понял, — обернулся ко мне мудрец. – Уж не желаете ли ты, почтенный незнакомец, оспорить мое решение?
    — Почему бы нет? – ответил я.
    — Что ж, пожалуйста, — снисходительно предложил философ, разделяя посредствам улыбки насмешливые ухмылки своих учеников. – Но прежде всего, потрудись ответить мне, какие у тебя основания полагать, будто я не вправе распоряжаться собственными побоями и оценивать их так, как считаю нужным? Разве в поисках справедливости, не будет наиболее справедливым спросить мое мнение насчет наказания человеку, обидевшему меня. А что, если я считаю, что сравнив обидчика с ослом и доказав на деле свое отношение к нему, как к тупому животному, я достаточно возместил себе ущерб путем его публичного унижения? Между тем, судебное разбирательство еще неизвестно, к чему бы привело, и даже в случае положительного решения, скорее всего, унизило бы меня, приговорив, например, взять деньги глупца и невежды, возжелавшего меня бить. А мое согласие взять деньги не будет ли выглядеть приглашением лупить меня всякому, у кого для этого найдется достаточная сумма? Чем же я тогда отличаюсь от раба, на содержание которого тратится его хозяин? Ну, что ты на это скажешь, таинственный незнакомец? Есть ли нам смысл продолжать беседу?
      Свидетели этого монолога одобрительно загудели, очевидно, полагая, что у меня не найдется смысла возразить популярному мудрецу. Однако я послал публике успокаивающий жест и начал:
      — А вот, скажите, Сократ, что, если бы какой-нибудь козел проткнул рогом ваш зад? Стали бы вы с ним судиться?
      — Хм, разумеется, и в этом случае не стал бы, — сообщил мудрец.
      — А если бы медведь навалился на вас и поломал вам ребра, вы бы подали на него в суд?
      — Вряд ли, — буркнул Сократ, видимо, догадываясь, к чему я клоню.
      — Ну, а если бы крыса ночью отгрызла вам ухо или нос, пришло бы вам в голову пожаловаться на нее в судебные инстанции? Судя по вашему виду, вы бы точно не стали этого делать. Но не означает ли это, что всякий, кто не боится прослыть козлом, медведем или крысой, может наносить вам увечья, рискуя лишь тем, что вы назовете его тупым, жестоким или даже сумасшедшим? Чем же тогда вы отличаетесь от раба, который тоже может осуждать хозяина за жестокое обращение, придумывая ему всякие прозвища, но при этом продолжая терпеть издевательства по невозможности призвать обидчика к ответу. Ведь тот, человек, который вас побил, не понес никакого наказания, кроме того, что вы назвали его ослом. Но, клянусь Зевсом, на самом деле никаким ослом от этого он не стал. Мало того, не понеся должного наказания за свой поступок, этот человек может вообразить, что вправе бить всякого, кто умнее его, если за это грозит всего лишь присвоение очередного звания животного. И в этом случае следующей жертвой его произвола не обязательно будет Сократ.
    — Но это еще не все, — заметил я готовность Сократа возразить мне. – Здесь мы только подошли к главному нашему вопросу. К вопросу о справедливости. Не вы ли, уважаемый Сократ в свое время провозглашали справедливость главной добродетелью. По-моему, вы так и выразились: «Не ставь ничего выше справедливости».
    — Ну, да. Я это утверждаю и к этому призываю. – согласился Сократ. — Но в том-то и дело, что справедливость понятие относительное. Одному справедливым кажется одно, а другому — иное решение.
    — Вот именно, — перебил я Сократа, догадываясь, что он попытается воспользоваться неопределенностью понятия «справедливость», чтобы доказать мне свое право на выбор наказания злодею. – При достаточной ловкости любой софист легко обоснует тот факт, что истинной справедливости не существует. Я даже знаю одного мудреца, который доказал, будто добровольные прегрешения предпочтительнее невольных. Он, например, исходил из того, что хороший бегун, притворяющийся плохим, лучше того, который не способен быстро бегать. В результате дальнейших рассуждений наш мудрец пришел к выводу, что умышленные злодеяния, лучше, чем нечаянные. Дескать, достойная душа тем и отличается от недостойной, что имеет соответствующие знания и способности, позволяющие ей творить как добро, так и зло, тогда как недостойная душа невежественна, и потому она предрасположена к прегрешениям. Отсюда с неумолимой логикой следует, что глупец, нечаянно столкнувший кирпич с крыши на голову прохожего, заслуживает большего наказания, нежели чем философ, показавший обширные знания в подготовке и осуществлении убийства человека с помощью кирпича. Кстати, вы случайно не знаете имени того мудреца, Сократ?
      Поднятые брови Сократа свидетельствовали о его немалом удивлении моей осведомленностью. Но он тотчас пришел в себя. И усмехнувшись, воскликнул.
      — А, вероятно это проделки Платона! Этот шалопай взялся записывать и пересказывать мои диалоги. Да, действительно, нечто подобное я говорил в беседе с Гиппием Меньшим. Но не сообщил ли Платон тебе, уважаемый незнакомец, что я тогда всего лишь пытался показать, куда может завести разум ремесло софистов. Помнится, в заключение диалога, я так и сказал Гиппию: «Да я и сам с собой не согласен. Но все же это с необходимостью вытекает из нашего рассуждения». Конечно же, любой здравомыслящий человек понимает, что несправедливость или преступление, содеянные умышленно, заслуживают большего осуждения, чем неосознанные, поскольку человек, сознающий преступность своих действий, не только подвергает порче собственную душу, идет против законов общества, но и становится примером для тех, кто считает его достойным и разумным. А это как раз и означает, что софистика, претендующая на мудрость, сама по себе преступление, поскольку способна толкать человека на ложный путь и оправдывать его безнравственные поступки. Бегун, притворяющийся плохим бегуном, демонстрирует нам вовсе не то, что он способен бегать быстро, а прежде всего то, что он считает возможным и позволяет себе лгать нам по своему капризу или из корысти.
    — Сократ! – прервал я столь затянувшийся монолог старца. – Да ведь я вас вовсе не осуждаю за ваше упражнение в софистике. Я просто привел пример, доказывающий, что справедливость имеет степень неопределенности. Поэтому нужны какие-то рамки, которые максимально устраняют эту неопределенность. И вот скажите, известно ли вам, что такие рамки устанавливает закон?
    — Странный вопрос, — проворчал Сократ. – Конечно, известно.
    — А как бы вы отнеслись к вопросу: «Может ли стоять целым и невредимым то государство, в котором граждане не подчиняются закону, где судебные приговоры не имеют никакой силы и по воле частных лиц становятся недействительными и отменяются?»
      Эту цитату Сократа из сочинений Платона я привел полностью не только для того, чтобы Сократ вспомнил свои слова, но и затем, чтоб он не смог уличить меня в искажении смысла сказанного.
    — Я бы счел этот вопрос излишним, поскольку ответ на него единственно возможен, – сообщил мудрец.
    — А что бы вы сказали о человеке, заявившем: «Повсюду надо выполнять то, что велят Государство и Отечество».
    — Я бы заверил, что я и сам бы это сказал.
    — Так вы это и сказали, ответив на предыдущий вопрос, который сами же и задали от имени закона, опираясь на который суд приговорил вас к казни. И ваше уважение к закону Афин оказалось так велико, что вы побегу из тюрьмы предпочли яд.
    — Какая тюрьма? Какой яд? – возмутился Сократ. — Что это еще за выдумки? Видимо, на этот раз Платон сообщил вам неправильные сведения.
    — Может, и неправильные, — согласился я. – Может быть, даже автор этой потрясающей трагедии о верности принципам вовсе и не Платон, а средневековый Плифон, перевравший Платона на свой лад. Нам важно не это. Гораздо интереснее узнать, приняли бы вы яд, если бы закон в лице афинского правосудия приговорил вас к казни. Притом этот приговор был бы заведомо несправедливым, основанным на клевете, а вам была бы предоставлена возможность выбора между бегством из тюрьмы и подчинением закону?
    — Конечно, я бы выбрал яд, — рассмеялся Сократ. – Во-первых, я действительно уважаю закон, ибо обязан ему многими из тех благ, которые меня окружают. Во-вторых, своим поступком я подам пример уважения закона, даже если он несовершенен, и через то, помогу своему государству в воспитании добродетельных граждан. А в третьих, так я отомщу судьям, вынесшим несправедливый приговор, показав пагубные последствия их нечестности. Это станет хорошим предостережением другим служителям Фемиды против несправедливых решений.
      — Именно это я и хотел от вас услышать, досточтимый Сократ, — сообщил я и продолжил. – Но теперь получается, что назвав обидчика ослом, вы сами поступили несправедливо. Во-первых, получив от него побои, вы обязаны были привлечь его к суду. Этого требует закон. Неисполнение требований закона ничтожит его, расшатывает устои общества, ведет к ужесточению наказаний. Во-вторых, вы поступили заведомо несправедливо, публично унизив человека, когда назвали его ослом. Ведь ваше воздаяние злодею несправедливо уже априори, ибо по закону вы не имеете права устраивать самосуд и наказывать человека по собственному разумению. То есть, вы прямо нарушили закон, и потому сами заслуживаете наказания. А в третьих, отказавшись искать защиты своей чести и достоинства у закона, вы тем показали, что не верите в справедливость ваших законов и через то подаете другим гражданам пример произвольного отношения к нему. Ну, а поскольку вы сами признали, что умышленное преступление достойного человека заслуживает большего осуждения, чем преступление невежды, то в отличии от того «осла», вы, как человек наиболее достойный и даже выдающийся, за ваше преступление перед законом должны бы понести наиболее суровое наказание. И очевидно, вам остается только надеяться на справедливость истины, гласящей, будто на всякого мудреца довольно простоты. То есть, той самой простоты, которая в нашем случае является смягчающим вину обстоятельством.
      После этого я обвел взглядом присутствующих и с удовольствием отметил их уныние, очевидно вызванное неуверенностью в победе Сократа. Между тем, было похоже, что Сократ и впрямь затрудняется с ответом, и потому внимательно разглядывал меня, напоминая опытного всадника перед норовистой лошадью.
    — Прежде чем возразить тебе, милейший незнакомец, — наконец, сказал он с мягкой улыбкой. – Неплохо бы выяснить, с кем я имею дело. Ведь согласись, если в состязании борцов, один из них знает слабые и сильные стороны другого, а тот, другой, ничего не знает о первом, то это может решить исход поединка в пользу более сведущего борца, как бы не был силен несведущий, поскольку не знает, как начать поединок и к чему быть готовым. Ты же, как я понял, многое знаешь обо мне из неизвестных мне источников, а я пребываю в полном неведении относительно твоей личности, и потому быть может, делаю такие нелепые приемы, которые против тебя заведомо бессильны.
    - Ну, что ж, – ответил я. – Это справедливо. Но тогда я должен знать, какие сведения вас интересуют, из тех, что были бы вам полезны? Ведь я, чтобы быть перед вами частным, мог бы, например, сообщить вам свой возраст, благодаря которому знаю то, чего вы не можете знать.
    — И каков же это возраст, который позволяет тебе столько знать? – подавляя невольную усмешку, полюбопытствовал Сократ. – Вероятно, это очень древний возраст. Поэтому, пожалуйста, скажи правду, какой бы удивительной она не оказалась.
    — А правда такова, что я старше вас примерно на две с половиной тысячи лет, — сказал я, и поглядев на публику, убедился, что мне поверил далеко не каждый.
    — Думаю, если это правда, то не вся, — рассудил Сократ с видом игрока, разгадавшего блеф.
      — Да, не вся, — признался я. – А вся состоит в том, что я вдобавок еще и моложе вас на две с половиной тысячи лет.
    Со стороны зевак послышались смешки. Но Сократ остался невозмутим.
    — Да, действительно, — произнес он. – Эти сведения вряд ли мне помогут в нашем споре. Тогда скажи хотя бы, откуда ты, и как тебя звать. Думаю, излишне призывать тебя говорить правду.
    — Я оттуда, куда нужно идти в сторону Скифии примерно две с половиной тысячи лет, — сообщил я очередную правду. — А звать меня вы можете Моголь. По крайней мере, под таким именем я пишу шуточные стихи в Интернет.
    — Что ж, Моголь так Моголь. Уже кое-что, — озадачено почесал в бороде Сократ. — Впрочем, мне, наверное, больше пригодилось бы знать, у кого, ты, уважаемый Моголь, брал уроки мудрости. Ведь согласись, если бы твоим учителем был, например, софист Протагор, то я без труда разгадал бы твои ответы на мои вопросы в русле нашего спора о справедливости. Например, когда бы я спросил:
    «Скажи мне, Моголь, следует ли требовать от человека, чтобы он подал в суд на самого себя за то преступление, которое еще не совершил?»
   Ты бы ответил: «Конечно, нет, Сократ. Но к чему этот странный вопрос?»
   «А вот к чему, — пояснил бы я. – Дело в том, что если мы, действительно, расцениваем закон, как выражение справедливости и считаем себя обязанным неукоснительно исполнять его, то мы должны подчиняться ему не смотря ни на что. Но ведь я, по ходу беседы с тем человеком, избившим меня, постепенно убеждался, что он тупой, как осел. И всякий раз с помощью вопросов я давал ему это понять. Так вот, если быть справедливым и действовать по закону, то я должен был прервать наш диалог и отправиться в суд, где обязан был рассказать, как я с помощью вопросов, словно колдун, пользующийся специальными заклинаниями, пытался превратить человека в осла. Однако я не мог тотчас обратиться в суд, поскольку не знал, убедил ли я этого человека в том, что он осел. Если же я его в этом не убедил, то преступление оказалось не совершенным. Ведь мои вопросы и его ответы могли внушить тому человеку нечто обратное. Например, что осел я. Мало того, если найти этого человека и спросить его, признает ли он себя ослом. То наверняка он ответит: «Нет». Вот и получается, милейший Моголь, что я при всем желании не мог поступить согласно букве закона.
    Свидетели этого виртуозного софизма дружно зааплодировали Сократу. Но он, привыкший к подобному триумфу, спокойно продолжил:
   — Другое дело, если бы ты был учеником Гераклита, благо возраст твой позволяет это допустить. Тогда бы ты знал, что все течет и изменяется, и в одну реку нельзя войти дважды. А происходит это, благодаря диалектическому единству и борьбе противоположностей». Гераклит считал, что эти истины лежат в основе всего развития в природе. А это значит, что и справедливость, выражением которой является закон, является лишь результатом борьбы мнений. Но, если меняется общество и меняются мнения, то может ли быть неизменным закон? Могут ли, например, правила управления гребным судном годиться для парусного корабля? Если бы я задал такой вопрос тебе, думаю, ты, будучи добросовестным учеником Гераклита, ответил бы: «не могут»? Но кто же тогда вправе противоречить закону? Чье мнение было бы важно учесть, для исправления закона? Быть может, стоило бы заслушать мнение невежды или преступника? Вряд ли ты бы посоветовал сделать именно так. Но тогда остается поступить противоположным образом, обратиться к мудрецу, который способен знать правду, ибо в основе справедливости лежит правда. Из этого следует, что противоречить закону позволено мудрецу, если он видит несовершенства этого закона. Между тем, как я уже сказал, меня не устраивает судебное решение о выплате мне денежного вознаграждения за побои. По-моему, справедливее было бы позволить мне публично отлупить обидчика. Во всяком случае, по отношению к ослу так обычно и поступают. Однако, зная, что суд вряд ли вынесет такой приговор, я воспользовался своим правом противоречить закону, чтобы указать на его несовершенство.
    Эта новая тирада Сократа позволила ему сорвать очередные аплодисменты зрителей, восхищенных его мудростью.
      — Ну, что ж, — сказал я, демонстрируя неколебимое миролюбие.– Если я правильно понял, то вас интересует, у кого я учился мудрости? Однако тут не лишне выяснить, можно ли вообще обучиться мудрости и что такое мудрость. Ведь, если припомнить вашу беседу с Феагом, а затем и с Алкивиадом, вы на многих примерах доказывали истину, изреченную Гиппократом, о том, что «многознание не научает уму». Вы также утверждали, что при отсутствии мудрости любое из благ может пойти человеку во вред. Скажем, физически сильный человек по своему неразумию может переоценить свои силы и надорваться. А богатство способно погубить глупца и в лучшем случае сделать его нищим. Поэтому мудрость вы считаете высшей добродетелью. Однако, когда зашла речь о том, как стать мудрым, вы сообщили, будто для этого нужно научиться отличать добро от зла и понимать, что есть лучшее и прекрасное. При этом вы сослались на помощь своего Демония, помогающего вам в этом деле. Вот, и ответьте мне, могу я с уверенностью сказать, что отличаю добро от зла и вижу то наилучшее, что следует называть прекрасным, дабы доказать, будто обучился мудрости без помощи личного Демония?
    — Ах, Платошка, болтун! Он и об этих моих спорах растрезвонил, — с усмешкой посетовал Сократ, но ответил. – Пожалуй, этих признаков недостаточно. Ведь каждый считает, что отличает прекрасное и добро от зла, хотя на самом деле он делает это на свой лад.
    — Вот именно, — подтвердил я. – Поэтому, чтобы понять обрел ли я мудрость, хорошо бы исследовать вопрос, что есть мудрость и откуда она берется в человеке?
      — Мне кажется, чтобы справиться с этой задачей, нужно быть настоящим мудрецом, — ехидно заметил Сократ.
      — Думаю, лучше бы нам с этой задачей справиться, — посоветовал я. – Иначе ваше право мудреца не подчиняться законам Афин ставится под сомнение.
      Шевеления бровей Сократа послужили мне знаком того, что он удивлен моим намерением продолжить спор, в котором он считал себя победителем.
    — Однако, с чего же мы начнем? – поинтересовался Сократ
      — Для начала должен вам сообщить, — сказал я. — Что из предложенных учителей мудрости мне ближе Гераклит. Во всяком случае, там, откуда я явился, его диалектика пользуются большой популярностью. Практически все мудрецы признают ее законы. Главным же из этих законов, как вы понимаете, является закон «отрицания отрицания». Наша с вами беседа – хороший пример диалектики. Но, если истины Гераклита справедливы, то согласно закону диалектики, они должны быть оспорены. Не так ли?
    — Пожалуй, — согласился Сократ, пытаясь сообразить, к чему я клоню. – То есть, если мы вдруг докажем, что Гераклит неправ, то это будет означать, что он прав? Впрочем, звучит это довольно странно.
    — На самом деле ничего странного, — заверил я. – Возьмем, например, истину, будто «в одну реку нельзя войти дважды». Причиной тому является то, что вода в реке постоянно обновляется. Так?
    — Так, — кивнул Сократ.
      — Но что мы считаем рекой? – озадачил я мудреца.
      — На мой взгляд, рекой мы считаем реку, — ответил Сократ, сорвав новую порцию аплодисментов присутствующих.
      — Правильно, — одобрил я его ответ. – Рекой мы называем широкий водный поток, ограниченный берегами. И вот в этот поток мы, разумеется, можем входить множество раз, не нарушая представления о реке, как о вечно изменяющемся потоке.
      — Ну-ну, — нахмурился Сократ. – Однако это никак не опровергает истину о том, что все течет и изменяется.
      — Позвольте, — возразил я. – Разве мы не знаем о таком, что в этом мире не меняется? Там, откуда я пришел, вы, Сократ, тем-то и известны, что занимались поиском «абсолютных сущностей». Очевидно, речь идет об истинах, которые лежат в основе природы. Нам даже известно, что ваш ученик, Платон, разрабатывает идею о происхождении идей. Согласно этой идеи, якобы существуют идеальные образы разных вещей, которые придумывает Демиург.
    — Я же говорю, шалопай, — ухмыльнулся Сократ. – Зачем же Демиургу придумывать идеи вещей, если можно придумать такую идею, благодаря которой вещи будут сами порождать идеи и новые вещи. Плох тот моряк, который придумав парус, вместо того, чтобы держать его в руках, не придумал мачту.
    — Совершенно верно, — одобрил я догадливость философа. – Тем не менее, идеи, благодаря которым существует этот мир и все в нем, действительно существуют. Одни из них называются законами природы, другие – истинами, а третьи проявляются в самых разных вещах и явлениях, как эйдосы. Как вы понимаете, все эти идеи неизменны, иначе мир не мог бы существовать. Так что, Гераклит мне друг, но истина дороже.
    — Не хочешь ли ты сказать, добрейший Моголь, что мудрость заключается в том, чтобы знать все эти идеи? – хитро прищурился Сократ, явно готовя мне западню.
    — Увы, — подмигнул я ему. – Нет, нам, конечно, не помешает знание законов природы. Например, мы можем знать, что камень всегда падает отвесно вниз, отвечая закону тяготения. Но мы знаем и истину, которая гласит: «Многознание не научает уму».
    — Погоди, погоди, Моголь, — нацелил Сократ на меня взгляд, исполненный сарказма. – Кажется, я понимаю, куда ты клонишь. Если использовать диалектику Гераклита, то противоположностью знаниям является незнание. И если многознание не научает уму, значит, уму научает незнание многого. Не так ли?
    Громкие усмешки со всех сторон послужили признаком одобрения ловкого хода Сократа.
    — А что? Мысль не такая уж и нелепая, — ответил я, чем заставил свидетелей беседы обратиться в слух. – Вот, вы, например, Сократ, слывете мудрецом, но при этом утверждаете, что знаете то, что ничего не знаете. И это правильно. Ведь известно, что чем больше человек знает, тем больше загадок, к которым он прикоснулся. А вот, чтобы разгадать эти загадки, как раз и нужен ум. Тогда что же научает уму?
      Толпа болельщиков притихла, ожидая фиаско Сократа. Но улыбка мудреца, выдавала его готовность ринуться в расставленную мной ловушку.
    — Тебя послушать, Моголь, так выходит, настоящим мудрецом следует признать осла.
    К реакции публики я был готов и потому без всякого смущения возразил.
    — Конечно, с точки зрения человека осел глуп. Но наверняка и с точки зрения осла человек далеко не мудр. Впрочем, если вы заметили, Сократ, я не сказал, что незнание научает уму. Это вы так решили. Притом вы же сами заметили важную тонкость, говоря, вместо «незнания вообще», «незнания многого», что подразумевает некие знания, которые, возможно, как раз способны научать уму. Таким образом, и это вполне очевидно, уму научает и знание, и незнание. Ведь и вы, когда утверждаете, будто ничего не знаете, имеете в виду, определенное знание по поводу своего незнания.
    Насладившись растерянностью в лицах группы поддержки моего оппонента, я продолжил:
    — Значит, вы согласны, Сократ, с истиной, что прогрессия знаний ведет к прогрессии незнания?
    — Я согласен с этим хотя бы потому, что признание этой истины мне выгодно, — нашелся Сократ. – Ведь эта истина – лучший аргумент в пользу того, что я не должен был обращаться в суд по поводу моего конфликта с тем ослом. Дело в том, что подлинная справедливость возможна лишь тогда, когда известно все об этом человеке, его история жизни, его образ мысли, слабые и сильные стороны его характера, какие вопросы вызвали его гнев и почему…? Словом, всех знаний для справедливого решения потребуется такое множество, что их просто невозможно знать. При этом всякое новое знание обернется новыми загадками и вопросами. Но это означает, что перед нами откроется та бесконечность познания, которая определит невозможность справедливого решения. Следовательно, как бы я ни желал справедливости, которой ты, Моголь, столь озаботился, я должен смериться с ее невозможностью, и, следовательно, я поступил правильно, просто назвав этого человека ослом.
      Переждав ликование зевак по поводу удачного хода Сократа, я спокойно продолжил нашу полемику.
    — Вы совершенно правы, Сократ, когда говорите, что для подлинной справедливости желательна исчерпывающая правда о всех обстоятельствах дела. Но правда бесконечна. Одна правда порождает необходимость пояснения с помощью другой правды, а из этой правды выясняется новая правда и так далее. Это похоже на то, как из ветки куста появляется новое ответвление, а из него следующее. И единственный способ прервать это бесконечное развитие правды – это сказать неполную правду, а иначе говоря, солгать. Ведь вы же солгали, назвав человека ослом. На самом деле он не осел. То есть, между заведомо ложным решением суда по причине невозможности исследования всех знаний о том человеке и ложью о природе этого человека вы выбрали самую простую и грубую ложь. Не так ли? Но какая ложь из двух приведенных предпочтительна и более приличествует мудрецу, решившему с ее помощью отрицать несправедливый закон?
    — Наверное, та, в которой больше правды или истины, — предположил Сократ.
    — Так правды или истины? – потребовал я уточнения.
    — Хм. Тут, пожалуй, необходимо знать, что ты разумеешь под правдой, а что под истиной? — возразил Сократ. — Ведь для большинства из присутствующих оба эти слова означают примерно одно и то же. Да и я, грешным делом, полагаю, что без знания правды мы не можем знать истину, но можем говорить правду об истине и истинную правду. С учетом же той правды, которую ты сообщил нам, говоря о своем возрасте, твои представления о правде могут отличаться от моих.
      Последнее замечание Сократа было отмечено в публике волной усмешек.
      — Да, — согласился я. – Правда и в самом деле может казаться невероятной. Не зря же иные мудрецы говорят: «Все — правда и все — ложь». Особенно, ложна правда изреченная. А все это потому, что правда относительна. Она часто зависит от точки зрения, и у каждого своя. У человека одна правда, у осла другая. То, что правда сегодня, завтра уже может быть неправдой. В том числе и правда об истине. Поэтому правда всегда неполна, как и всякое знание, и оттого обычно содержит в себе червоточинку лжи в виде сомнения. С ложью ее роднит еще и то, что в подлинной лжи присутствует доля правды. Без этого ложь ничтожна. Будучи столь противоречивой, правда, как раз и является предметом диалектики, где отрицание осложняется новым отрицанием. Такое отрицание одной правды с помощью другой может привести к полному ее уничтожению. И так бы оно и происходило, если бы не истина, которая постоянно исправляет ложь путем своих явлений. Потому-то Гераклит и говорит: «Истина настигает лжецов и лжесвидетелей»
    Я сделал паузу, чтобы оценить впечатление, произведенное моим монологом на слушателей, и благодаря выражению их лиц убедился в истинности утверждения, что правду каждый понимает по-своему.
    — Но прежде чем, говорить об истине, — продолжил я. – Я бы хотел напомнить вашу знаменитую притчу о пещере. Это та пещера, где ее обитатель так прикован к своему месту, что видит только тени предметов и событий у ее входа.
    В сопении Сократа мне послышалось не столько досады на проделки Платона, сколько гордости по поводу известности его диалога с братом Платона, Главконом.
    — Так вот, — излагал я далее. – Помнится, вы предположили, что если дать такому человеку возможность увидеть при свете солнца все то, что порождало тени и странные звуки в пещере, то «он подумает, будто гораздо больше правды в том, что он видел раньше, чем в том, что ему показывают теперь?» Это ваши слова. Однако, постепенно, говорите вы далее, человек начинает понимать, что внешний мир лучше мира его пещеры. А происходит это, по вашему мнению, благодаря тому, что человеческому разуму доступна идея блага. Она, утверждаете вы, — причина всего правильного и прекрасного. Она сама — владычица, от которой зависят истина и разумение. И вот полагая, что человек предпочтет истинный мир мнимому миру пещеры, вы делаете вывод, что в душе человека есть некая способность к познанию истины. Не так ли?
    — Ну, примерно так, — согласился Сократ.
    — И знаете, вы правы. В душе человека, действительно, есть способность к познанию истины. Но этот ваш вывод – как раз тот случай, когда из сомнительных посылов, делается правильное умозаключение. Так бывает, когда при решении задачи вы знаете верный ответ и подгоняете под него ход решения. С чего, например вы взяли, что человек предпочтет привычному миру пещеры, подлинный мир? Ведь если устранить физические неудобства от оков и ограничений в движениях головой, то уютная пещера с ровным климатом и приятными соседями может показаться раем по сравнению с пространством, где существует рабство, насилие, нищета, войны и множество прочих неприятностей, связанных с борьбой за выживание. К тому же, увидев реальный мир, где также существуют тени от предметов, человек из пещеры, может решить, что все предметы являются порождением теней. Поэтому, чтобы дать ему «правильные» представления, необходим учитель или толкователь, который приведет его «разумение» в порядок. Вооружение души идеей блага, вовсе не устраняет необходимость разъяснения младенцу, что есть что, хотя бы на примерах. Младенцы же, воспитанные волками, уже не становятся людьми. А люди, разве они едины в представлении о благе? Обжора почитает за благо насытиться вкусной пищей и испытывает чувство сравнимое со счастьем, когда ест аппетитную еду. Но есть ли благо результат его обжорства? И сколько бы мудрецы ни твердили ему о благе в виде добродетели умеренности, он все равно предпочтет их болтовне, хороший обед. Впрочем, вы и сами говорили, что иные блага имеют свою теневую сторону. Так что, человеку из пещеры очень многое придется объяснить, и еще неизвестно поймет ли он? Притом, кто может поручиться, что тот мудрец, который возьмется его просветить, сам знает правду, и что его правда согласуется с истиной? Возьметесь ли вы, Сократ, порекомендовать тому человеку в качестве учителя, например, Протагора, в беседе с которым вы говорили о силе знаний и пришли к выводу, что правде и совести невозможно было бы научить, не будь они врожденными представлениями?
    — Протагора? – задумался Сократ. – Пожалуй, нет. Не порекомендовал бы. У него и впрямь все – правда, и все ложь, в зависимости от его пожелания.
    — В том-то и дело, что мы сами не столь уж сильно отличаемся от того пещерного человека, когда пытаемся рассказать о нашем мире. Особенно, если это касается вещей незримых, например, таких, как понятия и идеи. Допустим, мы хотим дать человеку представление об идее блага. Тогда мы должны знать, что под этим подразумеваем. Если благо это польза, как вы предполагаете в некоторых своих беседах, то этого явно недостаточно. Хорошая пища полезна, но переедание вредно. Значит, благом является ограничение наслаждения едой. Между тем, наслаждение как раз и воспринимается нами как высшее благо. Но избыточное наслаждение пагубно и, в конечном счете, превращается в неблаго. Тогда, может быть, благом является чувство меры? Однако присуще ли нам это чувство, когда дело доходит до наслаждений? И вообще может ли одно благо противоречить другому, а если может, то является ли такое противоречие благом? Но, может быть, идея блага не главная из идей? Чем она лучше идеи наслаждения, идеи совершенства, идеи совести, идеи нравственности, идеи счастья? Или же нам взять да и включить все эти идеи в идею блага, как ее составные части? Но тогда мы должны выстроить иерархию этих идей, иначе не исключается борьба при их реализации, которая может извратить саму идею блага. Притом у нас нет уверенности, что идея счастья и идея совести совместимы, а самое главное мы толком не знаем, имеем ли мы право столь своевольно обращаться с идеями? Для того, чтобы это понять неплохо бы знать что такое идеи и откуда они берутся? Участие Демиурга, по вашему же мнению, Сократ, здесь сомнительно, да и излишне. Кое-кто считает, что идеи вообще возникают в умах людей при осмыслении явлений реальной действительности. Так любое бревно может содержать в себе идею лавки. А три звезды на небе при их мысленном соединении прямыми линиями открывает идею треугольника. Его изучение приводит к открытию геометрических свойств и законов треугольника. С другой же стороны, треугольник существует независимо от того, знаем ли мы о нем или нет. И во всей Вселенной он остается треугольником, Но кто его изобретал? А что, если никто? Никто, и все. Допустим, его идея существует по факту своего существования. Вот, и Гераклит говорит: «Этот космос, один и тот же для всего существующего, не создал никакой бог и никакой человек, но всегда он был, есть и будет вечно живым огнем, мерами загорающимся и мерами потухающим». Таким образом, то, что мы называем идеями, существуют, так же как и законы природы, независимо от нашего сознания. Следовательно, нам остается выяснить, ту главную идею, которая дала начало всему остальному. Ту идею, которую мог бы выдумать Демиург, желая, чтобы она порождала все прочее, включая сами идеи. И тут я бы хотел отдать должное вам, Сократ.
    — Мне? – изумление Сократа не показалось мне наигранным.
    — Ну, да. Ведь это вы, всячески, исследуя идею блага, пришли к выводу, что причиной блага является прекрасное, то есть красота. И это вы сравнили свое стремлением к истине повивальным искусством. Так вот, если предположить что все сущее возникло из энергии, как полагал Гераклит, ибо под огнем, о котором он говорил, следует подразумевать энергию, то рождение этого мира произошло, благодаря разделению огня в самом себе, что легло в основу идеи творчества.
    — Послушай, Моголь, — перебил меня Сократ, очевидно, полагая, что пора уличить меня в незнании. – Я согласен, что все в природе исполнено творчества и все сущее ее результат. Поэтому-то и прав Гераклит, говоря: «Все течет и изменяется». Без творчества это было бы невозможно. Я даже допускаю, что творчество человека возможно путем разделения в себе самом, поскольку все мои помыслы и действия исходят из меня самого и являются частью меня. Однако я плохо себе представляю, как может огонь разделиться в самом себе, чтобы сотворить все сущее. Ведь если мы возьмем из костра горящую головешку, то вряд это будет произведением чего-то нового, кроме, быть может, нового костра.
    — Ну, это же очень просто, Сократ, — заверил я своего визави, чтобы немного усмирить дух противоречия в нем. – Дело в том, что огонь Гераклита это образ эфира. Кстати, Гераклит и не говорит, что его первозданный огонь похож на тот, который в костре. Он имеет в виду особый огонь, незримый и не ощущаемый нами, как воздух. Так вот, представьте себе, что такой огонь разлит в пространстве. И вообрази также, будто в результате встречи ветров случилось завихрение, притом такой силы, что воздух уплотнился настолько, что стал способен выдирать с корнем деревья. Такое ведь возможно?
    — Разумеется, — пожал плечами Сократ.
    — То есть, вихрь – это уже другое состояние воздуха. А теперь припомни, как взбивают масло из сметаны. При этом масло приобретает свойства отличное от сметаны. Оно тверже и имеет другой вкус. Не правда ли?
    — Ну, да. Да, — поторопил меня Сократ.
    — Сметана разделилась в себе, и получилось масло. – уточнил я на всякий случай. — Так вот, эта идея разделения в самом себе повсюду находит свое воплощение. И при рождении ребенка, и при образовании плодов многочисленных растений, и, как вы уже заметили, Сократ, при рождении самой идеи. Помнится Гераклит так и говорит: «Из всего – одно, из одного – все». Правда, некоторые считают, будто он говорил это по поводу диалектики. Но диалектика, если разуметь ее как единство и борьбу противоположностей, а главным законом ее считать отрицание отрицания, здесь не совсем уместна. Дело в том, что плод дерева — не есть его полная противоположность. В нем содержится новое дерево. Тут уместнее говорить, что дерево для продолжения жизни дополняет себя плодом. Такая дополнительность подразумевает материнскую любовь к плоду. И хотя плот, действительно стремится к самостоятельной жизни, и в этом смысле как бы отрицает материнское дерево, зато дерево не отрицает плод. Оно его творит. Таким образом, если исходить из вашей идеи блага, нам, пожалуй, следует признать, что высшим благом является творчество, ведь именно благодаря ему существует само благо.
   — Если я правильно тебя понял, — вкрадчиво начал Сократ. – То ты утверждаешь, что диалектика – это вовсе не творчество. И когда я спорю с софистами, я далек от творчества.
    — Смотря, каков этот спор, — покачал я головой в знак осуждения софистских приемов Сократа. – Если спор сводится только к отрицанию отрицания, когда один говорит: «Это дерево», а другой отвечает: «Нет, это не дерево», то такая диалектика в чистом виде ничтожна и не творчество. Поэтому, когда Гераклит называет войну отцом всего сущего, подразумевая свою диалектику, он непростительно ошибается. Но если мнение спорящих подкрепляются доказательствами и обоснованиями, то тогда это уже не совсем диалектика, поскольку здесь действуют уже иные принципы. Принципы творчества. В сущности, диалектика может быть представлена как частный случай творчества, поскольку ее законы выводятся из этих принципов.
    — Принципы, — повторил Сократ. – А скажи, пожалуйста, Моголь, то, что я назвал своего обидчика ослом, не пожелав обратиться в суд, является ли моим творчеством? Кстати, просвети меня и по поводу того, можно ли признать произведением искусства то, что он побил меня? Ведь согласись, наша беседа не ограничилась только отрицаниями.
   — В поступке того злодея, конечно, было очень мало творчества. — пояснил я, оценив коварство уловки Сократа. – Ведь творчество подразумевает созидание блага. Здесь же мы имеем дело с тем, что никак нельзя назвать прекрасным. Но и ваши действия, Сократ, не стоит считать произведением искусств. Хотя надо признать, что элемент творчества в нем присутствует.
   — Еще как присутствует, – подхватил Сократ. – Я, конечно, готов примириться с тем, что в моей аттестации того человека было мало правды, зато присутствовало достаточно истины. Впрочем, как видно, ты со мной не согласен. И тогда возникает важный вопрос: как же нам отличать творчество от нетворчества? Ведь и в искусстве обмана, и в искусстве войны, и в искусстве драки существует некоторая доля творчества? – торжествовал Сократ, видимо полагая, что, наконец, загнал меня в угол.
    Похоже, его мнение разделяли и свидетели нашей беседы.
    — Ничего нет удивительного в том, что в каждом действии человека может присутствовать доля творчества, — спокойно принял я его довод. – Человека вообще следует рассматривать, как творческий процесс. Процесс созидания себя. Но ведь и не всякое благо, как мы уже знаем, оборачивается пользой. Однако, если вы обратили внимание, я упомянул, что творчество имеет свои принципы. К ним относятся, например, «принцип новизны», «принцип преодоления», «принцип целесообразности», «принцип преемственности», «принцип восхождения от сложного к простому», «принцип таинства» и ряд других, но главным из них является «принцип дополнительности», он же «принцип гармонии», и он же «принцип любви»
    - Принципы, — поморщился Сократ. – Значит, разделившись в самом себе до состояния вихря, огонь Гераклита, творит этот мир согласно неким принципам, благодаря которым диалектика вовсе не источник развития природы, а частный случай творчества. Не слишком ли сложно, Моголь? С Демиургом все гораздо проще. Ты же сам говоришь, что один из принципов творчества «восхождение от сложного к простому».
    — Ну да, — согласился я. — Есть такой принцип. Потому-то некоторыми мудрецами и придуман Демиург. Только это обманчивая простота. Давайте, я задам вам несколько вопросов по поводу существования и деятельности этого Демиурга.
    — Нет, не надо вопросов, — запротестовал Сократ, покосившись на притихшую публику. – Лучше скажи мне вот что. Как же нам все таки применять эти принципы, когда мы желаем отличить подлинное творчество от мнимого? Может, стоит привлекать к этому делу геометров?
    — Вряд ли тут помогут геометры, — возразил я. – Нам даже не обязательно изучать эти принципы. Они присущи нашему разуму с самого рождения, поскольку наша душа состоит из той энергии, которая творит весь мир. Тот же «Темный философ», Гераклит, так и говорит: «Души состоят из огня; они из него возникают и в него возвращаются. Огонь души соотносим с огнём мира». Из этого следует, что нам свойственно истинное творчество и оно понятно нам без всяких вычислений. Когда птица вьет гнездо, она вряд ли отдает себе отчет в своих знаниях. Она просто знает, как это делается. Да и мне ли рассказывать вам об этом? Я ведь уже напоминал вам вашу беседу с Главконом, где вы утверждали, что у каждого в душе есть такая способность, которая помогает обучению. Наверняка вы имели в виду те самые знания, существующие в виде творческого начала с его принципами.
    — Да, я действительно чувствую свою причастность к космосу, — наудивление серьезно сказал Сократ. – Иногда мне кажется, что я вижу и готов постигнуть истину, наблюдая самые простое вещи. Но стоит начать рассуждать, то все рассыпается, как разбитый кувшин. И из этих черепков почти невозможно собрать какой-либо приемлемый сосуд. Очевидно, прав Гераклит, говоря, «природа любит скрываться». Но отчего так, Моголь? Ведь если в нашей душе тот же огонь, что творит Вселенную, нам должно быть открыта истина. И даже будущее мы должны прозревать, как это делают пророки.
    — Позвольте, Сократ, но сами же вы любите говорить: «Познай себя, чтобы познать мир». Помните, я упомянул о таинстве, присущем творчеству? А разве в вашем творчестве нет сокровенных тайн? Откуда, например, вам в голову приходят идеи? Отчего что-то вас радует, а что-то угнетает? Как вы припоминаете то или иное событие? Притом, если бы творчеству было бы присуще знать будущее, то разве это было бы творчеством? Скульптор, высекающий фигуру из мрамора, конечно, примерно представляет ее идеал. Но получит ли его замысел идеальное воплощение, это ему неизвестно, и оттого ему интересно творить. Притом скульптор испытывает от своего труда удовольствие, которое он бы назвал благом. И заметьте, труд его не так уж легок, но желание творить пересиливает в нем все неприятные стороны его работы. И это тоже сокровенная тайна всякого искусства. Впрочем, мы с вами уже знаем, что тут вступает в силу необходимый в творчестве «принцип преодоления». Тем не менее, вы правы, Сократ, полагая, что истина должна быть доступна человеку. Но ведь она ему и доступна. Истина постоянно перед его глазами. Другое дело умеет ли он ее видеть… и хочет ли? Если вы помните, в поэме Гомера красота изображается в виде текучей материальной жидкости, которую Афина пролила на Одиссея. И это нам почему-то понятно. Мы как будто чувствуем здесь присутствие истины, хотя мышление может сомневаться в справедливости поэтической метафоры. А понятно, потому что творчество, как вам, разумеется, известно, — это процесс. То же и творчество природы. Оно, вроде музыки, которая бесконечно длится. Не всякий аккорд в ней гармоничен, но в ней слышится стремление к красивым аккордам. Ведь творчество, ради творчества бессмысленно. Я же говорил, что творчеству свойственна целесообразность. Целью творчества является красота, ее идеал. И если творчество – это процесс, то красота – это явление. Явление прекрасного подобно гармоничному аккорду в той музыке. Так какую же вам истину надо, если перед вами сам процесс истины и ее явления, определяющие весь смысл жизни? Наконец, говоря о доступности истины нашему разуму, не стоит ли упомянуть Гераклита, на которого мы не раз ссылались в нашей беседе. Истины, открытые им, не устарели даже спустя две с половиной тысячи лет. То есть, я хотел сказать, не устареют те из них, которые верны.
    — И все же, Моголь, мне кажется, ты уклоняешься от ответа на вопрос, что позволяет нам отличать истинное творчество от мнимого и подлинную красоту от уродства. Ведь тот же Гераклит говорит: «Иногда и куча сора, рассыпанная наудачу, может дать нечто прекрасное». И еще: «Для Бога все прекрасно и справедливо; люди же одно признали несправедливым, другое – справедливым».
      — Признаться, мне несколько удивительно, что Гераклит говорит о Боге, как о едином Господе, — ответил я. — Но еще более представляется мне странным ваш диалог с Гиппием Меньшим, где вы исследуете представление о прекрасном. Там вы говорите, будто прекрасное должно существовать само по себе как мудрость и справедливость. Вы применяете понятие прекрасного и к девушке, и к кувшину, и к половнику, пытаясь понять что в прекрасном более значимо: польза, пригодность, форма или содержание. Честно говоря, все эти ваши измышления мне кажутся наивными. Я, конечно, понимаю, что вы ставили своей задачей, выяснить, существуют ли идеалы, придуманные Демиургом. Дескать, если существует разница между прекрасным и еще более прекрасным, то должно быть нечто абсолютно прекрасное, к которому стремится дух человека. А поскольку человек всегда стремится к знаниям, то из этого якобы следует, будто самое прекрасное это знания, и, следовательно, самый прекрасный представитель человеческого рода – это мудрец. И знаете, в чем-то вы правы. Человек, действительно, стремится к своим идеалам. Но, во-первых, пределов совершенства нет. Поэтому идеалы в природе существуют лишь умозрительно, как путеводная звезда для творчества. Истинным же идеалом является гармония. Ведь как бы ни был сладок звук отдельной ноты, чтобы быть прекрасным он должен соответствовать гармонии или мелодии. Иначе он будет просто излишен и некрасив. Во-вторых, прекрасным может быть все: и кувшин, и девушка, и половник, и музыка, и горькое лекарство, благодаря своему оздоровительному свойству. То есть, прекрасное зависит от требований, предъявляемых к предмету в виде полезности, пригодности и иным, а также от представлении о том, насколько тот отвечает представлениям об идеале. А поскольку все эти условия у каждого человека различны, то и прекрасное для всех различно. Так что, когда Гераклит говорит о способности человека увидеть красоту в куче мусора, он прав. А по поводу блага знаний, тут, по-моему, и спорить не о чем. Знания прекрасны, если они истинны, но кто способен определить их истинность. Другое дело, знание истин. Но как могут знание истин сделать мудреца прекрасным? Как вы думаете, Сократ?
    — Тут, наверное, следует выяснить, какие истины известны мудрецу? – отозвался Сократ. – Допустим, если мудрец знает, что многознание не научает уму, то вряд ли это прибавит ему красоты.
      — Вот именно, — подтвердил я. – Однако, что же позволяет нам видеть и понимать красоту? Пусть даже мы видим ее в куче мусора. Но при этом мы понимаем, что это не просто куча мусора, а именно явление красоты. Думаю, вы согласитесь, Сократ, что понятие о красоте существует в нас, благодаря способности к творчеству, которая заложена в нашем разуме с рождения. То есть, те самые тайные знания души, о которых вы, Сократ… да, вы… говорили в беседе с Главконом.
    На этот раз я не заметил у Сократа желания посетовать на болтливость Платона. Напротив, философ даже несколько выпрямился, будто намереваясь превзойти себя в росте. Я же продолжил:
    — Ведь красоте присущи те же творческие принципы. В том числе и «принцип новизны», и «принцип преемственности», и даже «принцип целесообразности». Почему я говорю «даже»? Потому, что может показаться, будто творчество достигает цели в красоте, а у красоты уже нет цели. Но это не так. Красота более внятна, когда имеет какой-то смысл. Красоту яблони можно не заметить, не зная вкуса ее плодов, а плакучая ива над рекой напоминает кому-то о светлой печали. Так что, даже явление творчества в виде красоты, способно к творчеству, как плод дерева способен к развитию.
    — Все бы хорошо, но опять эти принципы, — несколько обеспокоился Сократ. -Эдак кому-нибудь из софистов придет в голову оценивать красоту с помощью этих принципов: сколько в ней новизны, да сколько тайного смысла? И тогда, ты уж мне поверь, Моголь, от нее ничего не останется.
    — Вы опять правы, — заверил я Сократа под поощряющие взгляды его учеников. – И потому забудьте вы об этих принципах. Конечно, красота, как и творчество, не поддается геометрии, хотя и в геометрии своя красота. Явление красоты постигается нашим разумом через логос. То есть, представление о ней выводится из общего представления человека о мире, также как красивый аккорд следует из всего музыкального произведения. Вы, когда говорите со мной, употребляете только те слова, которые следуют из контекста. И я их понимаю только в контексте. Это как у Гераклита: «Из всего — одно». А вот наше мышление, наоборот, стремится из конкретных знаний выводить новые знания с помощью логики. «Из одного – все». Но, как мы убедились, эти знания противоречивы, неисчерпаемы, и потому часто бывают ложными. Все дело в том, что мышление устроено по-другому, чем разум. Оно возникло, благодаря тому, что разум разделился в самом себе точно так же, как в свое время огонь эфира разделился в себе, произведя материю. Так вот, мышление, как и материя, подчиняется диалектическим законам с его отрицаниями. И хотя мышление является инструментом познания нашего разума, оно противоречиво по своей природе и стремится отрицать разум, как материя стремится отрицать энергию. Но без разума мышление – ничто, как ничто и материя без энергии. И как яблоня не отрицает своего плода, так разум не воюет с мышлением, а напротив, участвуя во всех его процессах. Поэтому мысль может быть красивой, Сократ. И вам это известно. Но вам известно и то, что всегда найдется новая мысль, которая покусится вытеснить или перечеркнуть предыдущую. Эта агрессивная природа диалектики обычно проявляется в споре.
    — Несмотря на путаницу из множества красивых мыслей, которые ты, Моголь, сплел, подобно пауку, плетущему сеть из паутины, которую он достает из самого себя, я все же не хочу с тобой спорить, потакая мышлению с его коварной диалектикой, — заявил Сократ. — И хоть мне кажется, будто ты намекаешь на то, что в споре, с тем ослом, я первым проявил агрессию, по причине чего мне не следовало ожидать иного воздаяния за мой грех, нежели хорошая взбучка, я и это не готов обсуждать. Но ответь мне, Моголь, на волнующий меня вопрос, как наш разум мог разделиться в себе, да еще для того чтобы сотворить столь строптивое мышление. Ведь вряд ли тут подходит образ вихря в воздухе или даже масло из сметаны?
    Судя по возбуждению присутствующих, вопрос Сократа им явно понравился.
    — Может, и не подходит, — рассудил я. – Я же говорил, что идея разделения в самом себе имеет много примеров в природе. Поэтому возьмем в качестве метафоры образ омута в реке, где вода закручивается по спирали и грозит увлечь в бездну все, что приблизится к водовороту. Скажите, Сократ, какое чувство овладеет вами, окажись вы у края этой воронки? Не чувство ли страха?
    — Думаю, именно чувство страха, — подтвердил Сократ.
    — Ну, так вот, этот образ воронки омута, как мне кажется, вполне отражает наше чувство страха перед бездной небытия. Страх парализует наш разум, заставляет сосредоточиться на опасности, выделить ее из всех прочих сущностей, изучить ее, втягивая в этот процесс все наше сознание. С признанием опасности объекта, страх порождает сомнения и ненависть к объекту опасности. И вот этот страх, в конечном счете, привел к тому, что разум человека приобрел способность к мышлению, которое стало для человек инструментом познания. Но чтобы принимать решение и действовать согласно своим выводам, необходима воля. Так мышление стало подчинять себе волю человека, а через подчинение себе сознания мышление стремится подчинить себе разум человека. Но, как я уже говорил, мышление без разума – ничто, поэтому мышление по своей природе противоречиво, диалектично, агрессивно и является источником сомнений. Однако, несмотря на сомнительность знаний, полученных с помощью мышления, участие разума позволяет нам познавать истину, которая, как вы помните, длится перед нами в своем процессе, подобно музыке. Так как же мы познаем красоту, Сократ?
   — По средствам наших творческих способностей, — неуверенно ответил мудрец.
    — А кто более близок к познанию истины: тот, кто находит красоту в куче мусора и в тенях пещеры, или тот, кто любуется красивой девушкой, восходом солнца над морским горизонтом, или лепит изящный кувшин?
    — Хм, если я скажу: тот, из пещеры, то это будет не менее глупо, чем я дам правильный ответ.
    — Однако, как вы, надеюсь, понимаете, добрейший Сократ, наблюдение красоты и вечных истин творения еще не делает человека мудрецом. А что делает?
    — Наверное, познание истин, восприятие красоты, причастность к ним, — пожал плечами Сократ.
    - Конечно. Это же очевидно, — подтвердил я. – Но если человек способен воспринимать и чувствовать красоту, не свидетельствует ли это о том, что в нем есть что-то родственное той истине, явлениям которой он внимает? Но коль скоро отрицать это свидетельство глупо, то не стоит ли нам вспомнить о принципах, присущих творчеству, главным из которых является любовь?
   — Да, как же о них забыть, об этих принципах? — усмехнулся Сократ. Впрочем, это не выглядело его возражением.
   — Но если эти принципы в человеке пробуждают творчество, а с этим приязнь и любовь к внешнему миру, а также ощущение причастности к прекрасному и чувство гармонии с этим миром, не подскажет ли нам это обстоятельство ответ на ваш вопрос, которым вы задались в беседе с Гиппием Большим, о происхождении добродетелей и существовании общего между ними?
   — По-моему, ты хочешь сказать, Моголь, что человеческие добродетели являются результатом творчества, поскольку добродетели прекрасны, а прекрасное является целью истинного творчества — озадачено произнес Сократ.
   — Можно и так сказать, — согласился я. – Вообще же, я пытаюсь доказать, что мудрость определяется не только творческими способностями человека, способствующими его познанию красоты и истины, но и его добродетелями, позволяющими ему быть в гармонии с природой и обществом.
    — Вот как, — усмехнулся Сократ. – Что же тут доказывать? Это же и так ясно. Ты ж сам напомнил мне мои слова, когда в ответ на вопрос, как стать мудрым, я сказал, что для этого нужно научиться отличать добро от зла и понимать, что есть лучшее и прекрасное. Что же это за мудрец, если он не жаждет знаний, не воспринимает красоту, да вдобавок еще безнравственный человек. Однако, в течение беседы мы пришли к тому, что научить мудрости с помощью знаний невозможно. Скорее, мудрости учит само прекрасное. И чем больше его в человеке, тем он ближе к истине. Показателем же этого, вероятно, служат его добродетели. К таковым мы относим, например, честность, правдивость, чистосердечие. Ну, а что, если человек врет, говоря, будто ему две с половиной тысячи лет, и при этом он якобы моложе любого из живущих на две с половиной тысячи лет? Можно ли такого человека считать мудрецом? Как, по-твоему, а, Моголь?
    — А если не врет? – возразил я, не обращая внимания на хохот публики.
    — Тогда, конечно, можно, — отвесил мне поклон Сократ, вызвав тем новый шквал восторгов аудитории.
    — Впрочем, — примирительно продолжил философ. – Мы, кажется, задались целью дать определение мудрости. И, похоже, с твоей помощью, Моголь, мы в этом вполне преуспели. Теперь же, как я понимаю, для того, чтобы обосновать свое право на протест против законов Афин, мне следует примерить на себя хитон мудреца. В этом случае, по нашим условиям, ты признаешь справедливость моего поступка в отношении человека, которого я назвал ослом. Не так ли, Моголь?
    — Так, — кивнул я, улавливая боковым зрением, как в ожидании развязки насторожились свидетели нашего спора.
    — Ну, так вот. Я отказываюсь от хитона мудреца, – изрек Сократ под дружный выдох обалдевшей толпы. – Отсюда следует, что победителем в нашем споре являешься ты, многомудрый Моголь, из далекой страны будущего.
    — Ну, что ж – сказал я, не скрывая своего восхищения благородством оппонента. – На том и порешим. То есть, я признаю свое поражение, поскольку имею дело с вашей не раз доказанной скромностью, которая является одной из важнейших добродетелей, присущей истинному мудрецу. Но, черт возьми, как вы догадались, что я явился из будущего. Впрочем, для настоящего мудреца это не так уж сложно, особенно, когда ему подсказывает личный Демоний.

Новости Хохмодрома: лучшее из свежего

ЭЛЕГИЯ ( ПРО ЧЕРВИВОГО)

Хохмодром - навсегда!

ИТОГИ КОНКУРСА «ПОЭТ НА САМОИЗОЛ ...

Грибной сезон

КОНКУРС «ПОЭТ НА САМОИЗОЛЯЦИИ»

Андрею Ситнянскому 60!

Опять Сахарцев удалил стишок

Серж Морковкин, политпародия

САКРАЛЬНАЯ ЖЕРТВА

ИТОГИ КОНКУРСА «ПРАВИМ КОНСТИТУЦ ...

И пусть!.. Зима

КОНКУРС «ПРАВИМ КОНСТИТУЦИЮ»

Березин, с Днём рождения!!!

Жёлтый и белый с червоным.

Прямой эфир на Фейсбуке в честь ...

Тысяча и одна бессонная ночь в С ...

Петросян украл стих

Нетленки существуют в реальности ...

ИТОГИ КОНКУРСА ПОЗДРАВЛЕНИЙ С ГО ...

ЧТО ЗНАЛ СОКРАТ

День рождения

Рыжий, но Не могу Не похвастатьс ...

Дефицит. Запись на видео.

С праздником 8 марта!

Тест на ДНК!!!)))